Memento quod es homo (джен)

Этот день был одним из таких дней, про которые обыкновенно говорят: "погода шепчет".

С утра на посеревший от сырости город сыпалась мелкая изморось, от которой редкие прохожие спешили укрыться под зонты. Над черными, словно спинки жуков, зонтами, плыли вспухшие, тоскливые серые облака.

Положительно ничего примечательного не было в этом дне, разве что городская консерватория давала концерт классической музыки, преимущественно струнных инструментов.

Так думал и господин Хубер, низкий, коренастый мужчина лет пятидесяти, быстро и мелко семенивший по улице с несколькими рулонами сукна под мышкой, успевшими изрядно промокнуть по причине отсутствия у господина Хубера зонта.

За последнее время суконная лавка, коей вышеупомянутый господин являлся управляющим, успела изрядно обеднеть и потерять половину учеников и коммивояжеров. Из-за некоторых событий, об истинных причинах которых господин Хубер мечтал забыть словно о страшном сне, место коммивояжера при лавке вдруг стало считаться проклятым, или, по крайней мере, не самым комфортным и высокооплачиваемым. В данную профессию нынче шли разве что от отчаяния или вопиющей бедности.

Поэтому управляющему порой приходилось самому служить посредником между хозяином и заказчиком и утруждать свои старые, артрозные ноги беготней по городу. Хмурый день не способствовал благому расположению Хубера. Он шел быстро, схмурив брови, погруженный в свои мрачные, тоскливые мысли о скором разорении лавки.

Должно быть, именно поэтому не заметил он, как на всем ходу налетел на некоего господина. Хубер вскрикнул, громко выругался, и молодой человек, послуживший ему преградой, отшатнулся, ойкнув. Разноцветные рулоны покатились в придорожную грязь.

— Чтоб тебе провалиться, идиот, смотреть же надо!

Бледные, болезненно впалые щеки господина, на которого налетел Хубер, покрылись краской.

— Ради Бога, простите... — пробомотал он, поправляя съехавшие на бок очки. Господин присел на корточки и принялся со всем участием помогать Хуберу собирать намокшее сукно. Из-под очков на управляющего сверкнули черные, блестящие глаза на пол-лица, которые казались ещё больше из-за толстых стекол.

— Я прошу прощения за невольный урон сукну, господин... Хубер, верно? — чуть улыбнулся он тонкими, бледными губами и снова посмотрел на управляющего.

Тот, наконец, ворча, закончил устраивать ткани под мышкой и недовольно взглянул на незнакомца.

— Откуда вы...

Вдруг он сделался белее мрамора, маленькие глаза его расширились, рука скользнула ко рту, удерживая вскрик:

— Матерь Божья!

Молодец человек, видимо, смутился, поэтому, быстро запахнув потертое пальто, он почти бегом поспешил дальше по улице. Мужчина (на вид ему было около тридцати лет) шел торопливо, будто в страхе встретить кого-то, ссутулившись, спрятав лицо в воротник.

Одет он был довольно бедно, но чисто и аккуратно, даже празднично. Белая рубашка была тщательно выглажена, костюм вычищен от пыли, изношенные лаковые ботинки блестели от добротной ваксы.

Он сумел пересечь город, более никого не встретив и ни с кем не заговорив. Сердце его кольнула невольная досада — никто, абсолютно никто не заметил его. Человек тихо и горько рассмеялся своему наблюдению и закашлялся, хлебнув влажного воздуха.

Странно, очень странно иметь в сердце столь противоречивые желания — быть замеченным, хоть кем-нибудь, хоть самым последним стариком (в глубине души он понимал, кем хотел быть узнан, но все никак не мог признаться в таком желании даже самому себе), и оставаться в безвестности. В благословенной безвестности, окружавшей его плотной мягкой стеной покоя от окружающего мира, который оказался убийственно равнодушен.

Оказавшись у входа на старинное городское кладбище, он вдруг остановился и глубоко, судорожно вздохнул, словно перед прыжком в воду.

Человек закрыл глаза, сжал неестественно тонкие пальцы в кулаки. Открыв, он не обнаружил никаких перемен ни в улице, ни в своем настроении. Он обвел взглядом низкий железный заборчик, серые монолитные могильные плиты с выгравированными на них датами прихода в мир и ухода в мир иной, черные резные кресты, маленькую кирпичную сторожку у входа, увешанную объявлениями и афишами. Одна из намокших бумажек привлекла внимание человека.

Сердце тяжёлым камнем упало вниз.

