Не в своей тарелке (джен)

* * *

Вячеслава Юрьевича любили. Любили по-разному, но в должной мере, чтобы он мог с чистой совестью сказать: «Я не одинок и от этого счастлив».

Маленького Славочку любили в детском саду за умение бойко читать стихи и быстрее всех засыпать во время сончаса. С ним охотно дружили девочки, несмотря на то, что дорогих игрушек у Славочки не было. Да и вряд ли девочек могли заинтересовать роботы с машинками.

Мама Славу тоже любила. Он хоть и бегал по крышам гаражей, приходил с разодранными коленками и расталкивал локтями пассажиров автобусов, был ребенком некапризным. У витрин магазинов истерики не закатывал, любил мороженое в вафельных стаканчиках и с недетской серьезностью кивал, услышав аргумент «куплю с зарплаты».

Самостоятельный Славка умел варить себе кашу, не боялся стоматологов и считал до ста. В школу его отдали с шести — под надзор учителей и темноты, по которой он шлепал каждое утро. Из школы Славка таскал пятерки, синяки и бутерброды с маслом. Ключ от квартиры висел на шее, чтобы не потерялся, а лямки тяжелого рюкзака сползали с плеч.

В средней школе на Славу возложили Надежду. Именно так, с большой буквы, возложили и велели нести. Слава был ответственным пацаном, тащил надоедливую Надежду из года в год и со временем даже привык к ней. Ему казалось, что Надежда поселилась в его комнате, сидит под кроватью или чайной ложечкой запихивает знания в Славкину голову, пока тот спит. Учителя во главе с директором Славку уважали за стремление, настойчивость и вредность. «У вредных людей, — говорил директор-химик, — даже осадок быстрее выпадает». Какой такой осадок должен у него выпасть, Славка думал долго.

Одноклассники тоже любили Славку за то, что давал списывать, за подсказки на контрольных и за непотребные частушки на уроке музыки. Друзья знали, что позови Славку в два часа ночи, он встанет и придет, а потом уж будет выяснять, в чем дело и почему его подняли задолго до будильника.

Школа закончилась как-то быстро, неожиданно, Славку словно швырнули в кипящую воду, сбросили с обрыва, покатили подальше от дома, от одноклассников, и семнадцатый год своей жизни он носился по чужому городу в поисках Надежды, но она осталась под кроватью.

Прошло пять лет, Вячеслав Юрьевич повзрослел и уже стажировался в детской многопрофильной больнице, но любить его не перестали. Привычка все-таки.

* * *

Подольский с Вячеславом Юрьевичем работали в одном кабинете, бок о бок, и сами плохо понимали, как им удается уживаться вместе. Подольского, в отличие от Вячеслава Юрьевича, ненавидели всей душой, до пены у рта и судорог.

Начальство ненавидело Подольского за вечно улыбающуюся морду. Ну не должен работник быть доволен, если постоянно упрекать его в халатности, тунеядстве, профнепригодности и по всяким-разным поводам вызывать к себе в кабинет. Начальство седело от бессилия и изобретало все новые способы огорчить Подольского. Тот держался и продолжал улыбаться, отлично зная, что этим дико раздражает окружающих.

В школе Подольского терпеть не могли. За то, что не умел играть волейбол и постоянно подводил команду, за то, что его ставили в пример, и за вредность, конечно же.

Медакадемию Подольский окончил с красным дипломом, что не могло не вызвать зависти у однокурсников. «Купи-и-ил!» — завистливо тянули они на выпускном. «По блату-у-у», — шипели девчонки, которые не могли отличить краснуху от ветрянки, но имели в кармане точно такие же «корочки», как у Подольского. Только синие.

Подольский загадочно улыбался и дул лимонад из бокала. За отвращение к спиртному его, кстати, тоже не любили.

— Слышь, Подольский, — окликнул его Вячеслав Юрьевич, — глянь фотки с корпоратива! Ты там есть.

— Но я не фотографировался, — возразил тот. — Следовательно, с большой долей вероятности, меня на фотографиях быть не может.

— Ну вот же ты, — палец с аккуратно подстриженным ногтем ткнул в карточку, и Подольский осторожно взял ее в руки.

