Цзян Чэн проливает вино (джен)

В Пристани Лотоса стоят туманные вечера. Крепкое юньмэнское вино растягивает любование реками до самого утра, пока на востоке небо не станет синим до рези в глазах. Костёр согревает, и искры от него иногда оставляют подпалины на деревянных досках беседки. Слугам велено не тревожить господ, поэтому Цзян Чэн может, наконец, посидеть в одиночестве и относительном спокойствии.

Глава пристани хочет надеяться, что такие минуты будут выпадать как можно чаще, но то Цзинь Лин руку сломает, неудачно упав на охоте, то случится пожар в зернохранилище, то из библиотеки пропадут свитки с клановыми заклинательскими техниками. В такие моменты Цзыдянь начинает искрить, а в голове начинают бить барабаны. В плохие вечера голову зажимает тисками, хочется скулить и забиться в угол, но благовония и мятная вода помогают сосредоточиться на делах насущных.

Шерстяное одеяло дарит тепло. Кажется, ему даже больше лет, чем самому Цзян Чэну — вышивка серебром выполнена в старых традициях, герб их семьи был более изящный, с тонкими линиями, пока не упростился из-за печатей и рисования на официальных бумагах. Солнце витражными бликами засвечивает лицо главы клана, подчёркивая первые линии морщин на лбу и в уголках рта. Они ещё не оформились, но серыми нитями уже обозначились на коже. Век заклинателя долог, но не вечен.

Одеяло выцвело до неприличного розово-красного цвета, но пристойно грело, хоть запах гари до сих пор не выветрился из веками отсыревающей ткани. Если серебро прогниёт до чёрного цвета, то получится герб чёртовых вэньских псов. Было бы неплохо выстрелить из лука в него хоть раз, авось в этот раз никто бы не сгорел. Цзыдянь лениво выпускает фиолетовую искру, и она тонет в закатных солнечных лучах. Столько лет прошло — и хоть те события желчью оседают в горле — злость тихо тлеет внутри, но теперь не разгорается в пожар. Раньше в голове всплывали бесконечные «если бы» да «кабы», но им теперь не осталось места. Родители поступали так, как считали нужным, Вэни поступали так, как хотели. Вот и всё. Цзыдянь потрескивает.

Плохое вино спиртом отдаёт в горле. Хорошо, что сегодня Цзинь Лин уехал в Ланьлин. Сумасбродный мальчишка совершенно не давал ему прохода. Всё стремился к самостоятельности, но всегда заканчивал в лазарете. Даже своя койка появилась. Теперь же пытается кланяться при встрече, подражая идеальной выправке Сычжуя и его отца, но слишком напряжённое лицо портит всю картину. Фея высовывает язык и издаёт радостные собачьи звуки.

Эта пушистая псина — подарок Гуанъяо, который знал, как всем угодить. По прошествии лет Цзян Чэн понимает, что Ляньфан-цзунь убил двух зайцев — расположил к себе Саньду Шэншоу и порадовал ребёнка, которому нужна была живая игрушка. Собака оказалась больше нянькой, чем свирепым защитником-оборотнем, но что действующий, что будущий глава клана были обласканы учредителем приёмов.

Мальчишка убегал слишком часто, и каждый раз внутри Цзян Чэна что-то тревожно стучалось, когда он тратил больше положенного времени на поиски. Давний случай в детстве научил Цзинь Лина брать с собой Фею и сигнальные огни, но не научил его оставлять записку с местонахождением. Стоило ли помогать ему в первых ночных охотах? Стоило ли потворствовать его самоуверенности, зная, чей он отпрыск? В обрыве скул и взгляде исподлобья Цзян Чэн видел Павлина, цзецзе пряталась в детской пухлости щёк, не до конца сошедшей в юности, в смехе, в глазах, в улыбке и неуклюжести первых выстрелов из лука, но со временем рука грубеет, тело вытягивается, а манеры оттачиваются. Будет ли сестра с ним до самого конца? Останется ли Цзинь Лину хоть что-нибудь в память о ней?