"13 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА

КОНЦЕРТ СТРУННЫХ ИНСТРУМЕНТОВ В ГОРОДСКОЙ КОНСЕРВАТОРИИ ИМЕНИ В. А. МОЦАРТА.

ИГРАЕТ ВОСХОДЯЩАЯ ЗВЕЗДА СКРИПАЧКА ФРОЙЛЕН ГРЕТА ЗАМЗА.

УСПЕЙТЕ ПРИОБРЕСТИ БИЛЕТЫ ДО 12 ОКТЯБРЯ"

Человек почувствовал резь в глазах и опустил голову, пытаясь наладить сбившееся дыхание.

Вновь постреливающей болью потянуло шрам чуть ниже лопаток.

С афиши на него смотрели до щемящей боли знакомые льдистые голубые глаза. Он отметил, что из строгого взгляда исчезла та наивность, остатки детских смешинок, легкая беззаботность юности, которые он тщился когда-то сохранить. Алые губы, доставшиеся от матушки, были сложены в спокойную полуулыбку. Длинные музыкальные пальцы крепко сжимали шейку новенькой блестящей скрипки и аккуратный смычок. Густые светлые косы изящной короной обрамляли голову. Девушка была красива той холодной, северной красотой, которая будет столь цениться в стране через 20-30 лет.

Он залюбовался изображением, не без некоторой гордости за скрипачку. Сольвейг. Настоящая Сольвейг. За одним только отличием — до верности жены Пер Гюнта Грете было весьма и весьма далеко. Губы его скривились в несколько вымученной улыбке.

"Мы должны от него избавиться!"

Рука невольно дернулась к занывшему шраму. Он вздохнул, глубоко и тяжело, пробормотав: "о чем уж там...", аккуратно отделил афишу от стены, свернул вчетверо и спрятал в нагрудный карман.

Ведомый бледным призраком надежды и некоторым любопытством, человек направился к месту, которое смутно запомнилось как последний приют дедушки, в честь которого он и был назван.

Он даже удивился, что похороны престарелого герра Замзы так хорошо отпечатались в его замыленной памяти. Сестра тогда плакала, а он крепился, крепился ради нее и мамы...

Мокрые бурые листья жалко хлюпали под ногами. Несколько поворотов направо от поросшего мхом склепа городской знати, и прямо, пока не упрешься в маленькое надгробие над могилой ребенка, взглянуть налево и...

Грудь болезненно сжалась. На несколько секунд лёгкие перестали принимать кислород. Человек сглотнул, унял дрожь острых плеч и, чуть пошатываясь, подошёл к могиле. Хотя место упокоения Грегора Замзы сложно было назвать таким высоким словом — только холмик земли без надгробия, поросший пожухлой травой и голубыми нежными незабудками, с неумело сколоченным деревянным потемневшим крестом — две перекладины, перевязанные бечевкой. На фанерной табличке аккуратно, черной краской чья-то (он, разумеется, понял, чья, Милостивый, да чья же еще!) умелая рука начертала имя и краткую, словно боль от выстрела в упор, эпитафию.

Одно слово, способное решить самые крепкие узы, отверзать запертые двери и объятия, смягчать жучиные сердца людей. Слово, приклоняющее небо к грязной земле. Слово, которое долгие пять лет упорно и слёзно молчала скрипачка.

"Прости"

Человек поднял лицо к небу, давшему ему право на надежду, и соленые капли, берущие начало в черных глазах, превратились в обычный осенний дождь.

— Давно простил.

Memento quod est homo.

Глава 2. Встреча

Прага. 1917 год.

Якоже и мы оставляем должником нашим...

Несмотря на введённое в городе военное положение, концертный зал был битком набит разодетой интеллигентной публикой из «тонко и глубоко чувствующих». Семьи музыкантов, выступающих этим вечером, тихо перешептывались, мяли во вспотевших пальцах платочки и про себя молились об успехе своих детей, сестёр, братьев, жен, мужей…

Дамы не скупились на парфюм, от которого далеко не одной взволнованной юной барышне, которой сегодня предстояло играть на сцене, за кулисами становилоcь дурно — только и успевали посыльные мальчишки бегать за нюхательной солью.

— Госпожа Замза, соли не желаете? — поклонился один из «вихрастеньких», как в шутку прозвали выпускники консерватории малолетних посыльных.

Грета открыла глаза и сжала пальцами виски. Ей удалось избежать обморока, однако бледный вид и подрагивающие руки скрипачки, которой сегодняшним вечером было назначено завершать концерт, ясно говорили о ее пошатнувшемся душевном равновесии.

