Сетка апельсинов (джен)

Новый день паршивее вчерашнего.

Как оставленные очередными посетителями апельсины на окне. Медленно гниющие цитрусы. Новый день не делает их лучше, лишь усугубляет разрастающуюся по кожуре проказу.

И если Данте когда-то и говорил нам подумать о том, что вчерашний день больше никогда не наступит… Особого наслаждения в тонкости бытия подобное знание не добавляло.

Гниющий фрукт был неотвратимо потерян в хвори что вчера, что сегодня, и неминуемо сильнее разложится завтра. Наслаждаться моментами? Смешно.

— Мы не строили мир… — на грани слышимости, едва-едва.

Достаточно лишь малости, слабого ровного голоса, чтобы дать услышать, но не принуждать понять.

Где эта колоссальная сила тембра? Частички властности в каждом звуке? Бьющая по ушам несокрушимая мощь уверенности и ручательства за любое произнесенное слово. Любое. Где?

Достаточно лишь крупицы, потускневшего застывшего взгляда, утратившего былую жажду жить, — ради чего-то жить, пусть даже это было не что иное, как стремление отомстить, — чтобы в голову в ту же секунду впилась иголочная орда, крамольно поражая уязвимые болевые точки.

Одну за другой. Стресс сжимал подобием обруча. Мелко подрагивала челюсть, импульсы страданий простреливали и зубы…

Моральная пытка безжалостно соревновалась с физической.

Северус сидел на выстиранной до безликости, выглаженной до нереальности и нежно-зеленой до тошноты мятного чая, в негуманных количествах выпитого на досуге, постели.

Давящую на сердце картину дополняли мертвые стены. Белесые, как пергамент и как его, затертое до блеска поцелуями-поздравлениями, — за то, что очнулся, за то, что внес большую лепту в победу, — лицо. Это и пугало больше всего, заставляя никудышного посетителя, героя всего магического мира, неконтролируемо подрагивать, сидя на стуле напротив.

Даже мимические морщины, казалось, приобрели черты мраморной искусственности, монолитной тяжести мазков умелого, но уставшего мастера. Слепок натуры получился потрясающе реалистичным, но скульптуру оживить стамесками, пилами да молотками, увы, не удалось…

Колени поддавались давлению густого воздуха, вибрировали от скопившейся в нем нерастраченной энергии. Гарри не знал, что и как правильно сказать, что сделать, как спасти ситуацию, нужно как-то её спасти, иначе… Иначе что? Будет поздно.

Гарри это чувствовал, ощущал неминуемый крах чьих-то идеалов. И боялся, всей душой не желал, чтобы этим самым разбитым сосудом оказался в конце концов именно он. Панически откидывал даже мысль, что это может случится. И так слишком многое в его жизни заканчивалось фатально — хрустело стекло веры, звонко ломалось доверие, рассыпалось на части стремление, пылью опадала наземь надежда, безотменно…

Разомкнуть губы было сложнее всего, те будто склеились вязкой противной слюной, срослись воедино, причиняя боль одним лишь позывом их разъединить, — фальшивые Ромео и Джульетта лицевой динамики.

И если бы не жар, всепоглощающий и медленно пожирающий огнем легкие, растущий лавой к бронхам, поджигающий альвеолы, Гарри бы не выдавил с отчаянным выдохом ни слова. И все же, какой бы ни была причина, он смог:

— Не строили, это так! Но ведь мы можем его достраивать по мере возможностей! Разве не это главное в жизни, а, профессор? Разве нет? Взять и достроить то, основа чего была положена не нами! Мы ведь можем это сделать, разве нет? Конечно можем! Ведь мы сами строители своего будущего! Почему вы мне не верите, Снейп, пожалуйста, просто поверьте!

И, немного погодя, не выдерживая писк тишины:

— Почему вы заранее отчаиваетесь? Вы не умрете! Мы столько всего пережили, вы столько всего пережили! Конкретно вы! Даже больше, чем я, больше, чем кто бы то ни был! Врачи найдут способ вылечить вашу шею! Обязательно найдут! Залечат раны, вас отсюда выпишут, и все будет хорошо! Зачем вы себя заранее хороните? Вы же, как никто другой, знаете, настолько важен стимул и надежда, вера в лучшее! Вас спасли, смогли вытащить из хижины, значит, вам суждено жить дальше! В мире, забыв о войне и идя дальше! Это эгоистично с вашей стороны, для самого себя эгоистично! Дайте своему телу шанс, как и колдомедикам!