Наследство — пепел, пара уцелевших зданий и горстка чудом спасшихся слуг, знающих, как красить ткани и торговаться на рынке с провизией. Чёртовы купцы взвинтили цены втридорога, надеясь выиграть в сотрудничестве с почти мёртвым кланом, потому что теперь платили скупо уцелевшим и взятым взаймы золотом. Ланьлин первым пришёл с подставными лицами и кошельками, а лотос не смел отказаться. Мягкая улыбка Гуанъяо, его тихая мелодичная речь и нечастое присутствие Цзэу-цзюня на приёмах — Цзян Чэн с сурово сведёнными бровями подписывал контракт за контрактом. Сичэнь выступал поручителем в сделках, приходилось насильно опускать железный полог для другого человека, который он так усиленно возводил для себя и оставшейся семьи. Он помнил Нефрита как порядочного, спокойного заклинателя, взвешивающего свои решения и слова перед людьми. А что до Гуанъяо — в надежде, что порядочность передастся ему от старшего брата. Пурпурные одежды впервые стали серыми, а еда и стол стали у всех одинаковыми. Оказывается, кровь в дерево въедалась намертво и ничем не оттиралась.

Толпа учеников, которых отдали в клан семьи, до которых не добрались Вэни, пьяный Вэй Усянь, говорящий всякий вздор, когда пригубит настойки местных умельцев, счётные книги с утерянными артефактами, труп маленького кухонного посыльного, затоптанного в суматохе пожара — приходилось разбираться с каждым делом постепенно, на ходу учиться понимать, что подождёт до завтра, а что требует бессонной ночи сейчас. Горы документов не кончались, как и выпивка Вэй Ина. «Бесстыжий» — хотелось сказать Цзян Чэну в те дни. Это слово оседало в его рту привкусом Облачных Глубин, спокойствия, поры их юности.

Летним вихрем Вэй Ин обрушивался на лавки полноводного Юнмэна, он пробовал вино из больших кувшинов в навесах, игриво подмигивал девушкам в чайных и угощал их жаренными креветками и рыбками с красной фасолью. «Жарко́е острое, прямо как моё полыхающее сердце при виде вас! Плесните-ка нам ещё вина, о прекрасная небожительница, мы поймали такого фазана! Не меньше речного гуля! Чэнчэн хмурится, но он всегда хмурится, а за бутылочку-другую фруктового вина из твоих белейших рук, он точно улыбнётся! Не веришь? А ты налей ещё вина и увидишь!» — смех звенел на весь этаж чайной, вино лилось рекой, а смущённая прислужница несла всё больше и больше, а потом они на радостях покупали самой лучшей в мире шицзе заколку и цветы и непременно приносили ей тайком в комнату (насколько тайком это может сделать пара молодых, пьяных и разгорячённых заклинателей). Шицзе просыпалась, хмурилась, улыбалась, но провожала их в свои комнаты и заступалась за них перед очередной выволочкой от госпожи Юй. То было так безответственно, но так свободно.

Цзян Чэн хоть и терпеть не мог раскалывающуюся с утра голову и исправительные работы на кухне вместе с ругающимся Вэй Ином, после умений которого всегда приходилось переделывать блюдо, но тогда он хотя бы говорил и смеялся.

Потом судьба молодой прислужницы оказалась неизвестна, а хозяина чайной повесили прямо перед входом и облили вином «за дурновкусие». А Вэй Ин тихо пил в своих покоях, всё больше молчал и бродил серой тенью по ночной отстраивающейся Пристани. Улыбка не трогала его глаз. Он всё больше смотрел в пустоту и ничего не объяснял. Они будто разучились понимать друг друга. Иногда он смотрел на Цзян Чэна и взгляд его подёргивался туманом, будто у старика, он словно вспоминал что-то очень далёкое, оставшееся там, за горами и долами, сотни лет назад. «Что ты видишь во мне, а-Ин? Что ты пытаешься сказать?», но молодой заклинатель молчал, словно набрал в рот воды, он или игриво щурил глаза: «Переживаешь за меня, а-Чэн? Неужели в твоей душе колыхаются чувства при виде этого бренного слуги?», Цзян Чэн сердился на него за этот вздор. Разве можно быть таким безответственным? Он же просто пытается помочь. Он защищал его на собраниях кланов, перед старейшинами и перед друзьями, он водил к нему цзецзе, но ответов было всё меньше, Вэй Ин ходил по грани безумия, и а-Чэн уставал вытаскивать его из этой ямы. Он разрывался между Пристанью, старейшинами, странным поведением брата и послевоенной неразберихой. Он чувствовал скорейшее начало бури, но ничего не мог сделать, всё стремительно неслось к концу.

