↓
 ↑
Регистрация
Имя/email

Пароль

 
Войти при помощи
Временно не работает,
как войти читайте здесь!
Размер шрифта
14px
Ширина текста
100%
Выравнивание
     
Цвет текста
Цвет фона

Показывать иллюстрации
  • Большие
  • Маленькие
  • Без иллюстраций

Alone / With You (гет)



Автор:
Рейтинг:
PG-13
Жанр:
Ангст
Размер:
Мини | 26 477 знаков
Статус:
Закончен
Предупреждения:
Гет, Смерть персонажа, Читать без знания канона не стоит
 
Не проверялось на грамотность
Маринетт — взрывная карамель, режущая язык острыми гранулами — разрешает Адриану почувствовать только ее оттенок: она не говорит с ним, не касается его, но и не ранит — тоже. Она обманывает других, обманывая себя, и, может, взрывы карамели на корне языка Адриана часто смешиваются с привкусом крови, когда во время отчаянных битв он получает травмы, которые ее никогда не заботят. Ему этого и не нужно: он счастлив, что может забрать большую часть ее шрамов, даже если только физических.
QRCode
↓ Содержание ↓

↑ Свернуть ↑

Alone / With You

В его широко раскрытых глазах сияет голубой свет. Он откуда-то из другого мира, и он улетучивается, потому что еще не место и не время для безумия, для бесконечного океана людских слез и тихого скрежета сломанного бубенчика на белоснежном костюме.

Вокруг прохладный свежий воздух, вокруг осточертевшая комната. Вокруг темнота, пульсирующая и давящая. Она плотная, клубящаяся, как дым, и он рад, потому что это не слепящая ясность умирающего неба. Он готов поверить: все сон, все наваждение, все — очередное последствие очередной акумы, убивающей его разум и — понемногу — тело. Так что еще не место и не время, и он, на самом деле, будет молится за то, чтобы страшный сон никогда не стал реальностью.

Надо же, — замечает он со странной ухмылкой, вжимая потяжелевшие веки прямо во впадины глазниц, чтобы осколки луны исчезли за разноцветными вспышками, — он правда хочет верить в то, что это сон, или стресс, или бог знает что еще, но не его — их — будущее.

Правда, правда хочет, Господи.

Тогда ему было четырнадцать, — звенящая юность. Его части ищут связь, только начинают сплетаться, срастаться, и он — черный металл, в одном обличье переливается полыхает острит и искрит и сама бесконечность, в другом, белом, учиться не-владению лицом, учиться быть собой-а-не-просто-Агрестом, и, может, мир платит ему за это стремление к не-поврежденности новым ударом, потому что ему едва, Господи, исполнилось четырнадцать, а он перехитрил смерть.

Подставить спину под ладонь акуманизированной одноклассницы было легко, обвести ее вокруг пальца — уже не так просто. Но яркая леди выжила, и он — глупый мальчишка, серая жизнь с красно-зеленой искрой — счастлив.

Адриан хорошо помнил конец этой истории, но как-то так случилось, что ее правдивый финал — холод, и ветер продувает сквозь тебя-пустое-место, и время стирает тебя, и точит тебя, жертвенный алтарь миру — утонул в безмятежности и любви. Дышится впервые со смерти матери так легко, все тело звенит, резонирует. Леди улыбается грустно, но он — восхищен, само очарование.

А в голове ветер ветер ветер.

Адриан чувствует необходимость придти в движение, не готовый терпеть фантом остолбеневшего тела. Сердце стучит где-то в ушах, пальцы подрагивают, не способные сыграть на пропитавшихся потом простынях спасительную мелодию. Он пытается убедить себя, что все хорошо. Он пытается впустить в голову резвость раннего Элтона, но по клавишам прыгает белый кот, и ему кажется, что его сердце, не выдержав, срывается на страшный, уродливый крик.

Почему-то Адриан знает, что сияющая чистота совсем не сон, знает, как руки (странно-знакомые и странно-неправильные), затянутые в белые перчатки, скрещиваются перед лицом. Кто-то — вспышка гложущего отчаяния — пытается укрыться в темноте, спрятаться от шума двух голосов, невероятно близких и невероятно далеких, приносящих дикую, нестерпимую боль. Голос злодея впивается в голову, звенит где-то в глубине всего его существа, призывая предать свои убеждения ради воскрешения матери; голос героини впивается в сердце, пытаясь разорвать, а не понять, и он сходит с ума, он кричит, кричиткричиткричит от отчаяния, пытаясь спрятаться за своим верным черным облачением, своим верным маленьким другом и компаньоном.

