В декабре (джен)

— Тань, привет!

— Привет, мам! Как ты?

— Сегодня получше. Спина болит, будто нож под лопатку воткнули. Вчера прямо дышать больно было. Таблеток напилась. Сегодня вроде получше.

— А давление?

— Да как всегда. Я уж и внимания не обращаю. Оля звонила. В среду приедет на денёк. Вы не приедете? А то бы встретились с ней.

— Нет, мам. Витя работает. На праздники, может быть, но не обещаю.

— На праздники Ольга работать будет. Ну, смотрите сами. Как ребятишки?

— Нормально, в школу ходят. У Лёшки двойки по алгебре. Вчера разбор полётов ему устраивала.

— В телефонах сидят, как всегда? Зачем ты им разрешаешь? Это же вредно! И так глаза у них больные. Пусть гуляют больше. Выгоняй их на улицу гулять.

— Мам, им по четырнадцать. Гулять им скучно. А телефоны? Ну да, сидят, конечно. Я сама с телефоном даже в туалет хожу. Как я у них отнимать буду? Жизнь теперь такая, куда деваться?

— Ну, как хочешь. Я тебе просто говорю, что это вредно.

— Я знаю.

— У нас сегодня с отцом годовщина была бы.

— Ой, мам, прости! Я совсем забыла. Сколько было бы? Сорок семь?

— Да, сорок семь. Он мне приснился сегодня. "У меня декабрь, — говорит, — особенный месяц. В начале — родился, в середине — женился, в конце — умер". А ведь и правда. Мне как-то в голову не приходило.

— Да, мам, в самом деле. Всё в декабре. Плачешь? Я тоже теперь плачу. Ну всё, всё...

— Приезжайте на праздники. Давай, моя, пока.

Гудки. Собираюсь на работу, а мысли крутятся вокруг маминого сна. Действительно, знаковый месяц получается. Целая жизнь в паре слов и одном месяце.

Мне всегда говорили, что я похожа на отца. Он красивый был. Даже очень. Когда-то в молодости, когда все парни, подражая тогдашней моде, делали химию на голове, у него была копна жёстких медно-рыжих кудрей. По его словам, в парикмахерской его отказывались стричь, потому что после этого приходилось выбрасывать ножницы — настолько жёсткими были волосы. Это потом, после службы на морфлоте, состриженные под корень кудри больше не выросли. Вместо них на голове появился белый мягкий пушок. Три года на Камчатке оставили след не только в душе. А тогда это был кудрявый стиляга в цветастой рубахе, нагло улыбающийся мне со старой фотографии. Фотография черно-белая, но я узнала рубаху. Она много лет бережно хранилась в сундуке с "добром". Ярко-зелёная с жёлтыми и оранжевыми цветами, похожими на ромашки. Нет, это, наверное, ноготки. Такие цветут теперь каждое лето в моём палисаднике.

Как интересно! Вспомнила сейчас ту рубашку, и теперь ноготки в саду будут напоминать об отце.

Был ли счастлив этот кудрявый парень? Поздний ребёнок, заласканный родителями, избалованный и своенравный — он делал что хотел. Конечно, не всё давалось ему в руки легко, по щелчку. Была и любовь безответная, и никому не нужные стихи, и попытки петь в местном ансамбле, тоже не слишком удачные. Распылял себя, хотел всё и сразу. В итоге не достиг ничего. Прозябал в автопарке простым водителем, а в перестройку вообще сидел без работы. И в этом мы с ним действительно похожи. Думаю о нём, а узнаю себя.

Но был ли он счастлив? О чём мечтал тогда? И как часто вспоминал потом эти мечты, будучи уже глубоко разочарованным в этой жизни?

Уверена, что вспоминал. Дороги ему были те стихи. Очень дороги. Помню, рассказывал, как на выпускном экзамене по литературе получил пятёрку за то, что всё сочинение написал в стихах. Учительница даже закрыла глаза на огромное количество орфографических ошибок. Тогда оценивали иначе, чем сейчас. Можно было при желании не обратить внимания на что-то.

Таких побед в его жизни было не так уж много (хотя что я об этом знаю?), и он цеплялся за это воспоминание, как за самое важное, ну или одно из них.

