Песнь Татуина (джен)

When the wolves cry out,

The smallest — they will grow great,

No more shall we wait to rejoin the pack.

© Miracle of Sound

К’Рух тоскует, — ей шестнадцать лет, и впервые она остаётся совсем-совсем одна: К’Рух сидит под влагодобытчиком, смотрит на Девицу, Жену и Старуху, сменяющих друг друга, и кричит, — надсадно-гортанно, скорее для себя, чем для песчаного племени, ибо К’Рух не очень-то умна, но даже она знает, что никто здесь её не услышит.

К’Рух тоскует, — прежде ей не доводилось покидать стойбище вот так, без никого, и из-за этого в груди становится тесно.

Угли стойбища К’Рух тлеют где-то в песках, если их ещё не пожрала песчаная буря, но пуще всего К’Рух тоскует по банте, которую застрелили, пока К’Рух стерегла охотничью стоянку на добыче, — банта спасла молодую хозяйку, и К’Рух спряталась под её брюхом, скулила и тыкалась лбом в остывающую морду, пока банта совсем не замерла, а потом человеческий мужчина с голубыми глазами нашёл К’Рух, ударил прикладом винтовки «Зерка», выволок за шиворот и связал кисти, и К’Рух страшно брыкалась, и за это её ударили ещё раз.

— Не кобенься, отродье: отвезу тебя к госпоже Санстоун, ещё до вечера протянешь. Ей за радость будет тебе пулю в башку вогнать.

— Думаешь, госпожа Санстоун обрадуется?

— Её сынок в таком же возрасте был, когда его песчаные люди со спидера подбили.

К’Рух даже не думает слушаться: К’Рух всю дорогу рычит, злится и пытается вывернуть связанные запястья, и люди привозят её на ферму влагодобытчиков, а хозяйка, — человеческая женщина, худая и сожжённая солнцем, — хмурится и тут же хватается за винтовку.

— Гляди, Марча, — говорит мужчина, встряхивает К’Рух за шиворот, как трофей, вытаскивает её из спидера и ставит на землю, и К’Рух жалеет, что из-за маски с визорами она не может отгрызть ему пальцы, — мальца поймали, такого же, как твой Кели.

— Не нужна мне замена, — фыркает хозяйка, — тем более из этого поганого племени.

— А это и не для замены. Сколько лун и солнц ты клялась, что заберёшь у них такого же мальчика? Держи, забирай.

Хозяйка хмурится, шипит на выглянувшего из дома детёныша, совсем ещё ули-а: прячься, не твоё дело, — и опускает поднятое ружьё, и К’Рух так удивляется, что перестаёт утробно рычать на манер оголодавшего массифа.

— Вомп с ним, убью это отродье потом, развяжи, — решает хозяйка. — Лиска, неси цепь.

— Марча! Зачем тебе дикий зверь?

— Затем, что мой муж четыре луны назад умер, а у дикого зверя руки есть. Может, приручу его, человеком сделаю.

Детёныш с голой шеей и мягкими, как пух, волосами гремит цепью и бесцеремонно тянется стащить с К’Рух маску с визорами и горловым увлажнителем, пока мать ругается о чём-то с охотником, и К’Рух бьёт детёныша по лицу: вполсилы, для острастки, так, как всегда отвешивают затрещину особо надоедливым ули-а, чтоб не мешали чистить винтовку или тереть тыкву в миске, — и тот хныкчет, шмыгнув носом, но не плачет, а мать встряхивает К’Рух за шиворот, уткнувшись лбом в лоб.

— Ещё раз посмеешь тронуть мою дочь — слезами всю ферму умоешь, понял?

— Р-р-х, — отвечает К’Рух, выхватывает цепь из рук детёныша, замахивается кулаком ещё раз, — так, для вида, — и карабкается на крышу кладовой, сверкая визорами из-под полотняных повязок.

— А я о чём говорил? Сейчас сниму его, — взводит мужчина курок, — видишь, дело гиблое, они по-человечески не понимают.