И вдруг понимает: боль засела глубоко в груди, костюм — слепящая белизна. И она правда — слепит.

Адриан сходит с ума, умудряясь дышать. Весь он — подрагивающие руки, тихий вой и глаза, пышущие ясностью от невероятной боли. Голубые глаза у кошки — почти всегда признак глухоты. Этот кот стал глух к собственной жизни, грехам и страданиям.

Теплая слеза медленно скатилась к уху, оставленная без внимания. Адриан лукаво прикусил губу, заигрывая с собственными эмоциями: кто продержится дольше?

Дым не клубится в комнате, все видно до омерзения четко: так, как он видел тот вечер, и собственные глаза хочется вырвать, растерзать, но руки немеют, и тихий всхлип, — проиграл, идиот, — не услышал даже верный компаньон.

Белый кот забыл, кем он является, забыл, чей талисман носит, и понес за это наказание.

Может, это воспоминание — крик о помощи. Для бесконечных людей, в одночасье стертых с лица Земли (если бы: он знал, как мучительно долго угасала в них жизнь), для эгоистичной молодой героини, для бессердечного злодея. Адриан думает: не для него самого. Адриан, как молитву, одними губами шепчет: благословенны забывающие, ибо не помнят ошибок своих. Слезы скользят, скользят вниз.

Он — фарфор и мрамор — опирается на локти, садится, стараясь сбросить фантомное окоченение, и смотрит в открытое небо, в скрытую воротами улицу. Ему пятнадцать, и он все еще стремиться к гармонии, и к ней он ближе тринадцатилетнего юнца, на голову которого свалилась сила неудачи и разрушения — Боже, из всех возможных, — но он все еще слишком молод, чтобы справляться с чувствами и долгом, и чтобы справляться с тем, что ему снилось.

Он плачет умоляет он готов рыдать биться головой о стену до кровавых разводов на белизне этих чертовых стен лишь это было так.

Боже, из всех возможных сил.

Он все еще несет свое бремя. Он все еще один, тень леди в красном, и он больше не ее спина, и он больше не ее щит, больше не ее меч, и он больше никто, кроме разрушительной тени, необходимой лишь для того, что сказать: она — свет.

Слышится далекий вой полицейской сирены, и Адриан почти срывается на крик, желая стать продолжением этого терпкого, ровного звука.

 


* * *


 

Адриан который день странно тихий. Ему самому кажется это непривычным, подозрительным, и он пытается скрыть свое состояние. Все бессмысленно, но Адриану почти не жаль: он сидит тихо, прислушивается, следит за тем, как четко и звонко звучит речь Альи, и как она горит лисьим цветом, когда ловит вспышку красного в речи Маринетт. Адриан тоже ловит эти вспышки, поглощает жадно, без остатка, закрывая глаза, и он не знает, чего в нем в эти моменты больше: слепого обожания или раздирающего на части ужаса и отчаяния.

В голове слишком много белого, и белые облака, и белый снег оседает прямо на мягкие ткани мозга. Адриан не хочет чувствовать этот холод, но от призраков прошлого так просто не избавляются.

— Адриан, всё в порядке?

Он вздрагивает, размыкает тяжелые веки и смотрит-смотрит-смотрит, потому что Маринетт хмурится, переживает настолько, что голос при разговоре почти не дрожит, и Алья затыкается вместе с Нино. Они смотрят на него тоже, а он — оживает, как росток, прежде лишенный солнечного света, но теперь купающийся в нем, переполненный им и счастьем, — весь отражение их внимания.

— Конечно, — мягкая улыбка. — Рад, что ты спросила.

Маринетт не вздрагивает, не делает судорожных движений головой. Она цепким взглядом всматривается в неровности кожи, в потрескавшиеся от ветров ночного Парижа губы, она — вспышка подозрения — поглощена знакомыми деталями настолько, что мозаика из невозможных зеленых глаз, из смеси смуглой и черной кожи складывается прямо в радужке. Маринетт отворачивается, неловко продолжая беседу с Альей, и Адриан снова тонет в шуме голосов.

