Месть Тома Реддла (гет)

Ребёнок беспокойно бился в животе Меропы — только поэтому продолжало биться и её сердце. Силы уходили из неё, будто растворяясь в шепоте бесконечных дождей, и она со странным смирением пропускала их сквозь пальцы — тонкие солнечные лучи надежд и воспоминаний, последние искры того, что было ею, в бесконечной серости. Четыре стены жалкой комнатушки под самой крышей, скрипучий дощатый пол, залитое водой подслеповатое окошко — и бесконечные, шелестящие на грани между реальностью и галлюцинацией шорохи и шепоты. Худшее место для того, чтобы жить, и лучшее для того, чтобы методично и упорно, штрих за штрихом, стереть из мира всякие следы собственного существования. Меропа помнила, что когда-то любила рисовать. Или думала, что любит.

В темноте тяжесть собственного тела становилась почти невыносимой. Она сворачивалась в тугой клубок на жёсткой постели, до судороги сжимая пальцы на мерзнущих ногах, и всё её сознание сосредоточивалось на упорном, эгоистичном до болезненности, упрямом движении внутри. Меропа пыталась представить себе ребёнка — их с Томом сына или дочь, малыша с беззубой улыбкой и невероятно красивыми глазами, — но раз за разом видела посеревшие, выцветшие от воды плакаты с рекламой молочной смеси. Будто её ребёнок был такой же ложью, как и её брак, как и её надежды, как упорное — несмотря ни на что — убеждение в том, что она имеет право быть.

Он не принадлежал ей — они не принадлежали. Времени оставалось совсем немного. Ещё несколько недель, днём больше, днём меньше. Ещё несколько монет, тускло поблескивающих на облезлом подоконнике. Ещё несколько капель её крови и обломков её костей, чтобы всё завершилось, как надо. Меропа не боялась смерти. Она боялась, что не дождётся её прихода.

В один из дней, которым Меропа потеряла счёт, в свистящую череду назойливых звуков в её голове врезался другой, громкий, настойчивый, со сбитым и нервным ритмом. Её выбросило из полузабытья, и она сжала зубы от мгновенно сковавшей голову боли. Тело внутри неё дернулось, протестующе уперлось в неё изнутри, завертелось и повернулось, проворачиваясь вместе с её внутренностями. Меропа приподнялась на локтях, преодолевая слабость.

Звук повторился — громче, настойчивее. Злее. Она выбралась из постели, пустая и ломкая внутри от слабости и растерянности. Удивления не было — на него не осталось сил. У двери, всё ещё содрогавшейся под чьими-то безостановочными ударами, Меропа остановилась, чтобы перевести дыхание. Опираясь на стену, вжимаясь в неё лбом и ладонями, она пыталась думать. Отец? Морфин? Вряд ли они бы стали утруждать себя стуком. Подождав ещё пару минут, она всё же повернула ключ в скрипучем тугом замке, просто потому, что от шума у неё разболелась голова. Дверь отлетела в сторону — в лицо Меропе пахнуло холодом дождя и ненависти. Она прижала скрюченные пальцы к груди, в которой заходилось сердце. Живот сжало тянущей болью.

— Прячешься по самым тёмным углам, как крыса, — сказал Том, переступая через порог. Он весь сочился ядом — от взгляда, царапавшего её сквозь полумрак, до дыхания и звуков голоса. Меропа отступила в сторону, понимая, что должна чувствовать удивление, но ничего не чувствуя. Только боль в животе, в котором искал себе удобное место человек, запертый в слишком тесном для него пространстве. Том ненавидел его — это сознание ударило её в грудь, и оторопь потери снова прорвалась сквозь старательно выращенную внутреннюю глухоту. Том прошёл мимо, щелкнул выключателем. На потолке над ними вспыхнула одинокая лампочка, но в комнате стало ещё темнее. Меропа смотрела на него, впитывая сквозь расширенные зрачки. Это был он, её Том — тот, кого она любила и кого обманула. Это было странно — глядя на него, бледного, измученного, злого, усталого и подурневшего, она продолжала упорно считать его своим. Будто её горе и её медленная смерть — всего лишь небольшое недоразумение между ними.

Том прошёл мимо неё, вытянув руки, как слепой, и тяжело сёл на кровать, опустив голову. Тёмные мокрые волосы свесились на лоб.