К’Рух ружья не боится, — К’Рух быстрая, смелая, на скалу ловчее всех взбирается: К’Рух скатывается к стоку, и цепь наматывается на щиколотку, ружьё даёт осечку после двух выстрелов, чиркнувших по крыше, а хозяйка смеётся.

— Давай-давай, беги. Куда ты сбежишь без своей банты и винтовки? Пристрелишь кого-то ещё и заберёшь чужую?

— Кр-ры, — говорит К’Рух, щёлкнув языком, и плечи у неё начинают дрожать, а левое, подшибленное прикладом, немеет: куда ей пойти, если люди отняли у неё и племя, и банту, и живую пустошь, — всё, что здесь было до них?

— Сезон нынче сухой, бурь будет много. Поживи с нами.

* * *

К’Рух не умеет плакать, но горевать — сколько угодно: два дня К’Рух прячется то в кладовых, то в мастерской, вылезая лишь для того, чтобы попить, три ночи — заливается криком, пока сухость не начинает драть горло, а на рассвете, когда оба солнца согревают стылый край пустоши, наконец-то решает со всеми познакомиться.

Негусто на ферме народу: хозяйка по имени Марча Санстоун, её детёныш-девочка по имени Лиска, дроид-помощник и несколько могильных камней. Выходит, раньше тут семья жила, а сейчас — так, объедки.

К’Рух сразу же приступает к делу и перво-наперво знакомится с дроидом-помощником, — садится на корточки, подбирает проволочный прут и трогает дроида этим прутом, так и не осмелившись подойти поближе.

— Уип, — пиликает дроид, мигая лампочками, и в его пиликанье слышно раздражение.

К’Рух прежде не грабила ни фермы, ни сторожевые посты: мала ещё, лучше стереги бант и кричи, если кто-то на подмогу заявится, — но несколько раз семье К’Рух доводилось торговать с джавами, и К’Рух однажды залезла в их краулер и нашла там кучу хлама, а потом это хлам заскрипел, загудел и стал так таращиться, что К’Рух завизжала и вывалилась оттуда быстрее, чем из ямы сарлакка. «Никакого почтения у них нет, — сказал потом отец и, взведя курок, пальнул вхолостую в знак прощания, — им ноги даны, чтоб по земле ходить, а они в машины спрятались».

К’Рух побаивается машин: они большие и громко шумят, — но с отцом не соглашается, и плевать, что он вождь: почему бы не жить в крепости, если ты — джава, слабый и маленький?

— Это наш работник, он помогает нам воду грузить, — объясняет Лиска, шмыгая носом, а К’Рух шипит, и за ней волочится по пыли тонкая цепь, — мужчина всё-таки сумел её изловить и защёлкнуть карабин на одном запястье, но К’Рух вывернулась, отняла цепь и хлестнула его этой цепью в отместку за побои. — Ты меня боишься, да? Я принесла поесть. На.

К’Рух кружит вокруг детёныша, урчит и удивляется убеждению, что кто-то может бояться такую слабую кроху: один раз возьмёшь покрепче, выкрутишь голову, пока не хрустнут позвонки, — и всё, делов-то. Впрочем, горшок с едой пахнет интересно, — в достаточной мере интересно, чтобы К’Рух не замахнулась кулаком снова, — и поэтому К’Рух тычет Лиску пальцем в щеку, Лиска кричит, ставит горшок на землю и бежит в дом, а К’Рух забирает подачку и обустраивается с ней на крыше кладовой.

— Ма-а-а-ма-а, — жалуется Лиска, за руку выведя мать во двор, — я его боюсь, он страшный.

— Не говори глупостей, нечего его бояться, — говорит Марча, — он ещё маленький, и у него нет ни банты, ни племени, ни гадерффая.

По крыше ползёт песчаная ящерица, и К’Рух, свернув этой ящерице шею, грызёт её заживо.