И почему-то именно маму он винил в том, что не стал великим поэтом. Якобы она сожгла его стихи, не оценила по достоинству гений и вообще втоптала его гордость в грязь критики и непонимания.

Долгое время я ему верила и сочувствовала, а потом, уже взрослой, спросила маму, что это за стихи были и зачем она их сожгла

— Сожгла? — удивилась мама. — Да не жгла я ничего. Я их и не видела никогда. Отец их где-то в армии то ли потерял, то ли отдал кому. У него и была-то одна тетрадка. Пытался потом восстановить, но уже ничего не получалось. Злился, что ерунда выходит, читать невозможно

— И совсем ничего не осталось? — я была, пожалуй что, ошеломлена.

— Нет конечно! Столько лет прошло. Всю жизнь он эту тетрадку вспоминает, а что в ней было, никто не знает. И сам не помнит. Да и была ли тетрадка?

Кто из них помнил то, чего не было? Как много наших воспоминаний — ложь, придуманная нами же. Нет, не придуманная даже, а созданная и прожитая в собственной голове. Мы верим в то, что якобы было. А если не было, зачем тогда мы? И поэтому было, пусть и лишь в голове. Были стихи, была тетрадка, и её сожгли, ведь должен же кто-то быть виноват в том, что не сложилось.

А я? Все ли я помню так, как оно было? Уверена, что нет. Потому что и у меня не сложилось так, как мечталось, как могло бы быть. Я же тоже "подавала надежды"...

Я виновата в том, что мои родители поженились в том декабре сорок семь лет назад. Я посмела попроситься на свет, поселившись в животе моей мамы. А отец оказался зачем-то достаточно благороден, чтобы жениться на забеременевшей от него девушке.

Любили ли они друг друга? Я боюсь об этом думать. Знаю, что он винил её в том, что родилась я, а не сын, как он мечтал. Наверное, сын примирил бы его со всем. Но...

Она послушно чувствовала себя виноватой и даже просила меня оставить девичью фамилию, если замуж соберусь. Конечно, я этого не сделала. Почему-то всегда ненавидела эту фамилию. Понять бы почему...

А ещё он пил. Каждый день приползал домой пьяный и злой. А она бегала искать его зимними ночами, если вдруг он задерживался. Всё боялась, что замёрзнет насмерть. Но он не замёрз. Словно компас в него встроен был — он всегда приходил домой, в любом состоянии.

Никогда не рассказывал ей, где и с кем опять напился. Но ей зачем-то важно было это знать. Я всегда удивлялась — зачем? Какая разница? Зачем с порога кричать:"Где ты пил?" Он никогда не отвечал, но она продолжала задавать этот бессмысленный идиотский вопрос. Это стало почти ритуалом. Потом мы говорили об этом, когда я стала взрослой.

— Это нервы, наверное, — грустно и как-то смущённо усмехалась мама. — Я и сама не знаю, зачем я это спрашивала.

— Он хоть раз тебе ответил? — я смотрела на неё и всё ещё не понимала.

— Да не помню уже. Может быть, и отвечал когда. У меня не в порядке нервы были. Я не могла сдержаться. Просто не могла.

Нервы не в порядке — это я понимала. Даже у нас с сестрой они не были в порядке.

Как же я его боялась! Боялась, когда ещё школьницей пряталась в нашей с сестрой маленькой спальне, где стояла единственная кровать (вторая просто не помещалась). Бывали плохие ночи, когда на весь дом гремел телевизор, а злой отец пил в одиночестве и рычал там, перед телевизором, сжимая кулаки.

Мы никогда не прятались по соседям, не выносили сор из избы. Маленькая спаленка была нашим убежищем. Втроём на полуторной кровати — мы с сестрёнкой и мама в ногах — мы коротали такие ночи, прислушиваясь к звукам за дверью.