Старейшины из дальних кланов потянулись на запах крови из дырявого сердца Пристани Лотоса. В круговороте дрязг, сплетен и пересудов они хотели найти самое рыбное место на реке, обратить взор молодого господина на себя, рассказать, почему именно они будут правы, попытаться добавить или убрать витиеватый лепесток в гербовую печать. Цзян Чэн с детства видел эти лица на собраниях, знал, что от кого ожидать, но теперь, когда спуталось чёрное и белое, становилось сложнее на каждом перепутье. Каждый раз, когда он слышал от одного уважаемого старейшины сплетни о другом уважаемом старейшине, когда заключал договор за договором и назначал на должности, он раз за разом спрашивал себя о правильности поступков. Голова разрывалась от несоответствия детских впечатлений и взрослых. Все эти бесконечные добрые «дядюшки», которые приносили ему деревянные фигурки собачек, весело выпивали с отцом после собрания кланов, дарившие его матери лучшие ткани, подтрунивавшие над ним во время совместных ночных охот. Они трепали его волосы и громко смеялись, когда он пешком ходил под стол, дарили кинжалы, когда он впервые надел серебряную заколку, а теперь они с недоверием относились к каждому его действию, шептали свои суждения, пытались задобрить подарками, отрывая куски от своего значительно поредевшего состояния. Выстрел в солнце был затратным. Они приводили в пример свои старые связи, призывали вспомнить, как Фэнмянь сказал то, пообещал это — каждый день его детства теперь вставал под вопрос. Где теперь проводить грань, между искусством войны и тактикой отдыха? Цзян Чэн чувствовал, как заболачиваются глубокие юньмэнские озёра.

«Я и сейчас молодой человек,» — говорил он себе в ночи перед переменой погоды, когда шрамы начинало тянуть, а палец с Цзыдянем с непривычки сводило судорогой. Надевать старый халат госпожи Юй было привычно. Её злость и сила паучьим ядом проникла внутрь костей. С уходом Вэй Усяня ушёл и отец, а с ним и его философия. Юй Цзыюань брала верх, и некому было это остановить.

Цзян Чэн не хотел выплёвывать застоявшуюся кровь. Это сейчас Ваньинь видит, что дети, подражая родителям, совершают те же ошибки, но если бы кто-нибудь сказал ему об этом тогда... Мёртвые родители не могут говорить наперекор. Он не понимал Цзян Фэнмяня, не понимал матушку. Может, это в действительности он — жалкий подброшенный щенок на крыльце резиденции? Может, стоило его выкинуть — и тогда прекратились бы ссоры родителей? Он не был ребёнком — он был молодым господином с детства. Он должен был быть остроумным, последовательным, взвешенным в своих речах, владеть шестью искусствами и умело справляться с возложенными обязанностями. Он должен быть примером для младших и надеждой для старших. Иногда спина болела после долгих заседаний.

Вэй Усянь должен был быть тем, на кого Цзян Чэн сможет опереться, когда родители отойдут от дел — он должен был быть поддержкой и преданным советником. Он должен был помогать словом и делом и честно говорить в глаза о жизни клана и своих мыслях. И он рос. И справлялся. И цзецзе смотрела на него добрыми глазами. Он был умным и догадливым. Он пробирался под кожу Цзян Чэна так глубоко, что вытравить его можно было лишь умертвив часть себя. Он видел, когда Ваньинь замыкался в себе и пил горький уксус, он вытряхивал его бесцеремонно, как старую шубу, и заставлял улыбаться новому дню. Он надоедал хуже горькой редьки, был ребячливым и непостоянным, с кучей безумных идей в голове, из-за которых получал выволочку от госпожи Юй. Но он заставлял кипеть кровь и дышать полной грудью, забываться в пьяном смехе и бежать вслед за фазанами в леса. Он был умнее и продуманнее, и его любил отец. «Фэнмянь, не забывай, кто твой истинный сын и кто в будущем возглавит клан! Или напомнить? Так я могу напомнить!» — казалось, матушка была отлита из металла, но Ваньинь помнил её другой. В беседке, расчёсывающей волосы, напевающей колыбельную а-Чэну перед сном, гладящей его голову после первой получившейся каллиграфии и гордо смотрящей после первого соревнования лучников.