* * *

К’Рух ходит за детёнышем по пятам, и Марча этим недовольна, но К’Рух уже взрослая, и ей не очень-то интересно, что людям нравится, а что — нет: К’Рух сидит на корточках и смотрит, как Лиска поливает тыкву, а потом, рассердившись, встаёт и забирает у неё кувшин.

— Отдай! — кричит Лиска.

— Ыр-р-р, — обнимает К’Рух кувшин, прижав его меж грудей.

— Отдай! Тыква завянет!

— Ыр! — назидательно показывает К’Рух пальцем на середину кувшина, а потом воздевает палец к двум солнцам и ворошит песок пяткой.

— Откуда ты знаешь, что тыквам хватит и половины?

— Гр-х-х, — отвечает К’Рух, закрывает кувшин крышкой и закапывает его за домом, когда люди хлопочут на кухне: вдруг они завтра не поделятся с ней водой? — и через день Лиска, ахая, показывает матери окрепшую, ещё недавно вялую поросль.

К’Рух очень собой гордится: К’Рух собрала много хубба-тыквы, которая растёт в ущельях безо всякого дождя, и теперь на ферме будет больше питья, — и Марча, смягчившись, начинает поучать К’Рух, что из грибов годится в пищу, а что — на ткань, и К’Рух слушает и кивает, а по ночам ей снятся сны.

К’Рух снятся пляски у костра, запах мясного варева и вкус кислой дыни: отец считает пули с патронами, сказитель Хр’Раш вычёсывает шерсть с банты, старшая сестра нянчит детёныша, который опять завёл скандал на всё стойбище: хочет молока, — а кто-то из мужчин возвращается с охоты с двумя ружьями и двумя винтовками, понавешав их на оба плеча, — хороший сегодня урожай. А потом К’Рух просыпается, и рядом с ней нет ни отца, ни скотины, ни скандалящих детёнышей.

В ночь, когда Девица догоняет Старуху, К’Рух слышит спросонья чей-то шум и болтовню, оживает, улюлюкает и выбегает из кладовой, прихватив с собой одну из фермерских винтовок, — и огорчается: шум оборачивается мотором спидеров, болтовня — человеческой речью, а один из чужаков, немногим старше К’Рух по виду, цепенеет и визжит, роняя канистру с водой.

— Р-р-р, — вскипает К’Рух, злясь то ли на людей, обманувших её снова, то ли на то, что пролитая вода впитывается в песок, щёлкает затвором и без промаха всаживает свинец чужаку в плечо и локоть, а второй, завизжав ещё громче, заводит спидер и покидает ферму быстрее, чем над порогом дома зажигается лампа, и К’Рух стреляет ему вслед вхолостую, — на прощание.

— Не трожь мою воду, отродье! — рявкает Марча, отволакивает грабителя от цистерны влагодобытчика, снимает с К’Рух цепь и связывает его покрепче, а наутро приезжают люди из посёлка, тоже с ружьями, и допытываются у Марчи, не отбили ли её ферму тускены: Бре Нихо всех перебудил, клялся, что на ферме Санстоун песчаные люди засели, — целая дюжина, и все палят без промаха.

«Поди, кислого молока хватил, вот и привиделось всякое. Жил здесь один тускен когда-то, да сбежал», — рассказывает Марча, и К’Рух, спрятавшись в кладовой, не шебуршится и почти не дышит.

— Иди, не будет нам с тобой покоя, — говорит Марча, выпроводив с фермы всех поселян, и даёт К’Рух винтовку, полотняную сумку с тыквой и свёрток пуль из свинца. — Как раз от бури успеешь укрыться.

— Ур-р-р, — урчит К’Рух, вешает сумку на плечо, гладит приклад и обнимает винтовку, как детёныша.

Лиска при виде этого зрелища разевает рот и тоже хочет обняться, но К’Рух отталкивает её прочь: в стойбище К’Рух было принято спать вот так, обнявшись, и греться, когда ночь остужала землю, но обнимать чужаков — ни за что. Нельзя.