Отец не пытался к нам ломиться. Нас с сестрой он всё же стеснялся. Единственный раз я видела, как он ударил маму за то, что она выпила на работе пару рюмок на каком-то мероприятии. Она бежала домой бегом, чтобы успеть до его возвращения, но не успела. И он встретил её на пороге ударом под дых. Это было очень страшно. Не знаю, что он увидел тогда в моих глазах, но помню, как пытался оправдаться, уверяя меня, что она сама виновата. Мне было, наверное, тринадцать или четырнадцать. Я не поверила ему и не простила до сих пор. Говорят, надо прощать. Его нет уже почти два года, а я всё ещё зла. Смогу ли?

Боялась и потом, уже учась в институте. Что бы ни случилось — он не знал. Мы переживали всё с мамой и сестрой, потому что его реакция была бы одинаковой: сама виновата. Может, и нет, но тогда думала именно так.

Мне кажется, если бы мама не боялась его так сильно, то и нам бы не пришлось. "Отец тебя убьёт, если узнает", — любимая мамина присказка. И он не знал. Не знал, с кем я встречалась. Не знал, что иногда позволяла себе рюмку водки на студенческих посиделках в общаге. Не знал, что уже не девственница. Я бы и замуж, наверное, не вышла, если бы он не нагрянул в общагу с мешком картошки (позаботился о доче) и не застукал нас с Витькой. Ни слова не сказал, даже порог не переступил. Но взгляд его до сих пор душу жжёт.

Витька тоже оказался достаточно благороден, чтоб жениться на опозоренной мне. Мы до сих пор вместе, у нас дети и всё хорошо. Он вообще замечательный, мне повезло. Но как же я испугалась тогда! Даже вспоминать страшно.

И это тоже было в декабре, потому что новый год мы с Витькой уже отмечали с моими родителями дома.

Никогда не считала отца глупым или недалёким. Меня смешили его остроты. Он очень здраво рассуждал о политике. Ну не то чтобы рассуждал, но по паре брошенных фраз все было понятно. Помню его особенный острый взгляд, когда он смотрел новости по телевизору.

Перестройка застала меня в старших классах школы. Происходило столько странного, непонятного, страшного. Но даже к этому мы смогли привыкнуть, как-то адаптироваться.

Отец остался без работы, но что-то предпринимать даже не пытался. Никто его этому не учил. В его понимании быть торгашом почему-то было стыдно. А тогда же все вдруг стали торгашами. Он не стал, и мы перебивались на мамину зарплату почтальонки.

Она всегда умела экономить. Что интересно — все семейные деньги всегда были у неё. Отец, когда ещё приносил зарплату, всегда всё отдавал ей. А потом просил на сигареты или обед в столовой. Я никогда этого не понимала. Потом, пытаясь определить модель поведения своих родителей, никак не могла состыковать в голове вот это: он её тиранил, но отдавал ей все деньги до копейки. Не укладывалось это ни в одну модель, ну или я плохо учила психологию в институте.

Его поведение, настроение могло измениться в одну секунду. Вот он внимательно и сосредоточенно смотрит, хмурится, а через мгновение искренне хохочет. Что вызовет его улыбку, угадать было трудно. Но как я любила этот смех! А уж когда появился первый внук, он просто стал не похож на себя прежнего. Как он с ним тетешкался!

Помню, как важно было для меня его одобрение. Я мечтала, чтобы он мной гордился, чтобы признал, что я достойна его внимания, хоть и не сыном уродилась. Говорили ли мы когда-нибудь о чём-то действительно важном? Не припомню такого. Он не воспринимал меня всерьёз. Да и трезвым его застать было непросто. Но ощущение, что он с самого моего рождения во мне разочарован, не покидало. Долгие годы я не была уверена в том, что вообще чего-то достойна в этой жизни. Всё оттуда, из этих разочарованных глаз, я уверена. Прошли годы, прежде чем я поверила, что красива, что меня любят, мной дорожат. Как легко подарить ребёнку неуверенность в себе. Всего лишь разочарованный взгляд...

Уже вечер. Я давно пришла с работы. Но мысли по-прежнему возвращают меня к маминому сну. К декабрю. Два года назад накануне нового года (это было двадцать седьмого числа) я приехала в родительский дом, потому что позвонила мама и сказала, что осталось недолго. Если я хочу успеть попрощаться с отцом, нужно ехать не откладывая.

