Разговор в Новогоднюю ночь (джен)

Бар на Фрунзе в свое время был одним из самых популярных мест в городе. В советские времена здесь собирались так называемые мажоры — дети высокопоставленных партработников, профессоров, генералов и главврачей. Разодетая в заграничные шмотки молодежь слушала Майкла Джексона и Виктора Цоя, попивала виски и колу, играла в бильярд и произносила тосты в честь загнивающего Запада. Их отцы вершили историю и судьбы людей, изобретали вирусы, разрабатывали оружия, а они танцевали и смеялись, потому что еще были маленькими для серьезных кабинетов.

Потом сменилось десятилетие, поменялся и бар. Вчерашние мальчики в джинсах Levi's, переодетые в малиновые пиджаки и кожаные куртки, под песни ''Лесоповала'' и Михаила Круга, захлебываясь водкой, решали жизненоважные вопросы стоимостью в миллионы долларов. Дурная слава покатилась о баре. На следующий день после бурных посиделок зеваки и городские сплетники судачили о том, что вновь была слышна стрельба, снова персонал прятался за стойкой или в подсобных помещениях, опять на Фрунзе несли венки. Были ли слухи правдивы? Собственно, это не играет большой роли в истории. Фактом является то, что бар начали обходить десятой дорогой случайные посетители, а персонал, словно первыми почуявшие шторм крысы, бежали с корабля. Он какое-то время существовал за счет постоянных клиентов, но и те в скором времени исчезли: кто-то погрузился в вечный сон, кто-то был вынужден проводить время за забором с колючей проволокой, а кто-то, став вежливей и дипломатичней, остался королем в своем королевстве.

В вечер, когда Иванов Никита Алексеевич, держа сумку с вещами, переступил порог бара, тот находился в упадке. Тусклые лампочки боязливо мигали, как будто намекая владельцу, работающему по совместительству барменом, официантом, уборщиком и так далее по списку, что пора бы раскошелиться на новые и их поменять. Из колонок Дискотека авария, позабывшая, что с момента ее основания прошло тридцать лет, напоминала о наступающем Новом Году, о чем также свидетельствовали скромно украшенная елка (спасибо, хоть искусственная. Никита Алексеевич, воспитанный в уважении к природе, считал варварством рубить леса ради пары недель мучений деревьев в квартирах и домах. Впрочем подобными убеждениями он грешил в прошлой, настоящей жизни, и сейчас едва ли обратил на елку должное), гирлянды на окнах и пара миниатюрных Дедов Морозов. Никита Алексеевич неприятно поджал губы: даже в этом забытом месте люди ждали светлый и радостный праздник, видимо, все еще веря в новогоднее чудо. Верочка, как и все дети, любила писать письма северному волшебнику, всегда просила о каком-то хулиганском волшебстве: продлить зимние каникулы до летних или стереть память родителей о противном супе под названием «Борщ».

Воспоминание о дочери традиционно заставило сердце жалобно кольнуться. Никита Алексеевич непроизвольно схватился правой рукой за грудь, чувствуя, что ноги подкашиваются и ему необходимо присесть. Только куда? Выбор был невелик, так как все три столика были заняты. За первым сидела компания из четырех человек, которые время от времени молча поднимали рюмки и поглядывали на фото с черной ленточкой в рамке. За вторым совсем молодые парень и девушка, по очереди покуривая сигарету, пытались поймать нирвану. И, судя по их неадекватным, лишенным понимания действительности лицам, у них это получилось. За третьим сидел седовласый мужчина в деловом костюме и что-то внимательно рассматривал в своем последней версии айфона. Казалось, что он сбежал с деловой встречи, и ему было явно не место в подобном заведении.

Никита Алексеевич, купив себе баночку пива, подошел к последнему столику и тихо кашлянул:

— Не возражаете? — спросил он, указывая на свободный стул.

— Сочту за честь, — отозвался джентльмен (живи мы в Англии, именно так следовало бы называть седовласого мужчину, ибо такое обращение лучше всего подходило к нему), кладя телефон на стол. — Олег Кириллович, — представился он и протянул руку в знак приветствия.

— Никита Алексеевич, — ответил на рукопожатие Иванов и кивнул на бокал с выпивкой: — Хороший напиток?

— Редкостная гадость, как и этот бар, — скривился его собеседник, — как и эта жизнь. Однако других альтернатив у нас нет.

— Вы правы, — вздохнул Никита Алексеевич, не уточняя, с чем именно из всего перечисленного он соглашается. После чего кивнул на все еще светящийся экран телефона: — Ваша дочь?

— Да, — ответил Олег Кириллович, — здесь ей лет восемь. Чудесный возраст для детей. Уже способны понять что-то сложнее Золушки, но все еще любящие мультики про Барби или Винкс и играющие в куклы.

— Мой дочери тоже восемь, — сказал Никита Алексеевич, не понимая, почему витавшая в воздухе безнадежность располагала к доверию.

— Сейчас? — приподнял брови его собеседник.

— Всегда, — пожал плечами Иванов.

— Моей восемнадцать, — сообщил Олег Кириллович, — вечно восемнадцать.

Они помолчали. Видимо, каждый вспоминал, как впервые взял на руки свою девочку, как рассказывал сказки на ночь и изгонял монстров из снов, как любил и дорожил своим ребенком. И как рыдал, прося Господа, взять его, но оставить ребенка.

