Тот, который не стрелял (джен)

На улице стояла настоящая зима, словно сошедшая со страниц детских сказок про Деда Мороза. Солнце задиристо светило в глаза и поигрывало своими лучами на ослепительно-белом снегу. Казалось, что их казенный дворик покрыт серебряным ковром. Воздух был опьяняюще свежим, и легкий морозец задорно щипал за щеки, точно назойливый мальчишка, приглашающий вступить в только ему ведомую игру. Одним словом, на улице в усмешку обстоятельств стоял хороший зимний день.

Никитка судорожно глянул в сторону карцера, откуда конвоиры должны были вывести Вадима еще двадцать минут назад. Взводу никогда прежде не приказывали явиться раньше, даже, наоборот, обвиняемых приводили задолго до назначенного времени, чтобы те могли в последний раз взглянуть на небо, нервно выкурить сигарету или отхлебнуть рюмку чего-то крепкого. Но взвод всегда собирался точно в срок, когда заключенный уже был готов принять наказание. И эта задержка вселяла в душу Никитки надежду, что все-таки произошла чудовищная ошибка, что обвинения оказались пустыми, что Вадим невиновен. Вот сейчас из штаба появится капитан и прикажет им расходиться. Двери штаба действительно открылись, и из них, медленно ступая, вышел Вадим, конвоируемый двумя военными. Он задержался на пороге, с интересом наблюдая, как взвод быстро строится. Никитке даже показалось, что друг пытается запомнить каждое их движение, чтобы потом написать об этом свою очередную статью. Один из конвоиров грубо подтолкнул Вадима, и тот, едва не слетев со ступенек, ощетинился, возмущенно глянул на охранника, и казалось, что уже хотел бросить одну из своих остроумных фраз, но передумал в последний момент и побрел к Стене, высоко запрокинув голову к небу и рассматривая снежинки. Никитка с жалостью сообразил, что через окошко камеры навряд ли было видно, какой был славный день, в которые принято носиться на коньках, лепить снеговика, строить снежные крепости и радоваться жизни, заливисто смеясь. Ужасно, наверное, осознавать, что в этот хороший день ты умрешь.

Когда Вадим дошел до Стены, ему не одели повязку на глаза и не повернули к бойцам спиной. Наверное, решили не церемониться, или отвечающий за это просто позабыл о столь мелких деталях. В любом случае на их взвод Вадим смотрел спокойно. Не было в его взгляде отчаяния или же страха перед смертью, только легкая ленца виднелась в его глазах. Словно ему хотелось побыстрее покончить с мелким делом и засесть, наконец, за статьей, а, может, за рукописью, о которой Вадим пару раз рассказывал в своих письмах. На лице друга не было следов допросов, что наталкивало Никитку на малодушную, спасительную мысль о том, что Вадим сотрудничал со следствием и давал тем самым свое разрешение на расстрел.

По команде капитана Никитка чисто механически, словно заводной медвежонок из маминых старых, еще дореволюционных игрушек, перехватил ружье, поудобней взял рукоятку и почти заискивающе нащупал курок. Он с мольбой посмотрел на друга, перехватив его взгляд. Вадим ободряюще усмехнулся, как перед очередной дракой с деревенскими на летних дачных каникулах. Мол, не бойся, браток, прорвемся. И от этой знакомой улыбки в душе Никитки неприятно царапнули кошки.

— Огонь!

Послышался ряд выстрелов, и Вадим, пошатнувшись, театрально раскинув руки, безжизненно рухнул на спину. Никитка с запозданием понял, что так и не нажал на курок. Зажадничал пули для лучшего друга, как давился в одиночку бабушкиными пирожками, которыми было велено поделиться с Вадимом. Или пожалел себя, как в тот раз, когда Вадима избивал старшеклассник, а он малодушно прятался в кабинете математики и боялся позвать на помощь или кинуться сломя голову на защиту.

К горлу предательски подошёл ком, и Никитка брезгливо бросил винтовку на землю, вызывая недоуменные взгляды сослуживцев. Он поспешил стыдливо опустить голову, боясь увидеть доказательство того, что Вадима больше нет. Боясь увидеть обвинение в глазах командира. Конечно, потом можно будет наврать, что стало плохо из-за того, что отдал паек местным мальчишкам (что было правдой наполовину). Но как объяснить поступок самому себе?