Адриан чувствует на себе обеспокоенные взгляды друзей, и весь он сейчас — отторжение, а еще он — бесконечное желание, потому что, когда тебе пятнадцать, а ты уже успел умереть и возродится, чтобы сойти с ума за — и из-за — самых близких людей, ты хочешь просто быть рядом.

Ты хочешь того, что никто дать тебе не в состоянии.

И Адриан это понимает.

Нино здесь, прижимается плечом, не акуманизированный, и Адриан должен быть рад, и уж точно не чувствовать себя так, как будто он снова попал в пузырь Бабблера, — в те далекие, светлые времена, когда Ледибаг еще не бросила его, как нелюбимую игрушку, когда у его друзей еще не появилось общих секретов от него. И не ему, правда, жаловаться: талисман достался Адриану по чистой не-удаче, и практичная Маринетт не избавится от незадачливого кота только в дань памяти их первым шагам в пятнистом и черном латексе, — он в этом почти уверен.

Мысль ранит, рассекает пополам. Он задыхается, скребет когтями по черному вороту и открытой коже.

Адриан — натянутая струна, готовая сорваться — медленно открывает глаза, глупо моргает, растягивая губы в улыбке. Извиняется за молчание, чешет затылок, говорит про бессонные ночи и врет о своем состоянии лишь частично, потому что пока он с ними — все хорошо, все живо́, и все — отчаяние.

И, конечно, Адриан никого не винит. Он следит за краснеющей, любопытствующей Маринетт и смотрит понимающе. Адриан помнит не-свои чувства, помнит, как он — слепящая белизна — терялся в догадках, и как долгожданное открытие обернулось несчастьем еще большим, чем вся его бессмысленная жизнь.

Маринетт — взрывная карамель, режущая язык острыми гранулами — разрешает Адриану почувствовать только ее оттенок: она не говорит с ним, не касается его, но и не ранит — тоже. Она обманывает других, обманывая себя, и, может, взрывы карамели на корне языка Адриана часто смешиваются с привкусом крови, когда во время отчаянных битв он получает травмы, которые ее никогда не заботят. Ему этого и не нужно: он счастлив, что может забрать большую часть ее шрамов, даже если только физических.

Может, карамель мешается с кровью на кончике языка, когда он слизывает скверну с меча ее правосудия, когда он забирает ее ношу себе, потому что это все, на что годится его грязный рот, его грязное тело. Потому что кто-то всегда в лучах света и жизни, а кто-то влачит жалкое существование на земле.

Так ли плохо, что в этом воплощении Кот Нуар решил помочь блистающей Леди?

Она вся из чистой стали, и она ранит, ранит его и без того разорванное ошибками сердце, но кого можно винить, когда он сам выбрал служить ей верой и правдой, несуразный рыцарь. Адриан читал отцовскую книгу, и Адриану почти что смешно, потому что когда-то леди д’Арк и правда была раскаленной сталью с верным ей и Короне комендантом-котом де Флави.

Адриану кажется, есть что-то прозаичное в том, что именно из-за ошибки дьявольского кота святая леди и была сожжена и — уже после смерти — вознесена.

Без тени не может быть света, — твердят все вокруг, и Адриан верит, Адриан знает, что это так, но Адриан прожил чужой год за ночь и снова — пощади его, Господи — пережил свою смерть. Адриан не годится на роль спутника Ледибаг: его ресурсы исчерпаны, и теперь он бесполезен.

Все эти дни он — усталость в голосе, тишина в разящих ударах — продолжает патрулировать сумеречные улицы и продолжает наблюдать за изменениями в Маринетт, — и за изменениями в ее отношении к нему. Адриан не знает, чем это вызвано: догадками о его личности или, может, его собственным поведением. Но сталь смягчается. Для него. Адриану хочется ластиться, хочется прижиматься к ее рукам и телу и вечно доказывать свою преданность, даже если придется по́том и кровью, потому что Адриан — все еще влюбленный, все еще безнадежный Кот, раненый не хозяйкой, но собственными ошибками. Адриан знает: все это — секундное помутнение, все это — попытка Маринетт вернуть в беспокойную жизнь очередную константу; Адриан понимает и сочувствует, но он правда, правда устал отдавать всего себя ради них — ради нее — и получать в ответ тишину.

А потом разбиваться о свою — и ее — сущность.

Тишина плохо и страшно и он не хочет возвращаться в мир где вокруг звенящая белая тишина он не хочет впадать в пытку-кому и медленно сходить с ума.