— А ваша жена? — спросил Олег Кириллович и, после того, как в знак ответа Иванов лишь неопределенно развел руками, коротко кивнул. — Моя тоже, — он придвинул к себе бокал и пару мгновений рассматривал жидкость в нем. — Мы с женой познакомились здесь. Знали бы Вы, какие дискотеки здесь устраивали в 80-е, — Олег Кириллович сморщился, как будто воспоминания о своей-чужой жизни приносили ему боль. — Она была сестрой моего одногруппника. Я пригласил ее на танец, а дальше как у всех: гуляние под луной, прощальные поцелуи возле ее дома, кольца, свадьба, дочь, — он чуть улыбнулся: — Забавно, что лучшее в нашей жизни, умещается в пару слов.

— Мы выросли в соседних квартирах, — отозвался Никита Алексеевич. — Делали вместе уроки, сидели за одной партой, поступили в один институт. В нашей истории все было очевидно с самого начала.

— Тоже банально, — хохотнул собеседник.

И почему-то его бархатный голос задел Иванова. Было в нем что-то высокомерное, обидно знакомое. Как будто он слышал уже где-то, и это уже задевало его.

— А знаете, что еще банально? — отрывисто сказал Никита Алексеевич. — Мою дочь сбила насмерть иномарка. Как в каком-то ток-шоу, избалованные мажоры на папиной тачке решили повеселиться и не заметили ребенка на дороге. Забавно, правда?

— Ужасно, — покачал головой Олег Кириллович. — Хотите оригинальную историю? Мою девочку застрелил сумасшедший. Прям на улице среди белого дня. Подходит для приключенческого, остросюжетного фильма? — он устало потер глаза. — Ему дали смешной срок. Жизнь моего ребенка оценил в восемь или десять лет лишения свободы. Да, и он вышел раньше по УДО за первоклассное поведение. Вы не поверите, сколько кабинетов я оббегал, чтобы его закрыть навсегда…

— Это Вы не поверите, сколько порогов я переступил, — сообщил Никита Алексеевич, облокотившись на стул, — чтобы водителя наказали. Но нет, они купили экспертизу, что моя пьяная восьмилетняя дочка сама бросилась под колеса машины. Я писал в разные инстанции, обращался на телевидение, пока люди в форме не посоветовали заткнуться.

— От Вас прям несет социальной несправедливостью, — заметил Олег Кириллович, хитро прищурясь.

— От чего же? — хмыкнул Иванов, — в конце концов, я вынес и исполнил приговор, назначив себя судьей. Вы ненавидите убийцу вашей дочери?

— Я ненавижу себя, — хмуро пояснил Олег Кириллович, — ненавижу каждую клеточку своего тела и каждую прожитую секунду.

— Тогда почему Вы до сих пор здесь? — спросил Никита Алексеевич, стараясь не смотреть собеседнику в глаза и боясь, что выдаст то, что и сам не знает ответ на этот вопрос.

— Не знаю, — честно пожал плечами Олег Кириллович, — вроде, как есть еще не законченное дело. Да и мое существование трудно назвать жизнью. Каждый день я думаю, что можно было все изменить, исправить. Может быть, надеюсь, что изобретут машину времени и дочь останется жива.

— Запрете ее в тот день дома, — поинтересовался Иванов, следя за реакцией собеседника.

— Что Вы, — отрицательно покачал головой Олег Кириллович, — все намного сложнее. Я буду меньше работать и больше проводить времени дома. У меня будут не жалкие ролики с видеокассет о взрослении моего ребенка, а полноценные воспоминания. Я никогда не куплю ей на восемнадцатилетние автомобиль в знак моей любви к ней, потому что не нужно будет доказывать мои отцовские чувства к ней, и не позволю в гололед сесть за руль. Моя девочка никогда не справиться с управлением и не собьет ре…

Олег Кириллович резко замолчал, с ужасом смотря на собеседника. Сердце бешено забилось из-за страшной догадки. Аккуратный и вежливый Иванов не был похож на себя с фотографий, сделанных в полицейском участке. Не был он сейчас похож на обезумевшего отца той мертвой девочки.

— Вы, — задыхаясь сказал Олег Кириллович, — это Вы!

— Я, — согласился Никита Алексеевич. Его и самого бросило в холод от осознания, что такими же глазами смотрела на него та мертвая девчонка.

— Как Вы? Я не понимаю, — бессвязно бормотал Олег Кириллович, — Вы же… Я и подумать не мог… Вы же тогда взяли деньги!

— На них я купил пистолет, — пояснил Иванов.

Никиту Алексеевича вдруг охватило непонятно откуда взявшееся спокойствие. Словно все происходило не с ним, а он просто наблюдал за событиями, сидя в первом ряду кинотеатра и надев очки 3D реальности.

— Получается, что я сам во всем виноват, — ошеломленно сказал Олег Кириллович, обращаясь скорей всего к самому себе, — я сам ее — застрелил Вашими руками.

— Вы уже признавались в этом, — напомнил Никита Алексеевич. — Знаете, тогда я винил в произошедшем вашу дочь. Ну, и Вас отчасти. Но я прощаю вас двоих. Большая часть вины лежит на мне, — он безнадежно опустил голову, — если бы я забрал Варю со школы, то они обе были бы живы. И за это я прошу прощения.

— У вас еще хватает наглости говорить мне слова извинения?! — закричал Олег Кириллович, угрожающе вскакивая со своего места.

— Не перед Вами, — объяснил Иванов, смотря на не него снизу вверх, — а перед ними. Нашими девочками.

А стрелки часов отсчитывали секунды года. По всему миру люди, наливая друг другу шампанское, загадывали желание и смеялись. А в мрачном баре на Фрунзе, давно позабывшем счастливые деньки, под бой курантов плакали о своей детях два отца.