Собиратель лиц  (джен)

Человеческое дитя пришло ко мне в ночь шестого полнолуния.

Она была мала — совсем кроха, и тело ее было тщедушно и хило. Шерсть на загривке стояла дыбом, серая, сливалась с покровом земли. Обессиленная, она осталась со мной в ту ночь, не разобравши того, кто разделил с ней лежбище. Может быть, таких из них ведет инстинкт, как и тех, от кого они пошли — вжаться телом в землю, спрятаться в горе прелой листвы, терять свои запахи в замшелых стволах, поросших грибами.

Быть может, ее так долго гнал страх, что у нее не вышло разобрать.

Она уснула в моих шерсти и перьях, а я не смело двинуться, боясь потревожить дитя человеческое.

Я видело людей много раз. Они жили — бок о бок с нами, с лесом и ущельем, со старым-старым сердцем этой земли. Они жили, как жили мы, но совершенно по-другому — дома их были не меж корней, а среди камня и песка, лица их были голы и странны, и глаза — белый и черный, и между ним карий, были цвета рыхлой земли.

У нас, живущих в лесу, таких глаз не было. Я знаю в этом толк.

Ведь я собираю лица.

Не помню, как и когда я проснулось, но отчетливо помню, чьи глаза я увидело первыми — они смотрели в пустоту, подернутые предсмертным маревом, славные большие глаза заплаканного оленя, у которого волк выгрыз красную-красную гортань. Я забрало тогда лицо оленя — и взглянуло на мир через зеленые-зеленые глаза. Я несло его лицо, и мир был дрожащим и хрупким, и тело мое становилось легче, проворнее, и само я становилось живее оттого, как страшились смерти уже мертвые оленьи глаза.

Тогда я начало собирать лица.

Соичьи и соловьиные, волчьи и лисьи, я собирало их, пока их не стало столько, что новых я найти уже не могло, и оставляя земле ее дань мертвым и сладким, я шло дальше, пока не находило новое.

И когда мое тело стало полно зубов и глаз, оправленных в крылья летучих цветов, ко мне пришло человеческое дитя.

У меня никогда не было человеческого лица.

Но брать ее лицо было нельзя, ведь она еще не стала ничьей — а потому я укрыло ее одним из своих крыльев, на котором цвели желтизной соколиные глаза, и так мы пережили эту ночь.

А на рассвете она проснулась.

Ноги ее были стерты в кровь, и встать она не могла.

— Ты не боишься меня? — спросило я ее певчим голосом соловья.

— Нет, тебя — не боюсь, — ответила она.

— От кого ты бежала?

Она медлила с ответом и тогда я ушло на поиски еды. Люди не едят тех, кто уже стал добычей земли, но и я вышло из земли, я было теми, кто в нее не лег — потому добычу находило легко. Но для нее пришлось отыскать красных, как живая кровь, ягод, что росли на поляне, на которой однажды погиб молодой волк — мелкие и сладкие, я принесло ей их, и ягод оказалась целая пригоршня в ее человеческих руках.

— Спасибо, — сказала она мне. — Я расскажу тебе свою историю. Но ты пообещай, что не испугаешься меня.

Я рассмеялось тогда лисьим лицом, закашляла рыжим фырчаньем — мне стало смешно.

— Обещаю не пугаться, — сказало я тогда. — Ведь я привычно страху, потому как все, из кого я состою, однажды его испытали.

И тогда она рассказала мне свою историю.

Про огонь и про людей, и про то, что отец ее и друзья превратились в чудовищ, изрубив ее мать на куски, а затем погнались и за ней — но мать ее успела одарить последним подарком, и эти быстрые ноги спасли ее от чудовищ, заполонивших дом, в котором она привыкла жить. И она бежала от них все глубже и глубже в чащу, сбивая в кровь лапы и сдирая свою чудесную шерсть об острые ветви — а позади все неслись чудовища, бывшие ей когда-то семьей, и злые охотничьи псы выли, пьяные от погони, взяв след беглеца.

— Потому и не боюсь чудовищ, — добавила она. — Что уже видела их вживую.

— Но ведь я тоже чудовище, — возразило тогда я. — Почему же ты и меня не испугалась?

— Ты вовсе не чудовище, — ответила она. — Мать говорила, что знала таких, как ты. Те, кто знают, называют вас хозяевами леса. А те, кто не знают — чудовищами.

Тогда я поняло, что мать ее была человеком, который принадлежал лесу, а оттого и дитя ее могло приходить сюда без опаски.

И так мы провели еще день вдвоем.

Я приносило ей ягоды и говорило соловьиным голосом — она отвечала. Мне не были ведомы ее чувства, но я не спрашивало о том, кто превратил ее семью в чудовищ, а она не рассказывала. Она пила сладкий березовый сок с моих крыльев, а я слышало, как бьют ветер длинные лапы псов.

И когда к вечеру в чащу леса пришел человек, я знало, что именно он придет.

Но у него не было ни когтей, ни пламени в руках, и голос его был человечий, и глаза — чернозем и дубовая кора. Это было вовсе не чудовище, которого я ждало. Но когда он заговорил, голос его был жесток, как камень, и глаза холоднее стылой по ноябрю земли.

— Верни нам ведьмину дочь, — потребовал тот человек, направив на меня ствол из каленого железа. — Она не часть леса, не ваше дитя.

Я рассмеялось — голосом злым и рычащим.

— Разве смеешь ты требовать у лесных хозяев? — спросило я тогда волчьим голосом. — Нет здесь других господ, кроме нас, и требовать у меня ты не смеешь.

Человек испугался — но сбежать не посмел, а оттого только пуще разозлился:

— Люди не принадлежат вашему миру! Мы сами вольны решать, что с ними делать, она чужая вашей земле.

И это вновь вызвало у меня смех.

— Этой земле никто не чужд, она всех примет в свою колыбель. И тебя, и меня однажды, и ее. Уходи отсюда с миром, но возвращайся умирать.

— Да что толку говорить с чудовищем! — воскликнул тогда человек и наставил свое огненное железо на свою дочь.

В ночь после полнолуния у меня появилось первое человеческое лицо.