Северус будто только сильнее померк от столь усердного причитания, и так нездоровая худоба жутко выделилась под больничной робой, когда он не выдержал этого потока энергии и энтузиазма — яркий свет в окружении затхлости и искусственных солнц ранил так же остро и отчаянно, как режет глаза зимнее снежное утро, и утомлял подобно систематическому отсутствию здорового сна — резко дернулся навстречу источнику звука, разворачиваясь к Гарри и захлестывая его тьмой своего взгляда.

Стерильный, туго наложенный бинт на шее окрасился в алый от слишком грубого и болезненного рывка головы.

Меж нежных цветков белой космеи стремительно пробивались головки красных маков, буйно расцветая и перекрывая своими лепестками собратьев, пятная их своей леденящей душу выразительностью…

— Мерлин… Мерлин мой… Профессор… Профессор! Вы чего?! Я сейчас, сейчас вернусь! Мерлин мой! Позовите врача! Срочно, пожалуйста, нужен врач! Сильное кровотечение в двести девятой палате! Срочно! Помогите!

Последствия встречи слишком тривиальны, Гарри всегда приносил Северусу одни проблемы, да?

Все заканчивается отчаянием, чуть не слетевшей с петель дверью, давшей о себе знать шейной артерией и целым альянсом врачей, сбежавшихся спасать только недавно с трудом зафиксированную в теле душу. Никогда такого не было, и вот опять…

* * *

Устают ли блюстители здоровья охранять наш морально-физический покой? Рано или поздно?

Северусу казалось, что да. Цитрусы на подоконнике посерели, края болезни подчеркнулись плесенью — меловой, с виду даже симпатичной. Фрукты утопически теряли былую твердость, расплываясь по подоконнику зловонными пятнами когда-то сочно-оранжевого естества.

Северус запрещал медсестрам трогать принесенное в момент его беспамятства угощение. Запрещал убирать то, что он увидел, стоило только открыть слабые из-за продолжительного сна веки. Было в них что-то сакральное, значимо символическое.

Пока хоть как-то, относительно, держатся они, будет стоять на краю и он. Покачиваться и охватывать внимательностью горизонт. Увлекательные догонялки с беспощадным временем, тяжести бременем…

Зеркало в ванной комнате он разбил. Не руками — не дурак. Швырнул в стекло мыльницей. Кто ж знал, что в Мунго настолько хрупкая мебель.

Невыносимо больше видеть свою шею в отражении, невыносимо и больно.

Цитрусы, безбожно брошенные на подоконнике разлагаться в этой идеальной палате, чернели. Палате-проводнике… Куда?

Кислый запах гниения затапливал комнату. Погода в последние дни благоволила щедрым солнцем.

Умерщвленными фруктами разило в каждом уголке его комнаты временного перебывания. Северус дышал этой кислотой, чувствуя, как спазмируется от каждого вдоха горло, разъедаемое этой вонью.

* * *

На апельсиновое зловонное желе слетались мухи. Не особо ясно было, откуда они берутся, потому что окна Северус закрывал собственноручно, стоило только врачам хоть малость их приоткрыть…

Северуса посетил новый министр Магии, Кингсли Шеклболт, предлагал гарантии свободы после выписки в обмен на письменный отказ Северуса от ордена Мерлина и чистосердечное признание во всех своих грехах.

Северус долго хохотал, до окончательно онемевшей гортани, до булькающего хрипа где-то в чертогах грудной клетки, наблюдая, как лицо Кингсли зеленеет все сильнее от стойкого запаха в палате и издаваемых им звуков, готовое с минуты на минуту составить его постельному белью конкуренцию.

Он отказался, одними губами прошептав “вон”. Это было настолько же предсказуемо, насколько ожидаем дождь осенью. Столь искренне гневное и удивленное поведение Кингсли позабавило не на шутку.

