в декабре в той стране снег до дьявола чист (джен)

Это выходит случайно. Просто однажды ночью тени сгущаются так стремительно и яростно, что от них совсем не выходит сбежать, и солнечная душа мальчишки, схваченная, сжатая со всех сторон голодным мраком, никуда не может деться — и погибает, проглоченная без остатка.

Чудовище, заточенное осколком на долгих шестнадцать лет, просыпается раньше всех, в четвертом часу утра, когда за окном цветет марево рассвета, едва ли высовываясь из-за кромки Запретного леса, и откуда-то тянет первозданной прохладой. Все оказывается так удивительно просто, что впору смеяться и танцевать мазурку, но Том ухмыляется только самым краешком рта. Не сейчас. Не сейчас, еще не время.

Раз — раз — раз: шаги по каменной кладке пола отдаются гулким размеренным сердцебиением к самым кончикам пальцев, когда он, покинув гостиную, идет к директорской башне. Ему не попадается из живых никто, только облезлая старая кошка, но кошки его не интересуют вовсе, нет, его интересует кое-что покрупнее, а потому кошке не достается даже взгляда.

Каменная горгулья отскакивает в сторону сразу, ему даже пароль говорить не приходится, и Том приподнимает брови: она либо испугалась, либо его ждут. Дверь в кабинет открывается тоже как будто сама собой, и теперь уже точно понятно, что не спит здесь не только он.

— Здравствуй, Гарри, — тянет старик в лиловом со звездами добродушно и искристо, словно воздух здесь состоит из шампанского. Том вертит в руках палочку, наученный не смотреть Дамблдору в глаза. — Чаю, мой мальчик? Сегодня ты что-то рановато проснулся. Кошмары?

— Один, сэр, — Том смотрит все-таки выше, ловит лучистый взгляд, приправленный ноткой странного понимания, которого тогда еще, пятьдесят лет назад, было не сыскать вовсе, усмехается. — Ничего нового.

Ничего нового, директор, честно, вы игнорировали и те, и другие, а их с каждым разом было все больше и больше, потом мне уже с ними стало проще справляться, я был очень и очень зол; а вот этот мальчишка, которого вы ждете сейчас увидеть перед собой, он сломался, вы знаете? Он память мне свою оставил всю-всю, словно и за него я отыграться тоже должен, не только за себя. Вам же, директор, плевать на самом деле, так зачем спрашивать? Этот мальчишка не был слабым, отнюдь, просто вы у него отняли всё по крохам, вы ему подарили взамен всего одну только тьму, один только мрак, и он, сэр, он сбежал. Я бы на его месте сбежал тоже, но я, сэр, директор, я с самого начала был зол. Ему такого зла не видать.

А я за него — и за себя, и за всех тех, кого вы положили на алтарь своих интересов и амбиций, — буду мстить теперь, сэр, профессор.

Он понимает что-то, кажется, хмурится медленно, растерянный и смятенный, а Том поднимает палочку и говорит коротко:

— Авада Кедавра.

Вешняя зелень пробивает звездное серебро прямо над сердцем, которое теперь уже больше не бьется. Вопрос застывает в распахнутой седине рта последним неловким вздохом, и — всё.

За окном разливается сладкая июньская желтизна, пахнет пряно и легко так, словно всего этого за спиной не было, ничего не было, словно ему и правда шестнадцать, а впереди целая жизнь.

Господь милостивый, как просто, боже, как же всё было просто!..