Действительно.

— А вы где?

— А меня нет.

И, подумав, Вячеслав Юрьевич добавил:

— Хотя я точно помню, что улыбался в камеру.

* * *

Вячеслав Юрьевич, бывало, впадал в состояние, близкое к депрессии: мог по полчаса орать в трубку на жену, мог швырнуть дорогущую вазу (подарок пациента) на пол и растоптать осколки, мог запереться в кабинете и никакими уговорами его оттуда не выманить. Последствия плохо залеченной травмы головы, пояснял он после того, как приступ заканчивался. В такие моменты на выручку приходил Подольский — он, улыбаясь, выходил в тесный коридор, успокаивал взволнованных мамочек:

— Не волнуйтесь, уважаемые, пройдемте за мной, — и по одному забирал детей в соседнюю комнату.

Подольского и на работе-то держали на случай таких форс-мажоров, иначе давно бы уволили, уж больно главврача раздражала его довольная морда.

— Знаешь, Подольский, — как-то протянул Вячеслав Юрьевич за чашкой чая, — вот если бы нас соединить, вышел бы отличный человек.

— Угу, — кратко согласился тот, а Вячеслав Юрьевич продолжил, ободренный таким развернутым высказыванием.

— А ведь правда! Мне бы твоего спокойствия, а тебе моей ответственности, цены бы нам не было.

— Угу.

— Тебе, наверное, надоели тычки от Иваныча? Да ты не волнуйся, он мужик понимающий, но у него количество штатных единиц ограничено, надо ему кого-нибудь выжить отсюда. А меня вот, знаешь, иногда раздражает вся эта братия… — Вячеслав Юрьевич отхлебнул чаю, причмокнул и отставил чашку. — «Ах, наш дорогой, как у вас дела?..» Тьфу, лучше б зарплату подняли. Вот если б можно было…

Что «если б», Подольский так и не узнал, потому что в кабинет ворвалась медсестра Светочка и объявила, что главврач Василий Иваныч требует Подольского на ковер.

— Ну, я пошел, — просто сказал тот, а Светочка только фыркнула: привычка Подольского разговаривать с самим собой ее неимоверно бесила.

— Угу, — ответил в тон Вячеслав Юрьевич и пододвинул к себе чашку.

* * *

Подольский не стал этого озвучивать, но он ни за какие коврижки не согласился бы делиться с кем-то частью себя.

Когда ему было пять, мама оставила его в магазине. Она часто пугала: «Будешь плохо себя вести, отдам вон тому дяде», но не отдала, зато оставила у прилавков, словно хотела сказать: забирайте кто хотите. Прям как в Простоквашино.

До дома он добрался сам, и дверь ему открыла заплаканная до синевы и бледная до пятен мама. Подольский так и не понял, чего она расстроилась, скорее всего, из-за того, что никто не позарился на ее сына. Подольский, два часа плутавший по городу, дал себе слово больше из дома не выходить.

Мама плакала редко, и в следующий раз слезы на ее глазах Подольский увидел школьником. К тому времени мама уже потеряла надежду отдать его кому-нибудь, потому что, размышлял Подольский, такой «лоб» никому не нужен. Он возвращался домой попозже, на цыпочках скрывался в своей комнате и с облегчением выдыхал: мама его не услышала, следовательно (с большой долей вероятности) думает, что его нет. Вот и ладно. Подольский даже вырезал из детской хрестоматии и повесил на стену листок с плохо пропечатанными строчками:

Мама спит, она устала, ну и я играть не стала…

Мама давным-давно обозначила свою позицию, чесал Подольский в затылке, но раз уж у нее не получилось избавиться от него, нужно как можно меньше попадаться ей на глаза. Из школы его выгонял сторож, когда Подольский, переделав все дела и даже полив цветы на третьем этаже, слонялся по холлу. Учителя считали его бесплатным приложением к зарплате и соцпакету, просили передвинуть парты или вымыть доску. Любили, одним словом.

«Мама такая хорошая, — говорили они, жалея, — волнуется, в школу бегает, а мальчишка ее избегает».

Подольский маму в школе ни разу не видел и потому считал иначе.