За два года службы во взводе Никитка насмотрелся на умоляющих на коленях мужчин и рыдающих женщин, но рука ни разу не дрогнула перед теми, кто обворовал голодных ленинградских ребятишек, добровольно вскидывал руку в свастике и мучал партизан. Они были врагами, тормозящими Великую Победу, из-за которых сейчас гибли безусые парнишки и вчерашние школьницы.

Но Вадим был не врагом, а другом…лучшим другом. Разве мог человек, который говорил такие здоровские речи на собраниях, писал статьи о доблестных сражениях и восхищался великими полководцами, оказаться предателем? Передавать стратегически важную информацию, полученную от людей, у которых брал интервью, тем самым обрекая целые города на смерть? Ради денег, заграничных тряпок или надежды когда-то стать ‘’своим’’ среди врагов.

Капитан совсем по-отечески положил руку на плечо Никитке и мягко сказал:

— Пойдем, с тобой хочет поговорит полковник.

 * * *

В кабинете полковника Сафронова было ужасно душно: окно давно было сломано, и редкий сквозняк, протискивающийся сквозь дверную щель, сразу же растворялся в бесконечных стопках бумаги, которые неровными возвышениями громоздись на любых поверхностях.

Полковник Сафронов, вынув из ящика стола увесистую папку, передал ее Никитке.

— Ознакомься перед тем, как наделать глупости, — сказал он.

Никитка молча пролистал папку, цепляясь глазами за сухие фразы: "Шпионаж", "Измена Родине" и "Приговор привести в исполнение". Он пожал плечами, давая понять полковнику, что ничего нового для себя не узнал. Людей с иными трактовками в деле к ним не отправляли.

— Корнилов предатель, и нечего из-за него убиваться, — стукнул кулаком о стол полковник Сафронов и яростно добавил: — Теперь понятно, почему он всегда возле Ленки вился. Уже тогда с ним было все понятно!

Никитка с непонятно откуда взявшимся злорадством подумал, что теперь-то старый вояка рад, что дочка выскочила замуж за того учителя биологии. А в былые времена только и слышались в громадной квартире Сафроновых разговоры о том, какой Вадим хороший парень, с 9 класса, между прочим, печатается, перспективный парень, в отличие от этого…как его…биолога. Встретившись со взглядом полковника, в котором улавливалась печаль, не сочетавшаяся с его речами, Никитка вдруг устыдился собственных мыслей. Он насупился и с грустью вспомнил, как Вадим перед первым в жизни Никитки свиданием с одноклассницей, подарил ему стихи, написанные им для соседки, Ленки Сафроновой, и напутствовал прочитать, когда будут гулять после киносеанса. Никитка тогда специально забыл тетрадный листок дома, а на следующее утро в школе настоящему автору невнятно пробормотал, что потерял. Мол, наверное, выпали из кармана в трамвае. Потому что иначе было нечестно и перед одноклассницей, и перед Ленкой, и перед самим Вадимом.

Теперь поэта нет, а стихи или бесследно затерялись, или были использованы мамой и бабушкой для растопки печки. Может, когда война закончится, то удастся отыскать, и тогда… А что, собственно, тогда? Вадима-то не вернешь, но останется от него память. Светлая память, не запачканная казенным пятном позора.

— Я передам твой рапорт и похлопочу, чтобы тебя отправили не в пекло, — произнес полковник Сафронов и, увидев, как хмурится Никитка, то ли попросил, то ли приказал, — не спорь. Не нужны в нашем дворе еще одни поминки. А теперь свободен!

Никитка с готовностью вскочил и отдал честь. Отправление на фронт — это хорошо. Там все просто: не нужно среди врагов искать друзей и нельзя не стрелять. Там или ты, или тебя. На фронте более четкое, понятное деление на врагов, по вине которых тысячи ‘’Вадимов’’ лежат бездыханно на их казённом дворике, и своих, подставляющих спасительное плечо, чем в тылу, где друзей нужно называть врагами и отстреливать словно безродных зверей, а не людей. Никитка твердым шагом шел по коридору, насвистывая песенку, еще не догадываясь, что вражеские солдаты и офицеры тоже когда-то были чьими-то друзьями и тоже когда-то не стреляли во врагов.