— Иди уже, иди! — окрикает Марча, и К’Рух ещё с полмили чувствует промеж лопаток её взгляд.

К’Рух не знает, радуется она этой свободе или нет: кто ж ходит в одиночку вот так, без банты? — но К’Рух нюхает землю, уткнувшись в неё лбом, а потом слушает ветер, и ветер так жарок и сух, что К’Рух прибавляет шаг.

Скоро начнётся буря.

* * *

К’Рух не боится ни людей, ни змей, ни вомп-крыс: разве страшен тот, у кого такие же кишки, потроха и бьющееся сердце, которому и унции свинца хватит с лихвой? — но перед песчаными бурями К’Рух дрожит и приходит в ужас: буря покрывает горизонт, горы, пустошь, втиснутый меж гор посёлок, — всё, на что хватает глаз, далеко-далеко до самого Анкорхеда, — и К’Рух бежит, очень-очень боится и чувствует себя очень-очень маленькой.

К’Рух — горфа, К’Рух — татуинское семя, К’Рух родилась в походном шатре вождя, и её мать одной рукой качала детёныша, а другой — сжимала гадерффай, и К’Рух хорошо знает: видишь впереди песчаную бурю — беги.

— А-а-а! — верещит рассерженная К’Рух, вскарабкавшись на скалу перед ущельем, и высказывает песку своё недовольство, потрясая винтовкой: вот был бы у К’Рух её гадерффай, К’Рух бы показала, что и как! — но сразу же мотает головой, сердясь уже на саму себя: глупая, глупая К’Рух, как будто Татуин кого-то слушает, — и сползает в ущелье вместе с сумкой и винтовкой, где хрустко вскрывает тыкву от корки до сердцевины, лезет пальцами, ест мякоть с семечками. Когда ей ещё доведётся попить?

Вомп-крыса скалит зубы: тощая, сплошные жилы, все рёбра наружу, и зубы у неё обломаны, — но подойти ближе не решается, и К’Рух швыряет в вомп-крысу камнем, а потом стреляет, чиркнув пулей по яремной вене, и крыса, взвизгнув, ковыляет прочь.

— Кыш, кыш-ш-ш!

Песчаная буря покрывает Дюнное море, и К’Рух сжимается в комок, сунув под верхнюю рубаху сумку с тыквой, обнимает винтовку и мычит, — лишь бы не забыться. Татуин поёт, — и К’Рух вторит ему в унисон, вспоминая человеческого мужчину с голубыми глазами, винтовку «Зерка», фермеров-влагодобытчиков, девочку и вора, и то, как его кровь капала на песок, пока руки были скручены цепью до ссадин.

«Глупые люди, — говорит сказитель Хр’Раш. — Сначала была вода и была земля, а потом пришли чужаки с машинами и забрали всё себе: моя вода — не пейте её, моя земля — не ходите по ней, но, может быть, мы дадим вам её понюхать. Где они теперь, К’Рух? Все их машины смешались с песком, а мы живы, пока чужаки только и умеют, что брать, грозиться и кланяться».

Глупые люди, соглашается К’Рух: они даже не приучились носить визоры, увлажнитель и дыхательные трубки, а их потомство мрёт от кашля чаще, чем от лихорадки.

К’Рух спит несколько дней без просыпу, уткнувшись в приклад винтовки и просыпаясь лишь для того, чтобы съесть кусочек тыквы, — и на исходе новолуния, когда Жена со Старухой дают дорогу Девице, а песок обнажает камни, кости и рёбра разбитой техники, К’Рух встаёт, нюхает землю, слушает ветер, откапывает несколько чёрных дынь и подсчитывает на пальцах, что у неё есть целых два дня.

Марча уже совсем старая: ей, наверное, полвека, если не больше, — и вряд ли у Марчи ещё родятся детёныши, и К’Рух хочет убедиться, что песчаная буря не принесла в их дом смерть.

