Чувствуй себя живым (гет)

Сириусу всегда было плевать на то, как выглядит его откровенное блядство в глазах посторонних. Впрочем, «плевать» — не совсем подходящее слово для всего спектра его чувств в этом вопросе. Он откровенно наслаждался сердцеедским имиджем и всё, что имело смысл — это то, что ему было в кайф. Благороднейшая и древнейшая фамилия Блэк освободила его от раздачи моральных оценок самому себе в тот самый момент, когда чрево маменьки выплюнуло его на свет Божий. При всём непристойном богатстве дражайшего дядюшки Альфарда, ныне покойного — мир его праху — Сириус оказался падок исключительно на дешёвые удовольствия: алкоголь, травка и брошенные девушки, все как одна, продолжавшие беззаветно смотреть ему в рот. Пубертат, ставший для того же Хвоста бесконечным ночным кошмаром, Сириусу щедрой рукой подарил бархатный, чуть с хрипотцой голос, вытянул атлетическую фигуру охотника сборной и… а впрочем, всё заметно и без лишней патетики. Заметно в его плавных, скользящих движениях, в той исключительно аристократической поволоке в льдистых глазах, в ртутной грации походки, в каждой ёбаной полуулыбке, мелькавшей на его губах (о да, Джейми, они ложатся штабелями, только успевай).

Нет, это самое блядство по-настоящему началось, пожалуй, в середине шестого курса. Сириус никогда не давал себе труда поразмыслить над тем, почему всё началось именно тогда. Естественно, он кривил душой. Какая нахуй разница почему? Ущербное письмо его ущербной мамаши с «возложенным на тебя долгом» и «не заставляй нас с отцом в очередной раз краснеть» здесь «совершенно, блядь, не при чём, Сохатый, иди нахуй со своим ебучим психоанализом!». Да-а-а, середина шестого курса. Рождество у Поттеров совпало с изумительной в своей банальности попыткой семьи окольцевать его с некоей девицей, хер проссыт как её там звали. Как они выразились? «Последний шанс принять ответственность и хоть раз повести себя как настоящий Блэк.» М-да, пожалуй, разница всё же имеет значение. После своего ответного письма на площадь Гриммо он не вернулся.

Январь, февраль и март он не вёл счёта своим завоеваниям. Первую он, пожалуй, запомнил: прехорошенькая семикурсница с Когтеврана, с восхитительными ржаными волосами, они всё пушились и лезли ему в рот, так что он намотал их на кулак, заставляя девчонку прогибаться в пояснице. Ему понравилось, однозначно, но ожидал он иного. Злость не пропала, хоть он малодушно надеялся вытрахать все чувства тогда.

— Разочарован? — да, она была очень милой, эта когтевранка. Девчонка видела как он отводил взгляд после, чувствовала его злобу, но кто ей доктор? Сириус ничего и никому не обещает, Блэки берут что хотят, разве нет? Папенька был бы в восторге. Фу, блядь.

— Разве я был очарован, дорогая? — да ёбаный ты в рот, какого хера? Девчонка не заслужила этого, ни на каплю, она ему нравится, действительно нравится. Сириус возвращается и впивается в зацелованные губы, сладко извиняясь. — Прости, детка, неудачная шутка. В конце концов, я тоже человек.

Он не вернулся в спальню тогда. Всё, на что его хватило — обернуться Бродягой и уйти через трижды им благословлённый коридор в горбе одноглазой ведьмы. В конце концов, он, блядь, совершеннолетний и может позволить себе накидаться до белых веников у Розмерты. Сохатый проклял его минимум десять раз, забирая полумёртвое тело под покровом ночи и мантии-невидимки.

— Лу… Ллу-ун…

— Лунатик спит, ёбаное ты животное! Какого хера, Сириус? Что с тобой творится?

— Бр-а-ат, я та-ак… та-ак рад тебя виде-е-еть.

— Если ты вообще способен сейчас видеть что-то кроме белочки. Знаешь, я даже Антипохмельное тебе завтра доставать не буду, вот что! Ты, сука, со мной с Рождества не говоришь, а теперь я должен тащить твою пьяную тушу — да, Бродяга, тушу, ебать ты тяжёлый — и всё это с учётом того, что с утра у нас тренировка. Хотя с какого утра, буквально через два часа. Так что, завтра ты хоть тушкой, хоть чучелом, но расскажешь мне что происходит у тебя в той штуке, которую ты называешь мозгом, иначе я за себя не отвечаю.

Сириус не рассказал. Он блевал дальше, чем видел ту самую блядскую белочку и думал только о том, что он сменит свою модель поведения, повернёт вектор и никогда не скажет больше дурного слова этим девушкам-на-одну-ночь.