Нино сейчас — Карапас, новый щит. Алья — верная соратница, правая рука. Лука, — Адриан позволяет себе улыбку, подставляя ее под лучи Луны и внимания Ледибаг, Адриан позволяет себе пожалеть его, влюбленного в распадающийся образ, — ее новое сердце.

Маринетт как-то признавалась Коту — белоснежной Сверхновой — в своей небрежности по отношению к нелюбимым вещам, так что Адриан просто надеется, что лишенным связи между ними — которая про любовь, которая про участие, которая про объятья и доверие, а не про рондо тени и света — останется только он.

Так уж случилось, что стали Ледибаг необходимо быть заточенной настолько, чтобы ранить даже друзей — потому что держи друзей близко, а врагов еще ближе, — прочной, чтобы ничья заблудшая, несчастная душа не смогла сбить ее с пути, и раскаленной докрасна, чтобы адаптироваться, приспосабливаться, мимикрировать — и выжигать свой образ на сетчатке врагов. Иначе спасение невозможно. Адриан не маленький, и Адриан понимает, почему Маринетт — и любая Ледибаг, на самом-то деле — должна быть эгоисткой. Невозможно быть богиней и нести на себе бремя созидания, оставаясь слабой, а слабость это все, что в человечности, гуманности и добросердечности. Они, наместники богов на Земле, не должны быть людьми.

Адриан знает, что не сможет пройти этот путь с Маринетт. Он знает, что не сможет поддерживать ее, когда сущность Ледибаг будет ломать ее и сращивать заново. Он не выдержит.

Адриан оказался паршивой овцой.

Он не готов видеть ее смерть еще раз, каким бы избавлением для Маринетт она не стала, и не готов видеть ее жизнь, сломанную под стать — и под сталь — ее сущности. Адриан не допустит, чтобы рука Кота дрогнула снова и история Жанны д’Арк повторилась.

Так что он продолжил патрулировать сумеречные улицы, а потом, когда серп Луны завис высоко над их головами, они с Маринетт остановились на одной из крыш. Это та самая терраса, где Кот когда-то впервые признался ей, Маринетт, в любви, и где Кот, до этого ослепленный чувствами, впервые задумался о том, что такое отношения Ледибаг и Кота Нуара на самом деле, — из воплощения в воплощение. Все это было раньше, гораздо раньше воспоминаний о Времяходе, раньше Кота Блана, раньше Рены Руж, Карапаса и всех других людей, и вещей, и событий, которые стали для Ледибаг ценнее него, Адриана, в обличье Кота.

Он открытая рана воспоминаний и самых жестоких тайн.

— Задержишься, моя леди?

Ее тело зажигает вспышка облегчения от знакомого тона. Плечи расслабляются, складка меж бровей истончается, и она даже позволяет себе по-доброму закатить глаза. В них много, бесконечно много жизни, и он улыбается ей, трус, бегущий от разрушения, от воплощения себя.

— Что такое, котенок? — она проводит языком по сухим губам, волнуется.

Маринетт — дразнящий перезвон. Он делает шаг вперед.

— Я хочу отдать кольцо.

Ее лицо застывает, похожее на восковую маску. Она ломкая, покрывается трещинками от непонимающей, неестественной улыбки.

— Если это твой новый извращенный способ предложить раскрыть наши личности, у тебя ничего не выйдет, Кот, — она упрямо поджимает губы.

Адриан чувствует, как лицо расцветает любовью, печалью, нежностью. Им времени на детство, и юность, и первые отношения не оставалось, — приходилось стараться изо всех сил, чтобы жертвы Бражника не становились новыми стирающими жизнь Времяходами, чтобы кровь не лилась на их руки, где фантомом жила каждая пролитая — и проклятая — капля. Они учились принимать сложные решения, учились быть умнее своих противников в этой неравной игре, учились уважать и возводить свои и чужие границы. Наверно, тогда Маринетт и встала на путь Ледибаг; наверно, тогда Кот и стал кем-то, кто тень и шорохи, кто всегда готов стать инструментом в ее сильных руках. Кем-то, кто всегда поймет ее с полуслова, потому что он — Кот Нуар, а она — Ледибаг, и так уж вышло, что Созидание с Разрушением всегда были об одном и том же.

Он понимает ее и сейчас, пока Маринетт бежит от собственных мыслей. Адриан разочарован в ней совсем немного, потому что больше, гораздо больше — в себе.