* * *

К’Рух орёт, замолкает, прислушивается к жужжанию генератора, — К’Рух хорошо помнит тот окрик, с которым её гнали прочь, и знает, что на ферме Санстоун ей никто не обрадуется. К’Рух орёт — и, не почуяв возни детёныша, прикладывает ладони к горловому зеву, шевелит пальцами, горланит ещё настойчивее:

— Ы-ы-ырк, ыр-рк, ыр-рк!

— Ты, отродье! Жить надоело, или ты привёл с собой братьев? Катись!

— Ыр-рк! — повторяет К’Рух, и Марча, вздрогнув, опускает ружьё к земле, а её глаза протекают слезами. — Ыр-р?

— Катись отсюда, возвращайся в своё песчаное племя! — кричит Марча, замолкает, всхлипывает и сползает на порог, закрыв ладонями лицо. — Ты вернулся, а я даже не знаю, как тебя зовут. Зачем ты вернулся?

— Р-р, — отвечает К’Рух, подходит и садится перед Марчей на корточки: Марча кричит и одновременно плачет, и К’Рух никак не может понять, почему.

— Не нужна мне замена, — повторяет Марча и снова всхлипывает, а К’Рух, живо смекнув, что к разговорам женщина не расположена, тут же перешагивает через порог, даже не отряхнувшись от песка. — И не смей рыться в моих вещах! Кыш, кыш!

К’Рух нет дела ни до окриков, ни до угроз, — К’Рух оглядывается, нюхает и трогает всё подряд: раньше К’Рух вовсю глазела на жильё поселенцев издалека, но за дверь заглянуть ей смелости не хватало, и К’Рух в диковинку и генератор, под жужжание которого светится лампа, и каменные стены с прорезями окон, и ничем не покрытый пол. Песчаный народ не строит домов из камня, и всё их хозяйство можно погрузить на спину банты: зачем строить дом, если твой дом — Татуин?

— Мама, он пришёл, пришёл! — визжит Лиска и обнимает К’Рух, стиснув поперёк пояса и уткнувшись носом в живот: глаза у Лиски мокрые, губы — бледные, как будто Лиска объелась мелом, и на скулах темнеют пятна. Лихорадка. — Я же говорила, что он придёт, говорила!

— Лиска, ляг сейчас же!

— И он совсем не воняет бантой. Ну, только немножко!

К’Рух вертит личико Лиски за подбородок, обнюхивает, урчит, — Татуину больное потомство без надобности: однажды двое ули-а в стойбище К’Рух подхватили лихорадку, и младший, слабенький, вскоре умер, а их мать рассказала, что они с мужем грели их каждую ночь и поили соком дыни, и мать даже разок оголила старшего детёныша, умыла из пригоршни и вытерла ноздри мякотью тыквы. Какая бы ни случилась беда — иди к воде.

— Она больна, отойди от неё, да поживее, — злится Марча, уперев кулаки в бока, — я кому говорю, хрен крысиный? Отойди! Из-за тебя вся ферма мочой провоняла!

— Ур-р, — деловито объясняет К’Рух, вынимает из сумки чёрную дыню и, хрустнув коркой, неумело обтирает лицо Лиски пальцами в мокрых перчатках, а потом тычет ей ту же дыню под нос. — Кр-ры!

— Она плохо пахнет, не хочу, — упирается та.

— Кр-р-ры, — настаивает К’Рух, и Лиска кивает, глотает и еле-еле сдерживается, чтобы не сблевать.

— Отродье!

Марча возмущается громче прежнего и, схватив К’Рух за загривок, пытается её побить, — но К’Рух влепляет женщине пощёчину и суёт ей в пригоршню ещё дыню, и ещё две — в подол, и тычет в Лиску пальцем.

— Прекрасно. Чудесно. Грандиозно. Хочешь опоить этой дрянью человеческого детёныша, да?