Сириус не рассказал. Он упивался одиночеством на высоте Астрономической башни, куря самокрутки одну за другой и смотрел на альфу созвездия Большого Пса, такую же бесконечно далёкую от прогнившей реальности, как и он сам.

Сириус ничего, блядь, не рассказал.

Римус нашёл его в одну из таких ночей, заставив параноидально дёрнутся и спрятать тлеющий косяк. Они сидели в тишине, не проронив ни слова, до самого рассвета и одна только альфа созвездия Большого Пса знала насколько Сириус был благодарен Лунатику в ту ночь. После ему стало ненамного, но легче. Мародёры приняли его обратно с распростёртыми объятиями — от объятий Хвоста Сириус привычно увернулся, — но Сириус спиной ощущал взгляд Сохатого, полный неизъяснимой тревоги. Его лучший друг, Джеймс Поттер, прошедший с ним огонь, воду и курсы прорицания, изъедал самого себя в попытках дотянуться до его, сириусова, экзистенциального кризиса. Совесть глубоко внутри подняла уродливую голову, и что сделал он? Правильно, уебал её от души несколькими косяками и небольшой интрижкой. Он отстреливался от Джейми и Римуса колкими улыбками, бесконечными тренировками и мародёрскими вылазками в спящий ночной Хогвартс.

Регулус — Рег — поймал его в перерыве между артиллерийским огнём сарказма, беспрестанно льющимся на Мародёров и Сириус ненавидел себя за эту уязвимость. Как он, блядь, вообще его нашёл в алькове, скрытом от посторонних глаз огромным гобеленом?

— Возлюбленный бра-а-атец. — Сириус отчаянно тянул гласные, вкладывая как можно больше презрения в каждую «а». В его голове всё плыло в молочно-белой дымке от только что выкуренного косяка и казалось, будто Регулус тоже сейчас поплывёт. Желательно нахуй.

— Что происходит, Сириус?

Удивительно, просто, блядь, удивительно. Если бы только травка сохранила за Сириусом способность удивляться. К величайшему сожалению, ему была оставлена возможность лишь отупело пялиться на лицо брата. Бывают бывшие братья вообще? Это какое-то ёбаное извращение. Ему казалось, что он смотрит в зеркало, показывающее идеальную версию его самого. Ебать как счастливы были бы мать с отцом. А родители бывшие бывают? Учитывая сонм бывших, которые есть у него, Сириуса, добавление к нему бывшей семьи погоды не сделает. Ставки сделаны, ставок больше нет. Как и места, которое он называл домом на протяжении семнадцати лет. Места, где он пережил больше пыточных заклятий, чем все действующие члены Ордена Феникса вместе взятые. Нет больше женщины, которую он называл матерью. Нет той, кто уничтожала каждую его по-детски наивную попытку любить её. Нет той, которая брезгливо отталкивала его, пятилетнего мальчишку, оцарапавшего колени и пришедшего в слезах к ней за утешением. Нет её ублюдской ухмылки на точёном, словно из мрамора, лице в моменты наказания за прегрешения брата, которые он по малолетству и глупости брал на себя. Нет мужчины, безучастно наблюдавшего за тем, как его сын и наследник корчится от боли, расцарапывая и без того горящую кожу прямо на глянцевом паркете малой гостиной. Нет драгоценных кузин, нет тётушек, дядюшек, своячениц, свояков, племянников и хер пойми кого ещё, но всех их нет, всех тех, кто изображён на четырежды блядском гобелене в доме на площади Гриммо. Все умерли и похоронены на промозглом кладбище в глубинах души Сириуса Блэка. Регулусу надгробия пока что не нашлось и как же это бесило, словами не передать. Он должен быть вычеркнут, выкинут, выжжен и посыпан солью, чтоб ничего не проросло потом на это проклятой почве, в которой медленно гнила его любовь к брату. И что же? Вот он стоит прямо перед накуренным вусмерть Сириусом и всё ещё щеголяет целым носом. Что Сириус испытывает по этому поводу? Упоительное ничего, спасибо трём косякам.

— Сьто плёисходить Силиусь? — Пиздец. В голове привычное передразнивание братца звучало куда как лучше, но куда теперь деваться. Сириус упрямо дёргает подбородком вверх, мол, круче только яйца, попробуй доебись, я сам до тебя доебусь. Регулус молчит и смотрит, наверняка задаваясь целью выбесить ещё больше.

— Ты хоть понимаешь что ты натворил? Чего ты добился своей выходкой с письмом и мнимым отречением? Я не понимаю, Сириус, неужели вся семья для тебя настолько чужие люди, что ты готов просто взять и уйти из дома, прикрывшись отказом от помолвки?