Была пятница. Сразу после работы муж заехал за мной, и к ночи мы были на месте. Я решила остаться на выходные, помочь маме. Муж уехал к детям домой.

Отец уже пять лет был серьёзно болен. У него нашли опухоль головного мозга. От операции он отказался. Боялся, что станет только хуже. Кто-то ему рассказал, что иногда после таких операций теряют разум. Он очень этого боялся и решил: будь что будет.

Мама неотлучно была рядом. Я видела, как мучительно для него настолько от неё зависеть. Но она как будто не замечала, что решает абсолютно всё, не давая ему даже иллюзии выбора. Когда спать, когда сменить памперс (последние два года он даже по дому перестал ходить), когда что есть, какую передачу смотреть. Он только тихо кивал в ответ на её вопросы, потому что если пытался решить по-своему, она всё равно находила тысячу аргументов, чтобы настоять на своём. Не думаю, что она сознательно это делала. Просто так ей казалось правильно и разумно. Наверное, так и было.

Он никогда не жаловался. Даже не знаю, было ли ему больно. О чём он думал все эти годы, сверля взглядом потолок?

И вот он лежит на кровати, на узком односпальном смертном ложе из покрытого клеенкой матраса. Под головой толстая перьевая подушка, он почти сидит. Мама плачет без остановки рядом на стуле.

— Привет. Как он?

— Умирает. С понедельника вот так. Даже глаз не открывает. Ничего не ест. Сладкий чай по ложечке вливаю, и всё.

— Ты сама-то ела сегодня?

— Не помню. Чай вроде пила.

— Иди поешь. Я с ним посижу.

Она встаёт и уходит. Я сажусь на её место.

Мне не пришлось ухаживать за отцом. Мама всё взяла на себя, мы лишь иногда приезжали помочь по хозяйству. Я не знаю, не умею, не понимаю, что уместно сейчас. Просто сижу и смотрю на его лицо. Он тяжело дышит, со свистом и хрипами. Потом затихает, и его грудь едва заметно поднимается. Глаза закрыты, голова повёрнута к стене. Он будто уже не здесь.

В какой момент потекли слёзы, я даже не замечаю. Смотрю, плачу и понимаю — это всё, я вижу его в последний раз. И мы так и не поговоили. Я ни разу не сказала ему, что люблю его. А ведь я люблю! Несмотря ни на что, люблю и всегда любила.

Мама прибежала из кухни и обняла меня, прижав мою голову к животу, потому что я уже рыдаю и не могу остановиться. Она гладит меня по голове и тоже плачет.

А утром он умер. В семь. Двадцать восьмого декабря. Мы с мамой по очереди дежурили всю ночь. Его последний вздох услышала мама. И это правильно, я думаю.

Все закрутилось, у мамы уже были телефоны ритуальных служб — она готовилась. Уехав с ними выбирать гроб, венки и прочее, она оставила меня наедине с ним, мёртвым. И я рада, что так случилось. Я успела оплакать его одна, без свидетелей и сочувствующих. Боже, как я рыдала! Металась по дому, останавливаясь в самых неожиданных местах, и выла в голос, причитала и молилась, говорила отцу, как он был мне дорог, как я любила его. Почему я никогда не могла сказать это ему живому? И снова молилась своими словами от души, от сердца, выплёскивая всё: всю боль, всю скорбь, всё несказанное за целую жизнь.

Это было какое-то очищение. Когда вернулась мама, я уже успокоилась. Она, конечно, заметила мои заплаканные глаза, но посмотрела даже как-то одобрительно, ведь плакать — естественно, если не стало родного человека.

Потом были ритуалы, молитвы каких-то бабулек, которым надо было что-то подать, горящие свечи, три дня и три ночи бдений у гроба, похороны и поминки. И люди, люди, люди.

Но я уже отпустила, а сейчас, вспоминая, отпускаю снова.

— Привет, мам. Не спишь ещё?

— Да ложусь уже. Ты чего вдруг?

— Я тут подумала, как ты смотришь, если мы двадцать восьмого приедем и останемся на новый год?

— Конечно, приезжайте! И отца как раз помянем. А потом новый год встретим.

— Да, мам. Я так и подумала. Спокойной ночи.