Перед тем, как песчаная буря поцелует Старуху, К’Рух снова кричит, и её крик сливается в унисон с песнью Татуина, — не к человеческому племени К’Рух хотела вернуться, не к тому, которое не знает ни одной песни горфа. Всё проходит, — и перед кроволунием буря стихает, а на щеках Лиски проступает румянец, и девочка играет с камешками, и мать, расплакавшись, просит у К’Рух прощения и так крепко сгребает её в объятия, что К’Рух даже не успевает рассердиться.

— Ыр!

— Так ты девица, — удивляется Марча, пощупав К’Рух меж грудей. — Девица!

— Ыр-р, — повторяет К’Рух и бьёт её по руке.

* * *

К’Рух поёт каждую ночь, но после сезона бурь ей не с кем петь.

Нет, не так уж у людей и плохо, — у них всегда есть еда, вода и молоко, и можно пить, сколько пожелаешь, и К’Рух учит Лиску откапывать чёрные дыни, и Лиска очень старается, — а Марча вздыхает, что К’Рух, кем бы она ни была, всё равно тускенская барышня: «Вот увидишь, ей только свистнут — убежит». К’Рух закрывает глаза, когда оба солнца раскаляют пески добела, и видит, как её руки сжимают гадерффай: хороший, крепкий, и под его клинком хрустят кости, — и шарит под боком, но гадерффая под боком нет, и К’Рух, взяв отвёртку, колет недовольно пиликающего дроида, словно это не дроид, а гнездо с крысятами.

— Ма-а-ама, она с нашим дроидом дерётся!

— Цыц! Технику не порть, она дорогая, у джав купили, — грозит пальцем Марча, возясь в ящике с паяльными схемами.

— Ма-ама, а как её зовут?

— Пф! Думаешь, у тускенов есть имена?

«Глупая женщина. У каждого есть имя», — решает К’Рух, швыряет отвёртку, ткнув напоследок в манипулятор дроида крестовиной, и залезает на крышу кладовой.

Ночью К’Рух снятся пляски у костра, перебранки и смешанный с пóтом запах прогорклого масла: К’Рух просыпается, нюхает землю и понимает, что раньше она здесь так не пахла. К’Рух идёт, — поначалу робко, пригибаясь и таясь, не веря ни ушам, ни носу, — а потом бежит, разок-другой падает и поднимается, визжит до хрипа, приложив руки ко рту, и из-за гребня, на котором лежит тень Девицы, высовываются две головы и два ружья, — и впервые за много-много лун К’Рух зовут по имени:

— К’Ру-у-ух!

— Это я, Р’Рукр’Хур, это я! — кричит К’Рух и виснет на жилистой шее одного из дозорных: Р’Рукр’Хур похудел ещё сильнее прежнего, и перчатки у него истёрлись до дыр, но это — Р’Рукр’Хур, её брат, и он живой.

— Мы думали, что тебя забрало Дюнное море, — ахает долговязый Ых’Гыр с шерстяной ниткой бус.

— Пятеро мужчин не вернулось тогда с рудника, — показывает Р’Рукр’Хур растопыренную пятерню, сняв винтовку с ремня, — и один пришёл без банты, а другой — приполз, и с его рук капала кровь, и мы ушли, чтобы никто не смог нас выследить.

— Мы искали тебя. Мы нашли твою банту и твой гадерффай, но тебя там не было. Кто? — допытывается Ых’Гыр, схватив К’Рух за локоть. — Кто забрал тебя оттуда, К’Рух?

— Человеческий мужчина с голубыми глазами и винтовкой «Зерка». Он бил меня прикладом, вот так, — рассказывает К’Рух, хлопнув себя по плечу, — а потом сказал, что меня надо прикончить, чтобы отплатить смертью за смерть их детёныша.

Р’Рукр’Хур рычит, злится, щёлкает языком и тычет прикладом в сторону фермы Санстоун.

— Ты убежала от него? Он живёт там, на ферме? Если он ещё жив, то мы сломаем этому отродью крысы все пальцы, чтобы он никогда больше не взял в руки свою винтовку «Зерка». А винтовку ты заберёшь себе.