— Нет, моя леди. Я хочу отдать кольцо Хранительнице, потому что больше не достоин талисмана Кота Нуара, — Адриан не может сдержать нежную улыбку, когда видит шок и недоверие на любимом лице. — И я хочу отдать тебе его прямо сейчас, чтобы ты точно знала, кого втягивать в эту игру больше не стоит, — его тон почти игривый, когда он протягивает ей руку.

Внутри у него все горит от напускной легкости, все пылает и взрывается, и обломки Луны в бесконечно голубых небесах затмевают розово-зеленые искры. Кольцо на пальце пульсирует, и Адриан не понимает, кажется ему это или Плагг на самом деле пытается его остановить. В голове проносится мысль, что перед ним нужно будет извинится.

— Что за бред ты несешь? — Маринетт вспыхивает, отшатывается от него, качая головой. — Нет. Нет, я не могу забрать кольцо. Как… Как я могу сражаться без тебя? Мы же самого начала все делали вместе!

— Успокойся, милая, — Адриан — сама безмятежность. — Так будет лучше для нас об…

— Да с чего ты это взял?! — она зло всплеснула руками. — Не смей называть меня милой после того, как решил бросить, идиот.

Маринетт почти шипит, наступает на него с отчаянной решительностью, больно тычет в грудь и отталкивает прямо к холодной стене, которая отбрасывает на них тень, скрывает от холодного света, прячет их, — и его бесконечную печаль. Адриан — сама безмятежность — взрывается, взрывается внутри, игнорирует пульсирующее кольцо, игнорирует упавшее вниз сердце и тихо смотрит в лихорадочно блестящие васильковые глаза.

Она не видит его так хорошо, как хотелось бы, но отступать поздно, — она понимает.

— Почему?

Ее голос звучит почти безразлично.

Адриана почти ломает этот тоскливый звук.

— Ты ни в чем не виновата, — он почти шепчет, наклоняется к ней, мягко обнимает; ее ногти больно впиваются в бока. — Этот кот больше не может служить тебе, моя леди.

Оба слышат в этих словах признание: я боюсь тебя подвести.

— Мне не нужен другой Кот Нуар.

— А мне не нужна мертвая Ледибаг.

Снова тишина. Снова рой мыслей в ее голове, и Адриан почти слышит лихорадочное «где я ошиблась», и Адриану тошно от того, что она не может не хочет понять.

Адриан думает: благословенны забывающие, ибо не помнят ошибок своих.

Маринетт каменеет, когда он отрывает руку от ее спины и снимает кольцо. Ярко-зеленая вспышка окатывает их, слепит, и они застывают, пораженные. Перед Маринетт белая рубашка, серая стена. Глаза распахнуты широко-широко, кончики пушистых волос щекотят нос; она хочет плакать, цокает раздраженно и оглушающе.

Он смотрит на Париж человеческими глазами, и чувства странные и пугающие. Дыхание захватывает, как в первый раз. Слезы не идут, и ему хуже, хуже, и ему невероятно стыдно за свой побег.

Он думает: так правильно. Все ради нее, ради ее целей, и ради него — совсем немного. Все ради Ледибаг и Кота Нуара.

— Думаю, пора вскрыть карты, моя леди.

Он отступает, делает шаг назад, размыкает объятья, отказываясь от ее тепла. Стена холодная и грубая, и это немного похоже на руки Маринетт. Он помнил прикосновения исколотых мерзлых рук, не Адриан. Все, что остается ему — тихий скулеж, и кровь на стенах, и слезы, и бесконечное сожаление. И никакой Адриану, предателю, ее любви.

Маринетт не закрывала глаза ни на мгновение. В них ни капли удивления, и только бесконечное злое «за что» на себя, на Адриана-Кота, на собственную судьбу. Она не кричит, не бьет его, но лед в ее радужке — и — он задыхается — бесконечная жизнь — сияет так, что видно глазам и без вытянутых зрачков. Адриан готов упасть перед ней на колени и молить о прощении, но слишком любит ее для того, чтобы делать больно еще раз.

Он переводит взгляд на темную фигурку кота позади нее. Плагг молчит, сама беспристрастность, в этот момент больше всего похожий на безразличное Разрушение.

Адриан разлагается изнутри, слышит хрипы и хлюпанье гниющей плоти при каждом вдохе.

И Адриан выдыхает.