— Не нужно.

— Вид у вас не ахти, не взыщите.

— Людей много, — девушка из-за кулис мельком глянула на отца, сидящего в партере (сумел-таки «договориться» с кем-то важным). Все такой же фальшиво-важный, седовласый, смотрит с сытым удовлетворением и слабым интересом к происходящему. Вконец располневший и совершенно обрюзгший за последние пять лет. Казалось, дай ему немного свободы, и господин Замза-старший затопил бы своим телом сразу два стула разом.

От вида пустующего соседнего кресла у Греты перехватило в горле. Сердце сжалось, пропуская несколько ударов.

Матушка, ее бедная нежная добрая матушка не увидит ее первого серьезного выступления. Не услышит тонкого пения скрипки. Не подарит ей, Грете, аплодисментов. Самых желанных, самых дорогих для нее.

Матушку скрипачка считала и продолжала считать лучшим человеком в их семействе.

Человеком…

Замза опустилась на перевернутое ведро, тяжело вздохнула и спрятала лицо во вспотевших ладонях.

Как же так вышло, что до дня ее фурора дошло лишь полсемьи?

Из подобия забытья ее вырвала товарка по учебе. Из ее беспокойного бормотания Грета поняла, что первая пара — виолончель и фортепиано — оправилась на сцену.

Концерт начался.

— Опаздываем, молодой человек, — с укоризной прошамкал древний, как сама консерватория, билетер, сгорбившийся над свежей газетой. Она пестрела преимущественно военными сводками — к войне сейчас были прикованы умы миллионов по всей Европе.

Опоздавший неловко пожал неестественно острыми плечами и сложил черный мокрый зонт:

— Простите, господин, не мог выбрать цветы.

— Ох… Молодо-зелено, все об одном думаете, — печатная машинка застучала под узловатыми пальцами. — Не с дамочками бы тебе по консерваториям ходить, а на войну, за страну, за императора…

И без того бледный опоздавший, казалось, побелел ещё сильнее. От гнева, или же от смущения.

— Во-первых, это для… сестры, — голос человека едва заметно дрогнул, он кивнул на белые розы, которые билетер, казалось, задался целью испепелить взглядом. — Во-вторых, в армию меня не возьмут по состоянию здоровья. Я, прошу прощения, дистрофик и астматик. В-третьих, продайте мне, пожалуйста билет, мне очень нужно успеть к окончанию концерта.

Старик перевел испепеляющий мутный взгляд с роз на лицо опоздавшего господина. Билетёра передёрнуло — насколько худым оно было, словно голый череп, обтянутый кожей. В уголках рта, глаз, на лбу этого, казалось, молодого человека, залегли глубокие морщины. Посмотреть в глаза старик не решился — слишком глубокими и черными они были, словно у прошедшего плен. Или смерть. Или что-то страшнее. Но, думал этот отживший свой век немец, разве есть что-то страшнее смерти?

И если бы опоздавший господин мог бы читать мысли, то, наверняка, коротко кивнул бы: «есть», — и нервно расхохотался, словно припадочный.

Билетер смутился:

— Имя и фамилия, извольте.

— Грегор Замза.

— Где место берете?

— Любое свободное.

Престарелый работник консерватории пробил представителю «молодо-зелено» билет и вновь уткнулся в газету.

Но когда опоздавший уже был у лестницы, билетер вдруг окликнул его:

— Послушай, сынок… Ты это… Кушай хорошо, вот. И не болей.

Нестерпимо яркий после темного коридора свет ударил в глаза Грегора, стоило ему приоткрыть двери. Сияние оглушило и ослепило Замзу, он закрыл лицо рукой и попытался нащупать стену. Прежняя чувствительность глаз так и не восстановилось — даже спустя пять лет он не мог выносить ни яркого света, ни громкого шума. Мгновенно слеп, глох, начинал паниковать и терял ориентацию в пространстве. О жизни без очков теперь нечего было и говорить.

Грегор привалился к стене и несколько минут не отрывал ладони от лица, давая чувствительным глазам привыкнуть к сиянию множества ламп и свечей.

До слуха донеслось едва слышное, до боли, ужасающе знакомое нежное пение смычка. Сердце, сильно колотясь, провалилось вниз.

Успел. Не опоздал.

Грегор ощутил вдруг закипевшие на глазах слезы, но он стер их быстрым отработанным движением.