— Нет-нет, всё не так! Он живёт в посёлке, а на ферме живёт женщина по имени Марча, и она отпустила меня, чтобы я ушла, когда захочу.

— Мар-р-ча, — повторяет Ых’Гыр.

— Отпустила? — не верит Р’Рукр’Хур.

— Я спасла её воду, тыквы и ули-а, а она спасла меня от людей и бури.

— Вот, значит, каковы они!

Р’Рукр’Хур сжимает винтовку чуть крепче, встряхивает, убрав курок со взвода, и вешает на спину вместе с гадерффаем, а Ых’Гыр встаёт перед К’Рух на колени и, взяв её за пальцы, сжимает их в пригоршне.

— Мы найдём человеческого мужчину с голубыми глазами, а потом все вместе вернёмся домой.

— Я хочу пойти с вами, — требует К’Рух.

— Я бы позвал тебя, К’Рух, кабы мы взяли твой гадерффай. Дождись, когда мы закричим три раза.

— А если не закричим — иди под младшим солнцем, мимо Пасти, пока Жена не сменит Девицу, — показывает Р’Рукр’Хур на клыкасто оскалившуюся гряду, — и там ты найдёшь наших людей. Мы встретили клан А’Ррх, и теперь наша семья ещё крепче, чем прежде.

— И теперь нам будет легче охотиться.

К’Рух провожает Р’Рукр’Хура с Ых’Гыром, удивляется тому, что лицо у неё совсем мокрое, и всю ночь не может сомкнуть глаз, — ждёт: К’Рух обидно, что она не услышит, как у этого мерзавца хрустнут порванные жилы, но у горфа есть гадерффай, свинец и много-много тысяч лет, прожитых на Татуине.

И на рассвете, когда солнце обжигает Пасть, К’Рух вновь слышит своё имя.

* * *

«К’Рух!» — поёт Татуин, пески которого безжалостны, как и прежде, но К’Рух больше не боится его песков, — К’Рух возвращается домой, туда, где мужчины свирепы, а женщины безжалостны, туда, где муж одним выстрелом укладывает вомп-крысу, а жена кормит с рук массифа, не отпуская детёныша от груди: сегодня К’Рух заснёт в шерстяных одеялах, и от неё будет пахнуть прогорклым маслом, которым К’Рух натрётся до самой шеи, чтобы обогреться.

«К’Рух, моё дитятко!» — поёт Татуин, заметая следы, а К’Рух отвечает ему по-крысиному гортанно, оглянувшись в последний раз, — Лиска, босая и сонная, стоит у влагодобытчика, и Марча держит её за пальцы.

— Ыр-р-р-рк!

— Она идёт домой, да? — шмыгает носом Лиска, уткнувшись в бок матери.

— Да, — отвечает Марча.

«Я расскажу про них Р’Рукр’Хуру, Ых’Гыру, отцу, матери и остальным, и никто не тронет эту женщину, пока она сама не придёт к моему народу с оружием», — решает К’Рух.

Р’Рукр’Хур и Ых’Гыр встречают К’Рух, когда шпили влагодобытчиков тают в пыли, оставшись далеко-далеко позади, и Р’Рукр’Хур кутает её в свой плащ, — люди отобрали у К’Рух плащ, чтобы связать ей руки, пока К’Рух рычала, царапалась и никуда не хотела с ними идти. Р’Рукр’Хур пахнет замечательно: потным телом, гарью, потрохами, — и человеческий мужчина с голубыми глазами никого больше не побьёт.

— Мар-р-ча — хорошая женщина, — делает вывод Ых’Гыр, когда К’Рух перечисляет по пальцам все прожитые на ферме дни, прижав к груди винтовку «Зерка».

— А почему она живёт без семьи, с водой и детёнышем?

— Татуин всю её семью забрал: и мужа, и потомство.

— Не к лучшему ли это, К’Рух? Те, у кого в жилах вода с песком, Татуину не нужны. Татуину кровь нужна, не вода.

К’Рух шестнадцать лет, и в её жилах течёт кровь горфа.