«Зато я нужен самому себе», — заявлял он внутреннему голову, и голос осторожно кивал.

Так вот, о слезах.

Мама плакала, потому что никак не получалось отвязаться от Подольского.

Вроде бы на одном волоске, а все равно живой.

Врачи тогда сказали, что удачно упал… перелома позвонков нет… шею не свернул, и то хорошо. Сильное сотрясение, но жить будет и даже скоро в школу придет.

«А физруку по шапке!» — поднял вверх палец хирург и, хлопнув дверью, закрылся у себя.

Мама погладила Подольского по голове. И внутри, там, где мозги, впервые зазвучал чужой голос:

«Так физруку и надо».

Хотя Подольскому физрук нравился.

— Вот что, как там тебя… — начал хирург, расхаживая по палате и не припомнив имени Подольского. Ничего, он уже привык. — От физкультуры освобожден на полгода, глаза не перенапрягай, если будут беспокоить головные боли, сразу родителям говори — и к нам. Маме я уже все объяснил.

«Маме похуй», — подумал Подольский.

«Тебе тоже», — сказал чужой голос в башке, к которому Подольский уже начал привыкать.

«Ага».

* * *

— …Ну ты же знаешь, что скажет Подольский.

— Ага. «Мне похуй», — хихикнула Светочка.

— Именно.

Вячеслав задумчиво повозил пальцем по столу. Подольский ушел полчаса назад и до сих пор не вернулся. Вячеслав Юрьевич боялся одиночества, именно поэтому выпросил себе в ассистентки Светочку (а не потому, что вы подумали). Светочка, насвистывая, протирала пыль, и, казалось, не замечала его, но такое положение вещей Вячеслава Юрьевича устраивало — лишь бы была рядом живая душа.

Он и женился-то рано лишь потому, что боялся остаться один. Одиночество кралось рядом блеклой тенью и всякий раз намекало, что Вячеслав Юрьевич однажды может без вести пропасть, не оставив и следа. Порой он даже просыпался ночью и ощупывал себя всего: а вдруг какая-то часть уже пропала? Рука там или нога. Или голова. Пропажа головы ведь куда хуже, чем исчезновение мизинца. Убедившись, что конечности в порядке, Вячеслав Юрьевич спокойно засыпал, а проснувшись, чувствовал себя разбитым. Иногда по утрам сильно болела оторванная голова.

Он бы очень хотел взять у Подольского взаймы хотя бы толику его безразличия и равнодушия к действительности, но, увы, отношение к жизни не передается воздушно-капельным путем. Приходилось мучиться, задумываться и возить пальцем по столу.

Наконец дверь распахнулась и ввалился растрепанный Подольский.

— Ну как?

— Велели выходить на смену в четверг, пятницу и субботу, — выпалил тот. — А еще сказали, что зарплату не поднимут, даже не ждите.

— Вот ведь… — Вячеслав Юрьевич сдержался и замолк.

— Да ну и похуй.

Светочка терла тряпкой полированную поверхность, и в столе начала образовываться дырка.

— Еще велели сфотографироваться на стенд, что в холле висит. Завтра в пять, фотограф приглашенный, галстук и пиджак наши.

— А брюки?

— А брюки не надо. Нас по пояс будут снимать.

Светочка фыркнула.

* * *

Фотографии принесли через неделю. Подольский долго плевался, глядя на свое изображение, а озабоченный Вячеслав Юрьевич побежал к начальству, не найдя своей карточки.

— Видите ли, дорогой, — пропел главврач Василий Иваныч, — ваша карточка утилизирована, потому что, как выяснилось, вас не существует.

— Судя по тому, что вы стоите передо мной и едите мой бутерброд, — недоумевал позже Подольский, — вы вполне себе существуете.

— Ступайте-ка вы домой и не существуйте там, — припечатал Василий Иваныч. — Мне несуществующие кадры тут не нужны.

От главврача Вячеслав Юрьевич вернулся больным, бледным и почти прозрачным. Светочка продолжала полировать дыру.

Подольский протянул хлеб с колбасой.

Телефон долго-долго звонил, но трубку так никто и не взял.