Возьми себя в руки.

Не видя за тонкой пеленой, что упрямо стояла в глазах и не желала уходить, скрипачки, он медленно пошел вперёд, держась рукой за стену, словно слепец.

Пошел как тогда, пять бесконечных лет назад.

Доверяя.

Несмотря ни на что.

Глупый Замза, ничему тебя ни жизнь, ни смерть не учит.

Нет, — возразил Грегор. — Двум вещам учит. И учит доходчиво.

Прощению и любви к семье.

Потому что по-другому никак.

Не по-человечески.

Тонкое пение скрипки наполнило его силами дойти почти до сцены и открыть глаза. Рухнуть на ящик у кулис и широко улыбнуться сквозь слезы, глядя на свою повзрослевшую, полностью сосредоточенную на игре сестру.

Значит, он всё-таки не зря старался.

Замза сам не заметил, как игра закончилась на высокой ноте, и зал взорвался аплодисментами. Спохватившись, он присоединился к общему восторгу и захлопал, даже привстал. Крикнуть «браво» всё-таки не решился.

Овации не прекращались около двух минут. Грегор сумел отыскать в зале лицо отца — тот даже не утрудился подняться и вяло аплодировал сидя, глядя себе в пупок.

Замзу-младшего передёрнуло.

Грета опустила руки и несколько растерянным, напряжённым, но удовлетворенным взглядом обвела зал и поклонилась. Пальцы продолжали конвульсивно сжимать смычок и шейку скрипки, к щекам прилила краска — то ли от осознания того, что партия была отыграна блестяще, без единой задоринки, то ли от нервного возбуждения, свойственного всем музыкантам.

Брата она не увидела. Он стоял слева от сцены, в углу, слишком далеко, чтобы быть замеченным.

Когда овации утихли, на сцену бодрой пружинящей походкой вышел, как понял Грегор, распорядитель концерта. В отглаженном, чистеньком костюме-тройке, рубашке с накрахмаленным воротником и тростью в руках он, казалось, полностью контролировал все происходящее в зале вплоть до мыслей и перешептываний.

Распорядитель широко улыбнулся, обнажив белые ровные зубы, поклонился и завел долгую благодарственно-прощальную речь к слушателям. Замза пропускал его малозначащие слова мимо ушей, погрузившись в сто раз пережеванные мысли о том, что он будет говорить. Как объяснится. Как простит или сам попросит прощения.

Грегор, не отрываясь, смотрел на Грету, и не мог не заметить ее усталого вида. «Заканчивай уже, господин балаболка, не видишь, что ли, что музыкантам нужен отдых», — с некоторой раздражительностью и нетерпением подумал он.

Спустя четверть часа журчащий ручеек наконец иссяк. Грегор вздохнул и поднялся, крепко сжимая во вспотевшей руке букет.

Но не тут-то было. Распределитель перевел дух и с энтузиазмом продолжил:

— От лица администрации консерватории и гордых педагогов я хотел бы поблагодарить всех, кто почтил нас сегодня своим присутствием, а также предоставить слово одной из наших лучших учениц, — он обвел рукой зал и с полупоклоном улыбнулся, обнажив ряд белоснежных зубов, Грете.

— Восходящей звезде, фройлян Грете Замза!

Сестра вспыхнула от гордости и поклонилась залу:

— Прежде всего, — начала она, чуть запинаясь от смущения, — прежде всего хотелось бы поблагодарить наших дорогих учителей, которые с неослабевающим энтузиазмом обучали нас на протяжении пяти лет, невзирая на наши неудачи. Спасибо, фройлян Шварц, госпожа Динер, господин Брод, герр Думбровский.

Преподаватели, сидящие в партере, довольно и удовлетворенно закивали и приосанились.

— Затем, конечно, я от себя лично благодарю своего любезнейшего отца, — улыбка ее слегка померкла.

Грегор не удивился бы, узнав, что Грета в этот момент скрестила пальцы за спиной.

— Который обесп… поддерживал меня на протяжении обучения. Если бы не он, не стоять мне теперь на этой сцене.

Замза-младший побелел. Значит, присланные им (разумеется, с подписью: «от благотворителя, пожелавшего остаться неизвестным») деньги отец выдавал за своей собственный заработок.

С одной стороны — прекрасно, что гроши всё-таки пошли на оплату обучения и обеспечение сестренки, а с другой… Грегор почувствовал себя донельзя гадко.

Устыдившись своего негодования на отца (однако, не перестав считать его поступок несправедливым), он вздохнул и выпрямился.