В этот раз двери чуть не выломал силой закрытия уже не Гарри. После подобного скачка мыслей эмоции веселья заменила тоска.

С того самого первого и последнего момента его визита, когда на коже Северуса расцвели маки, Гарри больше не появлялся и никак не давал о себе знать.

Ранним утром, когда солнце только-только вступало в свои права, наливаясь теплом и желтизной, внутри апельсины оставались холодными, несмотря на обманчиво обжигающую пальцы скользкую кожуру…

Гарри больше не приходил, занятый своей жизнью.

Цитрус счастливо созревал на дереве, под влиянием удачи и молодости не оторвавшись от материнской ветки воздействием сильных ветров, под влиянием гроз, дождя и града… И сейчас наслаждался иллюзорным бессмертием.

* * *

От апельсинов не осталось ничего, кроме чернеющего пятна на подоконнике, обсыпанного болотистой плесенью. Жужжание мух закладывало уши, мерзко отдавало дрожью в переносицу, поднималось желчью по пищеводу, разъездая корень языка и втекая в дыхательные пути.

На бинтовой повязке больше не цвели маки с завидной периодичностью и раздражением для медсестер. На белом полотне проявлялись узоры темных орхидей, мажуще и слизко пачкающих подушку при малейшем прикосновении.

На бескровную щеку приземлилась муха, молча почистила маленькие лапки, дернула хоботком — небось перепутала человеческую плоть с давно пропавшей цитрусовой кожуркой. Или нет…

Новые, пышущие ароматом свежести и сладости фрукты с безнадежным грохотом покатились по полу, выпадая из пакета. Пальцы ослабли от шока, позволяя ему выскользнуть.

Гарри застыл как вкопанный, молча смотря на представленную его взору картину. Эмоции будто бы атрофировались на доли секунд. Их не хватило бы на полное осознание ситуации, ресурс был ограничен, зато было вполне достаточно для разрастающейся в подкорке сознания истерики, затапливающей собой остановившееся в ужасе сердце.

Глаза, сокрытые поволокой слез, навсегда запечатлели в чертогах своей зелени гнилостное бельмо, заставившее радужки навеки потемнеть на пару скорбных тонов. Он рано повзрослел, пройдя войну?

Первым вплетением серебра в прическу он обязан именно этому дню. Колдомедиков он звал так же на грани слышимости, едва-едва, как с ним разговаривал несколько дней назад сам Северус. Ещё живой.

Не успел. Упустил. Не вернет. Никогда. Точка в данной истории поставлена. Навсегда.

* * *

На кладбище Годриковой впадины было тихо и спокойно, почти уютно, если не брать во внимание трупный запах и сырость, не покидающие это место даже знойными летними днями. Они неискоренимы.

Гарри знал, он проведывал своих родителей круглогодично, поэтому успел подметить все особенности и нюансы этого места.

Теперь Гарри навещал и могилу бывшего профессора. Преподавателя зелий, ЗОТи, декана факультета Слизерин, двойного шпиона и просто не человека, а сплошгую загадку. Что при жизни, что в посмертии.

На надгробном камне — черном граните — просто и со вкусом были выгравированы инициалы, годы жизни вплоть до того самого злополучного дня… И цитата.

С виду ничем не примечательная, до агонии меж ребер известная вроде бы всем, но полноценно осмысленная только одним ныне живущим человеком…

Гарри сам отдал распоряжение увековечить именно её. Руководствуясь интуицией и внезапно уколовшим душу нестерпимым пониманием.

Пониманием.

“Мы не строили мир…”

Он знает, теперь действительно знает и понимает. Как бы дико и горько от этого ни было. Понимает.

— Мы в нём только живём. — Облизывая потрескавшиеся губы и бережно кладя сетку цитрусов на могилу. Некая дань уважения. Неусыпный контроль.

Теперь Гарри действительно следит за тем, чтобы угощение вовремя заменялось. Всегда. Следит, чтобы апельсины не гнили. Ни в коем случае. Никогда.

Это его бремя, навязанное им же самим. Добровольно взваленное на плечи. Бремя, которое он будет лелеять долгие годы. Бремя, ставшее его откупом от совести.

Таким же сладко терпким, как сок спелого — уже на грани — апельсина…