О, вот как, значит. Выходит, мать решила, что помолвка — лишь повод, выдуманная блажь и он одумается, приползёт обратно? Что ж, тем лучше, пусть пребывает в блаженном неведении, лишь бы не доёбывала.

— А ты у нас кто, Регги? Блядский голубь мира? Посланник доброй воли маменьки? Вот, что я тебе скажу, ma chérie: иди-ка ты нахуй отсюда, пока я тебе глаз на жопу не натянул. Это уже моё послание доброй воли и лучше тебе поторопиться, пока вся эта добрая воля не иссякла.

Регулус больше не пытается и Сириус не может понять что он чувствует по этому поводу. Из побочных эффектов появилась лишь необъяснимая тоска, тяжёлым крюком тянущая глубоко в грудине, но он отмахивается от неё как от назойливой мухи. Его следующее завоевание с волшебным именем Селена и искрящимися иссиня-чёрными волосами понемногу притупляет болезненное нытьё в груди. Она оказывается чудо как хороша, Сириус прикусывает ей шею и низкий её стон отдаётся приятной вибрацией в его теле. Он не думает о Блэках, снимая с неё клетчатую юбку и невесомое кружево белья. Он не думает о матери, наверняка проклинавшей его в любую свободную минуту, пока зацеловывает гибкое тело от покатых плеч до подрагивающих бёдер. Он совершенно точно не вспоминает о кузине Белле, резавшей заклятиями животных на глазах Регулуса, в тот момент, когда одним движением входит в Селену и замирает, ловя в её глазах первые вспышки влюблённости. В его голове наконец-то замирает благословенная тишина, когда она сбивчиво просит «сильнее» и он подчиняется. Втрахивать её в парту пустого класса заклинаний оказывается вполне действенным способом достичь дзена. Сириус с головой погружается в её касания, его кожа будто покрывается инеем там, где она впивается коготками и он прячет лицо в смоляных волосах, бездумно вдыхая аромат чего-то приторно-сладкого. Его мутит и где-то на задворках подсознания мелькает мысль, что вовсе это не из-за запаха.

Сириус расстаётся с Селеной спустя две недели и он горд собой за то, как он обставил всё. Она просто вынуждена была его бросить, с косноязычной формулировкой, что он «не подходит для серьёзных отношений, слишком много ветра в голове». Это его личный рекорд, целых две недели с одной девушкой, бонусом идёт то, что его бросили. Ещё одного зубодробительного полюбовного расставания он бы точно не вынес. Жизнь возвращается на круги своя и даже Сохатый перестал смотреть на него глазами недобитого оленя.

Римус встречает его на Астрономической башне с двумя косяками в середине апреля и молча протягивает один. Он впускает в лёгкие едкий дым и придерживает его, наслаждаясь горящим изнутри огнём. Сириус физически чувствует на себе испытывающий взгляд и первым не выдерживает тишины.

— Не хочу тебя расстраивать, Лунатик, но у меня всё хорошо.

Люпин неопределённо хмыкает в ответ, выпуская клубы дыма в студёный ночной воздух. Несколько минут они сидят, прислонившись к холодной каменной кладке и методично прикладывая косяки ко ртам.

— Ты когда-нибудь чувствовал себя живым?

Сириус вздрагивает от звука люпиновского голоса и маскирует это за вальяжным потягиванием.

— Хм. Я понимаю семантику вопроса, но, честно говоря, упускаю его суть. Выразишься поточнее?

— Ладно, я имею в виду, ты задумывался над самим ощущением жизни?

— Нихера это не помогло, Лунатик.

Люпин низко хохотнул и расслабленно откинул голову назад, открывая покрытое шрамами горло.

— Хорошо, следи за мыслью на моём примере. Не так давно, буквально сразу после прошлого полнолуния, я одолжил у Джеймса мантию и вышел прогуляться ночью. Не спрашивай зачем, просто захотелось. — Сириус заинтересованно глянул на него, пытаясь на глаз определить степень трезвости друга. Кто бы сомневался, что нихера у него не вышло, по банальнейшей причине того, что его собственный глаз трезвостью не грешил. Римус продолжал:

— Я стоял тогда у озера, абсолютно трезвый, если это важно, и просто смотрел. Кто его знает почему меня дёрнуло выйти погулять под луной, но я просто стоял и думал, практически обо всём сразу. Знаешь, ведь у нас остаётся всего ничего до выпускного.