— Спасибо, отец, — улыбнулась сестра, посмотрев на Германа. Тот промямлил что-то невразумительное в кустистые усы. Грета обвела зал чуть растерянным взглядом, посмотрела на неизменно сияющего распорядителя:

— Ещё… ещё, — она покраснела, затем от лица будто отлила вся краска, — я бы хотела… сказать спасибо, то есть поблагодарить…

Грегор привстал и перестал дышать. Сердце глухо билось о ребра. Распорядитель снисходительно улыбнулся и тихо, едва слышно посоветовал:

— Не стоит так переживать, госпожа Замза. Вас здесь никто не съест.

— Понимаете, это не меня одной была мечта, это не мой был план, чтобы поступать, понимаете, — словно оправдываясь, сбивчиво забормотала Грета, — поэтому я должна, понимаете, должна поблагодарить…

С лица распорядителя медленно сползла улыбка:

— Скажите уж, не то люди подумают, что вы не в себе.

Грета отступила от него и блестящими глазами обвела тихо шепчущийся зал. Гомон побежал по рядам, словно кромка огня по сухой траве.

— Я хочу сказать… Спасибо, спасибо, спасибо! — с надрывом произнесла она, дрожа всем телом. Глаза застилала плотная жгучая пелена.

Грегор, онемевший, с тревогой подумал, что сестре грозит обморок. Первой и единственной его мыслью было увести Грету со сцены и дать ей, наконец, проплакаться.

Недвижными пальцами он дотронулся до лица. Мокрое. Замза опустился на ящик и закрылся руками, мелко сотрясаясь от рыданий.

Скрипачка обняла себя за плечи и, подрагивая, ещё раз поклонилась публике. Последняя притихла, удивлённая и немного испуганная.

— Разрешите мне уйти, пожалуйста.

— Идите уж, — терпению концертмейстера пришел конец. — Свою выходку вы будете объяснять педагогам и директору.

Грета быстро кивнула и почти бегом кинулась за кулисы, вытирая лицо.

Грегор отшатнулся в тень почти в страхе. Сколько ночей, на протяжении долгих пяти лет, воображалась ему эта встреча. Сколько раз он думал, как будет объясняться с сестрой.

«Здравствуй, Грета, я живой».

«Сюрприз, сестрёнка, видишь, со мной все хорошо».

«Я не знаю, что произошло тогда, но все будет хорошо, обещаю».

«Прости, что так получилось. Видит Бог, я не хотел тебя пугать своим уродливым видом».

«Сестричка, я бы тебе все объяснил, если бы сам что-нибудь понимал».

Но вместо всех правильных и красивых слов, которые он сочинял и даже записывал дрожащей от волнения рукой, Грегор глубоко вздохнул и шагнул навстречу Грете. Шрам пронзило болью, но Замза не заметил этой мелочи.

Скрипачка сидела на перевернутом ящике, закрыв лицо руками, и горько рыдала. Когда-то он умел унимать ее слезы. Сначала — смешной рожицей, потом покачиванием на ручках, повязкой на разбитую коленку, порцией мороженого, новой лентой для волос, добрыми словами о том, что никогда не нужно слушать дураков, которые сомневаются в ее таланте. Они ещё им всем покажут, чего стоит семейство Замза.

А сейчас единственное, что он мог сделать — это осторожно погладить по плечу, сунуть под нос цветы и пробормотать:

— Не плачь, пожалуйста. Все получилось очень хорошо. Даже лучше, чем я надеялся. Мы… Мы им задали жару. Пусть помнят, что такое семейство Замза.

— Уйдите, зачем вы… — скрипачка подняла голову к незнакомцу-брату, возмущённо сверкая глазами.

Лицо его было непривычно светлым и мокрым. Грегор широко и открыто, как ребенок, улыбался. Впервые за пять лет.

— Господи! — сестра вскочила, словно ошпаренная, отступила, глядя на брата как на привидение. Тот даже лица не вытирал, светясь от радости.

— Я же не мог совсем вас бросить.

— Нет, нет, нет… — она замотала головой, отступая все дальше, почти на сцену.

А потом, пронзительно и радостно закричав: «Грегор!» — Грета бросилась в раскрытые объятия брата и заплакала, наконец, не сдерживаясь.

На Прагу опускалась беспросветная осенняя ночь. Ночь, когда на небосводе так хорошо видны звёзды. А на земле — их коллеги по свету. Понимающие, что прощение выше любой справедливости.