— Наше знакомство — одна из лучших вещей в моей жизни. Поэтому я не мог поступить по-другому, — он дергает головой, потрясенный, молящий о смерти; он чувствует себя отвратительно и весело. — Так что? Не хочешь сказать что-нибудь напоследок?

— Я не хочу тебя больше видеть.

Она смотрит туда, где дребезжит его улыбка, и смотрит сквозь него, как будто он не стоит ее внимания, — ранит взглядом больше, чем словами. Маринетт справедлива: он действительно не заслуживает ее внимания и ее участия, и ему лишь немного больно от того, что ничего не изменится слишком сильно. Адриан утешается, снова говорит себе, что сделал это не для себя, и долго вглядывается в ее лицо, пытаясь впечатать последние мгновения рядом с ней прямо в расколотое сердце.

Он думает о том, что его отсеченная сущность — грубо отрезанная, отрубленная им самим конечность. Пустота на ее месте зудит.

Адриан берет знакомые и совершенно чужие руки Маринетт в свои. Она — фарфор и мрамор — позволяет прижать их к лицу, позволяет вдоху-всхлипу-предсмертной-мольбе вырваться из его перерезанного горла, из рта, после недель пыток полного грязи и рвоты, из всего его тела, изувеченного во имя множества вещей. И во имя нее, Ледибаг, во все времена, во все его воплощение — всегда во имя нее. Этот звук проносится через все воплощения Кота Нуара.

Он как-то устало думает о том, что был несправедлив к Маринетт, пренебрегающей собственной изломанной и до тошноты идеальной — насколько идеальным может быть Сотворение — судьбой, и ему больно, невыносимо больно, и он хочет просто уснуть и никогда не просыпаться.

— Прости меня.

— Всегда, Кот Нуар.

Адриан все еще улыбается, дрожит всем телом, размыкая собственные негнущиеся пальцы, и вжимает кольцо в красный латекс. Ее рука, ее кожа, ее взгляд непривычно мягкие. И мир взрывается.

Он вжимает кольцо, и мир взрывается.

Он вжимает кольцо.

Ее взгляд мягкий.

 


* * *


 

— Кот! — совсем не нежные похлопывания по щеке. — Кот, боже, приди, наконец, в себя!

Адриан в панике глотает воздух.

— Все в порядке?

Он трясет головой, продирается сквозь пульсирующую в глазах темноту, через блики лунного света в черных волосах. Больно бьется о холодный бетон, чувствует на висках холодные пальцы.

Она склонилась над ним, вся в мерцающем красном. Закатное солнце делает ее слишком яркой.

— Что случилось? — тихий, жалкий звук.

Почему он скулит?

Ледибаг смотрит на него растерянно, непривычно испуганно, и пускается в сбивчивые объяснения:

— К нам залетела необычная акума, помнишь? — он пытается покачать головой. — Ладно, хорошо, эм. Ты защитил меня от атаки Анубис? Кажется, она говорила что-то о том, что хочет подарить всем спокойную смерть. Жуткая девушка, — Леди содрогнулась, помогая Адриану встать. — В общем, да, эм. С тобой точно все хорошо? Злодейка попалась на редкость опасная, — она внимательно вглядывается в его лицо, пока Адриан пытается придти в себя и осмыслить все, что сказала Ледибаг. — Исключая, конечно, Блана… — она резко вскинула голову и широко раскрытыми глазами уставилась прямо в его глаза. — Ха-ха, — она неловко проводит рукой по затылку и трепит хвостики. — Так как ты?

— Все в порядке, моя леди, — говорит Адриан совершенно честно.

Все, за исключением нервных движений рук и глаз Ледибаг, было нормально. Он чувствовал себя почти что отдохнувшим, так что да, да, все нормально, — и всё подозрительно в порядке. Адриан как будто дышал разряженным после грозы воздухом: он чувствовал себя свободной, летучей душой, готовой сорваться с крыши, на которой очнулся, — он был уверен, что взлетит.

Адриан отмахнулся от назойливого чувства.

По крайне мере, он убедил себя в этом.

— Я снова оставил тебя одну, моя леди? — Адриан чувствует, как опускаются кожаные уши на голове.

— Ничего страшного, котенок, — ее нервный смешок. — Тем более, я со всем справилась сама. Ты главное, эм, береги себя? Иначе кто будет прикрывать мне спину.