— Как ты меня нашёл? — хрипло проговорила Меропа. Она отвыкла от человеческой речи, и теперь каждое слово давалось ей с трудом. Отец был бы ею доволен: она почти превратилась в ничто. В пустое место, пока ещё занимающее слишком много пространства.

— Это было нелегко, — сказал Том, кивая, будто соглашался с ней в чём-то. — Отыскать миссис Реддл в этих проклятых трущобах.

Он вдруг поднял глаза, и они столкнулись взглядами. Меропа не выдержала первой — отвела глаза, невольно скрещивая на животе руки. Том усмехнулся, покачал головой.

— Жалкая воровка. Я не пожалею тебя, нет. Ты же не пожалела. Ты сказала, что любила меня, Меропа Гонт, но я в это не верю. Очередное подлое враньё. Если бы ты и правда любила, ты бы посмотрела на себя в зеркало, а потом спряталась в своей лачуге, чтобы никогда не попадаться мне на глаза.

Меропа сглотнула горькую вязкую слюну. Она не ела давно и давно не чувствовала ни жажды, ни голода, но сейчас ей показалось, что она очень хочет пить. Она беспомощно оглядела комнату: кружка с щербатым краем стояла на столе рядом с пустым кувшином, а у неё не хватало сил на несколько шагов, не то что на Агуаменти.

— Зачем ты пришёл? — спросила она. — Чтобы сказать мне всё это снова?

Он замолчал, и она снова ощутила на себе ртутно-холодную тяжесть его взгляда. Она всё ещё помнила его другим.

— Я пришёл, чтобы потребовать справедливости, — начал он, запнувшись на последнем слове. — Хотя, наверное, это не справедливость, а месть, но мне плевать. Ты виновата передо мной, Меропа, и я не уйду отсюда, пока ты не сделаешь то, что должна.

— О чем ты? — спросила она. Мало-помалу сквозь её оцепенение пробивался привычный страх. Тот, что пропитал стены её отчего дома. Она смотрела на Тома и думала, мог ли он ударить её? Или, может, сделать нечто более страшное…

— Я всегда буду ненавидеть тебя за то, что ты со мной сотворила, — заговорил Том горячее и злее. — Не знаю, как ты провернула это, что сделала со мной. Я ничем не вредил тебе, не обижал — мне вообще не было до тебя дела. У меня была семья, дом, девушка, которая мне нравилась, а потом…

Меропа не сдержала жалкого вскрика. Том недоуменно уставился на неё, будто забыл о ней и вдруг снова заметил её присутствие.

— Я только хотела… — начала она и остановилась. У неё не было слов. Он покачал головой и тихо рассмеялся, закрыв ладонями лицо.

— Когда я очнулся, то подумал, что всё кончено. Что я был сумасшедшим, но теперь всё хорошо. Что это временное помешательство, которое уже закончилось. Но это оказалось не так. Всё только начиналось. Ты изуродовала меня так, что я больше себя не узнаю. Я смотрю на себя, на родителей, хожу по дому, но не понимаю, что я делаю. Я не могу уложить это в собственной голове, понимаешь: то, что так вообще может случиться, что можно потерять рассудок до такой степени. Но ты это сделала, и теперь за тобой долг.

— Чего ты хочешь, Том? — повторила она эхом. — Что мне сделать, чтобы ты меня простил?

— Выкини из своей больной головы саму мысль о том, что я могу тебя простить, — устало сказал Том. Его пальцы, комкавшие ворот плаща, заметно дрожали. — Ты будешь знать, насколько сильно я тебя ненавижу, и будешь жить, помня об этом каждую минуту. А я ничего не буду помнить. Кроме того, что ты натолкала мне в голову.

— О чем ты? Я тебя не понимаю, — тревожно забормотала Меропа, инстинктивно отступая к двери. Том вдруг поднялся, зашагал к ней, схватил за плечи, толкая к стене. Меропа дёрнулась и зажмурилась. От него тяжело, душно пахло плохим алкоголем.

— Ты мне задолжала, Меропа, — повторил он и продолжал: — Ты сделаешь это снова. Не знаю, опоила ты меня, подсыпала что-то в еду, подсунула что-то мне в карман, и меня это не волнует, если уж быть до конца честным.