На следующее утро, второго апреля, выяснилось, что Вячеслав Юрьевич материален, но этот факт уже не мог вернуть Вячеслава Юрьевича в его тарелку. Тарелка хрустнула и развалилась на части. За ту ночь он передумал столько всякого, что уже успел убедить себя, жену и тещу в своем не-существе. Разумные доводы о документах и фактах биографии утопали в паническом безумии, руки тряслись, голова раскалывалась, признания в любви не помогали.

Подольский перешагнул через себя и предложил:

— А хотите, я вам свою фотографию отдам? Она мне все равно не нравится.

— Не хочу, — плаксиво протянул тот. — Я никому не нужен.

— Пойду поем, — пожал плечами Подольский.

И Вячеслав Юрьевич признал это лучшим выходом из ситуации.

* * *

Лето приложило весну жарой, утопило в лужах и закопала на высохшем пустыре.

Фотография так и не нашлась. Более того — пропала фотография Подольского, что наводило подозрение как на Вячеслава Юрьевича, желавшего отомстить коллегам за первоапрельскую шутку, так и на самого Подольского.

«Ну и ладно», — с постными минами хором заявили они. Коллеги шептались, что Подольский плохо влияет на Вячеслава Юрьевича, вон уже заразил своей беспечностью.

Однако это не было правдой: Вячеслав Юрьевич все так же переживал за сохранность своих рук и ног, вскакивал по ночам и пересматривал старые фотографии, чтобы лишний раз удостовериться в своем бытии.

Подольский фыркал, крутил пальцем у виска, но поделать ничего не мог. Главное, никто не покушается на его личное пространство.

А самое интересное знаете что?

Вячеслав Юрьевич и Подольский каждый вечер идут домой.

Они пытаются читать газеты, включают компьютер, даже пишут что-то в блоги. А может, пишут их руки, без участия мозга, ведь за день от мозга осталась десятая часть. Или одиннадцатая.

Вячеслав Юрьевич и Подольский наощупь умываются, наугад раздеваются и падают в постель, забывая дорогу на работу и думая о том, что завтра отведут жену в театр.

Им снится почти один и тот же сон, в котором одного встречает красочный город с блестящим указателем «до Полярного 2 км.», а другого ободранная табличка «до Полярного…». Далее стерто.

Вячеслав Юрьевич видит себя маленького, потерявшегося в чужих закоулках родного города, и в отчаянии дергает безликих прохожих за пальто, спрашивает, где мама, и не получает ответа. Полуразрушенные дома заглатывают свет, быстро превращая день в ночь, и меркнут придорожные фонари. Подольский бежит по темной улице, спотыкается о рельсы, невесть откуда взявшиеся, карабкается на крышу вагона, а по ней уже бежит Славка, тот, который Юрьевич, неловко взмахивая руками. Ему так не хватает ловкости Подольского, который цепкий как кошка.

Поезд приносит его на бескрайнюю равнину, где, посреди пустоты стоит девятиэтажка, его родная девятиэтажка, та самая, где он вырос. Подольский заходит в темный подъезд, видит мать, а та на его глазах превращается в игрушечную собачку с мигающими лампочками вместо глаз. Он заливается слезами, хватает игрушку и несется обратно на поезд.

А поезд ушел, остались только рельсы.

Вячеслав Юрьевич думает, как, должно быть, нелепо смотрится взрослый мужик, вымазанный соплями и слезами. Но маленький Подольский где-то за ухом коварно шепчет: «Да похуй уже».

Оба они просыпаются от кошмара, нехотя отбрасывают в сторону одеяло и собираются на работу, где одного будут любить, а другого ненавидеть. Вячеслав Юрьевич и Подольский уставшие и никому не нужные (именно с утра это чувство, несмотря на то, что рядом спит жена), наверное, именно поэтому они друг друга не замечают.

А еще потому, что утром они зайдут в холл больницы, а навстречу им выскочит Светочка с радостной новостью, что фотография нашлась.

— Ну вот и слава Гиппоткрату, — выдохнул главврач, заканчивая «летучку», и закрылся у себя.

— Ага, — хором протянули медики.

А с огромного стенда на них смотрел улыбающийся Вячеслав Юрьевич Подольский.

Апрель 2013