Однажды Ваньинь видел, как отец дарил его матери заколку для волос — камни затейливо были подобраны так, чтобы любой видел печать семьи Юй в обрамлении фиолетового контура. Цзян Чэн ездил с отцом в отдалённую провинцию, куда на свой заслуженный отдых прибыл старый мастер-ювелир из столицы. Ваньнинь никогда за свою юную жизнь ещё не видел, чтобы отец так кропотливо и тщательно подходил к оформлению такой маленькой вещи, а на задаток мастеру была отдана сумма, равная гардеробу Яньли. Месяц спустя заколка оказалась в руках Фэнмяня, и вечером, в сопровождении света луны, он решил сделать подарок своей госпоже. Одним из любимых мест матери была отдалённая терраса на внутреннем дворе, куда для неё слуги приносили травяной успокаивающий чай, а она занималась счетоводством или разработкой планов для учеников. Фэнмянь тихо прошелестел и разлил начавший остывать чай по пиалам.

— Как прошёл ваш день, моя госпожа? — его голос нарушал тишину ночного сада, внося диссонанс в выстроенную идиллию спокойного вечера. Рука Цзыюань с кистью дрогнула над начатым письмом.

— Если бы мой господин не увлекался праздными поездками в отдалённые территории, он бы больше уделял внимания подготовке делегации на совместную ночную охоту в Цишане и не приходил бы вечером с подобными вопросами. — Под светом луны свежая тушь немного блестела, пропитывая бумагу.

Фэнмянь вздохнул и пригубил чай. Лёгкое потрескивание свечи, пение сверчков и шелест ветра в саду — были единственными сопровождающими его в эту ночь. Спустя много лет необдуманных поступков и обид вряд ли у них снова получится вместе идти по одной дорожке. Фэнмянь смотрел вдаль, куда пропали любимые им люди, и горько сожалел, что не мог отправиться за ними. Его отчуждённость от мира и быстрая свадьба по воле невесты и родителей сыграли злую шутку с новообретённой женой. Госпожа без поддержки любящего человека была вынуждена находить свой путь выживания в неродном клане. Фэнмянь был зыбок, как речной ил, и Юй Цзыюань поняла, что любимый ею человек никогда не полюбит её в ответ. С рождением Яньли всколыхнулась её давно похороненная надежда. Молодая чета радовалась маленькой молодой госпоже. Глаза Фэнмяня с искристой радостью и гордостью наблюдали за женой. И тогда в них обоих что-то расцвело. А с подросшим а-Чэном вернулся призрак Цансэ-саньжэнь с живым ребёнком. И тогда Юй Цзыюань поняла то, что она строила годами было лишь дворцом из сусального золота.

Вэй Ин был тощим, грязным и запуганным до трясущихся ног, но на него падал взор Фэнмяна и его искренняя доброта. Он видел в нём тень ушедших лет, силуэт первой любви и юношеской дружбы — то, что было потеряно, вернулось к нему, дыша влажным юньмэнским воздухом. У Вэй Ина нет больше матери и отца, и самое малое, что Фэнмянь мог ему отдать — это крышу над головой, место в семье и своё расположение. Он любил его без условий и не возлагал надежд. Он любил его не потому что был обязан, а потому что хотел и мог. Его дети не знали лишений, а этот несчастный ребёнок всё потерял в одну ночь по воле случая, и он как мог пытался дать ему хотя бы отголосок той родительской любви, которой тот был навсегда лишён.