— Ты понимаешь, что говоришь? — ужаснулась Меропа. — Ведь я же… Я…

— Решила быть честной во имя нашей вечной любви, это я уже слышал, — бросил Том, отпуская её и отходя в сторону. Теперь он стоял к ней спиной, ссутулившись. Меропе казалось, он стал старше на несколько десятков лет. — Ты отняла у меня жизнь, превратила в куклу, а потом вдруг решила поступить правильно. Какая же чушь. Я не могу так жить, ты понимаешь? Не смогу жить с этим. Я уже никогда не буду собой из-за тебя.

— Я ушла, — ответила она, не надеясь, что он её услышит. — Я всё вернула на свои места. Ты забудешь всё это. Я могу помочь, если хочешь. А потом я исчезну, и тогда…

К её ужасу, Том сорвался с места и с размаху ударил кулаком по столу. Бледное лицо, страшное в пыльном свете, исказило бешенство.

— А что, если я не хочу забывать? Думаешь, можешь творить внутри моей головы всё, что тебе вздумается? Нет, так не пойдет. Я так не хочу, Меропа. Когда я просыпаюсь по утрам, то мечтаю сдохнуть, потому что меня всё время тянет блевать от отвращения, от того, что я жил с тобой, спал с тобой, от того, что ты ко мне прикасалась, и ничего от этого не помогает: ни врачи, ни снотворное, ни пьянство, ни другие, нормальные, женщины. Ты превратила меня в полную скотину и стоишь теперь здесь с этим огромным пузом — ты хоть понимаешь, как это уродливо? Я не хочу больше просыпаться таким, как ты не соображаешь? Я устал, — выдохнул он и добавил срывающимся голосом: — Я хочу вернуться назад. Я хочу быть сумасшедшим снова.

Меропа доковыляла до стола, оперлась на столешницу, скривилась от боли в голове и пояснице. Ей казалось, это дурной сон, но проснуться не получалось. Она хотела, чтобы Том ушёл, оставив её в покое, но он оставался недвижим, и она чувствовала, как он сверлит её спину ненавидящим взглядом.

— Ты мне противна. Торчишь здесь, нищая, несчастная напоказ, хотя из нас двоих виновата именно ты. Наглая лживая воровка. Ты сделаешь это снова, Меропа. Я не уйду и не оставлю тебя в покое, пока ты не вернешь всё, как было. Уже придумала ему имя, миссис Реддл? — поинтересовался он, заходясь лающим хохотом. — Мы будем счастливы, дорогая. Как настоящая семья. И ты будешь жить с этим до конца своих дней.

Меропа оторвалась от стола, выпрямилась из последних сил, опустив руки.

— Нет. Этого не будет. Я так не поступлю.

Том вскочил на ноги. Меропа отшатнулась в испуге, когда он метнулся к ней. Её тело сжалось в ожидании удара, но Том рухнул на колени, как подкошенный, и зарыдал в голос, хватаясь за её ноги.

Том Реддл-младший толкнул тележку с вещами и двинулся по платформе вдоль состава, старательно пряча волнение. Родители следовали за ним — ему не нужно было оборачиваться, чтобы убедиться в том, что привычная картина не изменилась ни на йоту. Мать, молчаливая, всегда задумчивая, некрасивая до такой степени, что ему становилось стыдно, будто бы это была его вина. Отец, не имевший права быть в их мире, попавший туда по какой-то странной случайности, о которой никто никогда не говорил. Том знал, что отцу не было до него дела: его всегда интересовала только мать, её мысли, её настроение, её самочувствие, её желания: хочет ли она на завтрак омлет или лучше принести клубничного пирога из кондитерской, пойдёт ли она в магазин, в который собиралась пару дней назад, или ей снова нездоровится, нравятся ли ей цветы, которые он принёс, вернувшись с работы… Иногда Тому казалось, что его отец страдает тихим помешательством, а мать мирится с его болезнью, не имея сил или возможности что-либо изменить. Впрочем, он рано усвоил, что это не его дело, и сосредоточился на самом себе, чтобы не задаваться вопросами, на которые у него не было ответа. Он мечтал покинуть родительский дом с того дня, как узнал о Хогвартсе, и всё же сейчас ему было тревожно. Остановившись у вагона, он позволил родителям поравняться с ним. Мать торопливо обняла его, а отец неловко потрепал по волосам, и оба отстранились снова, как по команде. Тонкая ладонь матери спряталась в отцовской ладони. Том кивнул на прощание и отвернулся, позволяя им уйти. Волнение в его груди сменилось слабым, но явственно ощутимым теплом.