На ее лице блуждает улыбка, и он в растерянности, потому что закат, а он помнит прикосновения ночного воздуха на открытой коже, и все вокруг, а не только улыбка Леди, кукольно-правильное. Он растерянно смотрит на нее, а она — богиня — тянется к нему, обнимает, прижимает к груди так, что из легких вылетает весь разряженный воздух. Она приказывает:

— Просто молчи.

И он не может ей прекословить. Как и всегда.

Адриан облизывает губы в мелких трещинах, — не может поверить своему счастью. Объятья с Ледибаг стоят всех его переживаний. Как и всегда.

— Ты… Возвращайся домой, отдохни, Кот, — по ушам больно бьет обращение. — А мне пора. Извини, я очень, очень занята. Встретимся сегодня на патруле? Я обязательно принесу тебе что-то, ну. В качестве компенсации, наверно, хотя…

Она снова замолчала, снова засмеялась, смотря на его наверняка потерянное лицо, — нервная, дерганная, говорящая отрывисто, почти испуганно.

Ледибаг просила о тишине, просила, чтобы он избавил ее от необходимости говорить. И Адриан ее понял, потому что был тем, кто всегда поймет ее с полуслова, потому что он — Кот Нуар, а она — Ледибаг, и так уж вышло, что Созидание с Разрушением всегда об одном и том же.

О боли.

Какая-то мысль, забытая, взрывается в пропасти его сознания.

Ледибаг улетела, а Адриан вдруг вспомнил, что они с друзьями стояли в очереди в кино, когда прилетела акума. Он встряхнул головой и поспешил вернутся в кинотеатр, пока никто не заволновался слишком сильно.

Потом Адриан вернется к Нино, Алье и встревоженной Маринетт. Он вскользь спросит ее, все ли хорошо, и уйдет в себя почти сразу после невнятного мычания с ее стороны.

Потом Плагг игнорировал любые вопросы. Адриан, уязвленный, молчал. А потом все стало как раньше.

Потом Кот Нуар и Ледибаг, как и всегда, спасали Париж, вместе взрослели, пока в один момент какая-то деталь наконец не встала на свое место, — и они раскрыли свои личности друг другу. Кот добился внимания Маринетт, и все вернулось на круги своя, как и всегда, когда дело касается Разрушения и Сотворения. Потом они победили Бражника, и Маринетт долго утешала Адриана, но они справились, — и справились с тем, что были не обязаны прощать его. Они защищали себя молодых благодаря Банникс, вместе прошли через кризисы Леди и Кота, и Кота — особенно. И даже если Адриан и Маринетт иногда чувствовали, что забыли что-то важное, они бежали от этих мыслей к их прекрасной, наполненной смыслом жизни с верными друзьями и соратниками, и вся их жизнь была не идеальна ровно настолько, насколько требовалось им, чтобы убеждать себя, что они те же. Не дети, которые получили талисманы, но те личности, на фундаменте которых выстроено их новое я.

И все будет хорошо, пока однажды сущность Ледибаг не сломает Маринетт окончательно, и она не превратиться в ту самую сталь, от которой они оба бежали, и пока вслед за ней сущность Кота Нуара окончательно не превратит в тень — и отражение в грязной воде — Адриана.

Невозможно быть богами, невозможно нести на себе бремя Разрушения и Созидания, оставаясь слабыми, а слабость это все человеческое.

Кот Нуан тихо наблюдает, как угасает Ледибаг, — и как цветет, наполняясь, ее сила.

Судьба черного кота в том, чтобы приносить несчастье своей хозяйке.

Судьба воплощения Разрушения в том, чтобы даровать Сотворению покой, тишину и свободу, а потом поражать, уничтожать, выедать себя изнутри, — плоть к плоти, дух к духу — и всегда стремиться к следующему воплощению Сотворения, чтобы нести свое бремя, как и всегда.

Адриан все еще тень леди в красном, и он больше не ее спина, и он больше не ее щит, больше не ее меч, и он больше никто, кроме разрушительной тени, необходимой лишь для того, чтобы сказать:

Она — свет.

Глава опубликована: 06.03.2022
КОНЕЦ
Отключить рекламу

1 комментарий
Большое человеческое спасибо
Чтобы написать комментарий, войдите

Если вы не зарегистрированы, зарегистрируйтесь

↓ Содержание ↓

↑ Свернуть ↑
Закрыть
Закрыть
Закрыть
↑ Вверх