«Ты становишься безвольным под влиянием этого Фэнмяня. Не позволяй дурному мальчишке морочить тебе голову!» — чеканно говорила госпожа Юй Цзян Чэну. И ему действительно хотелось последовать её словам. Матушка уверенно шла вперёд и не склоняла голову ни перед кем, её уважали, её любили. Со всей её строгостью и требовательностью, мать была понятней Цзян Чэну, проще — она в первый раз вложила в его руку меч, в первый раз провела настоящий бой с учениками и стояла на пристани до последнего, провожая на первую ночную охоту. Её силуэт — прямой и одинокий, в окружении красного зарева — навсегда остался в его памяти. «Не вернулся — что с того! Неужели я не справлюсь без твоего отца!». Поэтому обвинять во всём Усяня было проще, было проще следовать неосторожным яростным словам матери, было проще переложить вину на кого-то одного и не думать. Было проще дать горю поглотить себя и затуманить рассудок. А дальше действовать так, как должно, говорить так, как поступили бы родители, как поступила бы матушка. Но со временем их голоса исчезали из головы наследника. Ваньин спрашивал себя — что бы сделал на его месте отец? как ответила бы матушка? — но в голове была лишь пугающая пустота. Приходилось учиться ходить самому. Эта свобода, когда ты можешь делать, что пожелаешь, когда стоишь один на горе, и выше тебя нет никого — и оглушающая тишина вокруг. Силуэт брата растворялся в горном хмельном тумане.

На собраниях великих и не очень кланов его разбирает нервный тик. Заклинатели, наследники великих домов, с которыми он шёл бок о бок на поле боя, в ошибочных иллюзиях близости продолжали звать его как в те залитые кровью дни. «Ваньинь, чёрт возьми, почему бы вам всем не называть меня Ваньинь». Детское имя каждый раз звучит пощёчиной. «Хоть чёртов Гусу соблюдает грёбанные приличия в этом мире. Видимо, только они одни и соблюдают. Чёртов Ванцзи. Чёртовы горы». Лань Чжань каждый раз смотрел волком — что до смерти Вэй Ина, что позже — под взглядом его янтарных глаз внутри Цзян Чэна что-то сжималось и озлобленно рычало в ответ. Нефрит забрал то, что ему было дорого и смел обвинять его. У них обоих Вэй Усянь перемолол душу и принёс её обратно, играючи, а затем растворился в гусуланьских облаках, а не в водах Юньмэна.

Флейта, запертая на подставке в сокровищнице, детский колокольчик Цзинь Лина, красная лента в черных волосах (чтобы гармонировала с меткой во лбу!), комната, воссозданная до мелочей, злость и печаль — это ли ты хотел мне передать, Вэй Ин? Что ты хотел сказать? Неужели не нашлось последних слов для своего шиди? Флейта безмолвна, без человека её звук невыразителен, меч безразличен. Чэньцин под пальцами холодная, тянет последнее тепло из души Ваньиня. Вот и всё.

Артефакты с Луаньцзань разбрелись по ростовщикам, по вороватым кланам, по «старейшинам Илина» — юным глупцам, изображающим из себя юных гениев. У остолопов хватало ума быть разорванными мертвецами из-за флагов, привлекающих нечисть, быть сожранными гулями в гниющих реках, куда они шли, влекомые компасами зла, сгинуть в оврагах Луаньцзань, сгореть заживо от искажения Ци, пытаясь повторить ту самую мелодию, кричать и задыхаться в могилах и колодцах Безночного города, пытаясь найти Призрачного генерала, разрывая старые трупы. Изобретательность пытливых умов впечатляла Цзян Чэна. И он шёл по их следам, по отпечаткам следов Вэй Ина, по слепкам слепков его следов, пока народные тропы не привели его к детским играм на площадях, где малышня играла в догонялки, но вместо духов там был страшный, как сам демон, старейшина Илина, первый пойманный — призрачный генерал, а все остальные захваченные — живые мертвецы, которые гонялись за редеющей ватагой ещё «мирных жителей». Даже ненастоящий Вэй Ин распространял мертвое поветрие, словно чуму.