— Лунатик, не напоминай мне о ЖАБА, Мерлина ради, подготовлюсь я к этим ебучим экзаменам…

— Нет, я не о том. Там, у озера, я думал о том, что меня впереди не ждёт ничего. Ну, то есть, ничего хорошего, я имею в виду. С тех пор, как я определил место для таких как я в общей системе, я понял, что нужно быть самым лучшим. Именно для того, чтоб был резон закрыть глаза на мою… особенность. Пришлось попотеть, знаешь ли. — Люпин улыбнулся, легко и открыто. Так улыбаются люди, говорящие о застарелой потере близкого, уже перетёртой жерновами душевных страданий и оставившей после себя лишь светлую грусть в комплекте со смирением. Сириусу стало отчего-то больно и он не нашёл что сказать.

— Так вот, именно тогда ночью я внезапно ощутил жизнь. Не знаю как ещё тебе это объяснить, но надеюсь, что ты поймёшь и так. Я стоял под звёздным небом, смотрел на озеро, на замок и лес, и думал только о том, как мне нравится жить. Почему-то я никогда раньше не чувствовал себя настолько живым, а тогда мне казалось, будто даже если в меня молния попадёт — я всё равно выживу, на чистом энтузиазме. Я как будто влюбился в свою собственную жизнь и мне тогда было плевать на полнолуния, шрамы, абсолютную бесперспективность и всё такое. Мне безумно нравился сам тот факт, что я живу и всё это вижу, слышу и чувствую. Знаешь, такое чувство, когда хочется обнять весь грёбанный мир?

— Да, особенно если в тебе литр огневиски. — Сириус гортанно засмеялся и затушил косяк о камень. Люпин странно на него взглянул и закинул руку ему на плечи.

— Знаешь, Бродяга, ты можешь ничего не рассказывать о том, что у тебя творится в этой твоей загадочной блэковской душе. Мне кажется, ты имеешь на это полное право. В конце концов, у каждого человека есть право хранить секреты.

Сириус, всё ещё отупело пялившийся на чужую руку у себя на плечах, внутренне напрягся и начал постройку Великой Сириусовской Стены Юмора и Сарказма. Лунатик же катил свой поезд накуренной правды по рельсам с завидным упорством.

— Джеймс почти смирился. Он думает, ты понемногу отходишь от семейных разборок и старается не лезть к тебе в душу. Я бы посоветовал тебе с ним поговорить, да только знаю, что ты этого не сделаешь. Я бы не сделал.

Великая Стена строилась как-то медленно и Сириусу приходилось отмалчиваться. Вот нахуя Люпину приспичило сейчас об этом говорить?

— Но я бы хотел тебя попросить кое о чём, если честно. И после этого мы с тобой закроем тему со всем семейным дерьмом.

Сириус заинтересованно поднял глаза на него.

— Лунатик, можно я не буду искать тебе подружку? Из меня категорически отвратительный сводник.

— Этим я, с твоего позволения, займусь сам, Бродяга. — Странно, ни капли смущения, даже не сбился с мысли, очевидно. — Я хочу, чтоб ты пообещал мне чувствовать себя живым.

— Я нихера не понял.

— Знаю. И знаю, что поймёшь немного позже, когда тебе самому это будет нужно. Просто пообещай, ладно?

— Ладно.

— Скажи.

— Обещаю чувствовать себя живым.

— Хорошо.

Римус сжал его плечо ладонью и неожиданно ловко поднялся на ноги, протягивая руку Сириусу.

— Теперь идём, завтра Слизнорт с самого утра будет расписывать нам прелести повторения предыдущих курсов. Спорим, будем снова варить Напиток Живой Смерти?

Сириус охотно принял предложенную руку помощи, поднимаясь с холодного пола.

— Не люблю споры, в которых я заведомо проигрываю.

Обратный путь до гриффиндорской гостиной они прошли в уютной тишине — ещё одно замечательное качество Лунатика, за которое Сириус был готов терпеть всё его занудство, да ещё в тройной дозировке. Молчание рядом с Лунатиком никогда не было вымученным, его не хотелось заполнять бессмысленной болтовнёй, оно было простым и правильным. Лишь на подходе к портрету Полной Дамы он прислушался к тому, что сейчас говорило ему нутро. Привычно засевшая там тоска и остоебенившая пустота сменились чем-то мягким и тёплым, будто Сириусу приложили к самой душе волшебный компресс из ромашки, тёплого пледа и чего-то, смутно ассоциировавшегося с мехом. Он тихо улыбнулся, сам не зная почему и порывисто дёрнул шедшего чуть впереди Римуса за плечо.

— Что?

— Кажется, я понял.

Люпин замешкался на секунду, вопросительно подняв брови, но тут же в его глазах мелькнуло понимание и Сириусу захотелось смеяться в голос. Вместо этого он лишь сжал плечо друга и сказал ещё тише:

— Спасибо, Лунатик.

Ответом ему была улыбка.