Года шли и быт налаживался, в зале предков стояли благовония, дым которых поднимался всё выше под потолок, витиевато изгибаясь в танце, словно змеи за чужестранными заклинателями. Серые ленты повисали в воздухе, пламя свечей мерцало в воспоминаниях и наяву. «Кто я теперь? Что мне осталось?» в груди тяжелело, а в горле запекался ком. «Цзецзе, мать и отец, Вэй Ин. Цзецзе, мать и отец, Вэй Ин. Цзецзе, мать и отец, Вэй Ин—» Говорят, медитация укрепляет душу заклинателя, улучшает концентрацию, освобождает разум и потворствует развитию золотого ядра. Цзецзе, мать и отец, Вэй Ин, Цзецзе, мать и отец, Цзинь Лин.

Восстановление Пристани точь затягивалось на сердце, словно струны эрху — он почти слышал, как по доскам тихо шла сестра, торопливо топал Вэй Ин, степенно ступала мать — ставила точку каждым шагом, неслышно шелестел отец. Было тяжело водить рукой по перилам и понимать, что здесь твоя рука больше не встретится с ничьей другой, не будет секретных надписей у раздвижных дверей в главном зале, чтобы на собрании переглядываться искрящимися от смеха глазами с Вэй Ином и ловить предупреждающий взгляд матери, помогать убирать сестре случайно пролитый суп, который она тайно принесла болеющему Вэй Ину после утренних купаний на спор в пруду, перебирать собранные лотосы на кухнях и тихо разговаривать о событиях прошедшего дня, медленно засыпая после тайной пьяной вечеринки. Палец простреливает болью от впившейся занозы. В груди словно что-то жжётся, пытаясь выйти наружу. Цзян Чэн выдыхает сквозь стиснутые зубы. Не время. Нужно позвать рабочих — отшлифовать деревянные переходы.

Цзян Чэн приходит сюда, кланяется и ставит благовония перед именными табличками. Иногда растирает виски в особенно трудные дни. Он не может не проворачивать в голове ту сцену в храме, когда почувствовал, что стоит один в нижних одеждах против ветра. Страх, стыд, злость, обида — словно затейливая мозаика отразились в его глазах. Я же твой брат, я вырос с тобой Вэй Усянь, я доверил тебе цзецзе — доверия было меньше, чем чёртовому нефриту из клана Лань. «Какое дело до моей души постороннему человеку?» — не смей смотреть на меня осуждающе, Ханьгуан-цзюнь, это было решение Вэй Усяня. Осуждай его за то, что опять наворотил дел, когда его не просят, водрузил на свои плечи половину мира — и рад, что падал в пропасть. Не меня раздирали живые мертвецы — мысли сами разорвали душу и на пепелище должен был строить свой дом снова и снова. Уйти и вернуться, бросить всё к чёрту, было единственным выходом? Всё продумано. И опять всё в руинах.

Что-то внутри Цзян Чэна умерло, когда на горле Цзинь Лина затянулись струны, что-то рассыпалось, когда Вэй Усянь провёл пальцем по щеке, что-то отозвалось, когда по щеке Сичэня скатилась слеза. Это всё было отвратительно. Захотелось сбежать как можно дальше и смыть с себя эту грязь. Смотреть на их удаляющиеся на спины, видеть улыбающегося Цзинь Лина, для которого события наполнены яростным воодушевлением и слезами воссоединения с дядей. Он однажды поймёт, насколько был близок к тонкой грани невозвращения, после которой нет ни улыбок, ни шуток, ни рассказов со страшными гримасами у костра, а есть лишь тихие потрескивания свечей и ветер в пустой зале, уносящий благовония наверх, к самым небесам. Он так юн, и Цзян Чэн надеется, что ему не придётся отвечать за безрассудство вечно злого дяди, за его неосторожные широкие шаги по глоткам толпы, что ни одна стрела наёмника не заденет его в переулке Юнмэна, что ночная охота будет ему по силам, а рядом будут верные товарищи, чтобы вытолкнуть его из когтей предательской твари, что он будет требователен к ученикам и в один день твёрдой рукой будет вести клан к процветанию, а в его поступках будет рассудительность матери и уверенность отца. Цзян Чэн надеется — ведь надежда единственное, что у него осталось.

В воде отражаются звёзды, в пиале — круглая луна. Цзыдянь, убаюканный, даже не искрится. Сезонные шторма обходят стороной личную гавань Саньду Шэншоу.