И путь наш был долог (джен)

Я простился с Доном и Волгой тогда, когда мы наконец тронулись в путь. Еще не успел осесть ядерный пепел, а наш юркий бриг уже взмыл в небо, оставляя в тусклой завесе зияющую дыру.

Наша умелая капитан, со свойственной всем немцам педантичностью, оповестила нас, что мы выходим на низкую околоземную орбиту и пробудем на ней следующие девяносто минут, вращаясь вокруг Земли, чтобы затем уже двинуться дальше. Будто бы мы уже не проделывали такие трюки раньше, пусть теперь все эти полеты и казались донельзя далекими — и базы в Восточном море Луны, куда я привык летать каждое лето, и концерты в холле Эллады, через толстые слои стекла которого переливался под нашим солнцем чужой марсианский иней, и даже долгие нудные экскурсии к жадным солнечным протуберанцам, вихрями вспыхивающим в глаза, защищенные очками. Все это теперь было — и оставалось здесь, покинутое и потухшее, а мы, триста последних из живых, из тех, кто не укрылся в надежных многотонных убежищах, бежали вверх.

Вверх — к жаркому истомленному Солнцу и черной бездне космоса, где уже прятались те, кто сбежал из безопасной прохлады братских могил-убежищ.

— Это было ожидаемо, — произнес подошедший ко мне Захави. — Я всегда знал, что однажды люди сами себя прихлопнут. Теперь никакой тебе Земли. Сиди в бункере, пока воздушные фильтры не забьются, или в космос лети, чтобы сгинуть в красном песке без поставок.

Я отвернулся от окна — внизу проплывали бурые лоскуты японских островов.

— Теперь уже нет смысла жаловаться, — произнес я. — Пока мы живы, все еще можно поправить.

Захави сердито посмотрел на меня. Его черные брови сошлись на переносице.

— Ты просто ничего не понимаешь, — буркнул он. — Такие лирики, как ты, плохо понимают ситуацию. Разбираешься ты, разве, в радиации? Или в магнитных полях? Нет, все, что нас ждет — бездонная пасть космоса, вот, что я тебе скажу.

— Но ты ведь не остался в бункере, — примирительно ответил я. — И я не остался. Значит что-то общее у нас все-таки есть. А моя лирика, друг, тоже нужна людям. Твоя работа — делать существование людей пригодным, моя — существование превращать во вполне приемлемую для человека жизнь.

— Потому что не хочу ложиться в могилу живым, — отмахнулся Захави. — А лирика твоя нужна кому угодно, но не мне. Нет уж, схему стихами питать не выйдет. Вернее напряжения поэзии не найдешь.

Я покачал головой и ничего не ответил. Под ногами, в сотнях километрах от нас, плыли Амур и Лена, Евфрат и Тигр. Неслись обмелевшие Нил и Ганг, парили нестерпимым жаром экваториальные леса и таяли последние ледяные шапки нашей печальной тихой планеты. А тут, высоко, были мы, последние крысы, сбежавшие с тонущего корабля цивилизации, последние из тех, кто прыгнул в корабль и метнулся в отчаянном прыжке выше, сквозь завесу ядовитых облаков, к коронарным петлям предсмертного Солнца и россыпям звезд в инфракрасном диапазоне. Тут были мы — последние из упрямо живых.

Затрещали динамики и голос нашего капитана произнес:

— Через час бриг возьмет направление на Проксиму Центавру. Расстояние до нее составит сорок триллионов километров. Ориентировочное время пути — восемьдесят пять лет и три месяца.

Подумать только! Я переглянулся с Захави и снова посмотрел на Землю. Восемьдесят пять лет пути, парсек и четверть нам придется преодолеть прежде, чем мы достигнем этой далекой неизвестной планеты. Самый затяжной из человеческих прыжков в неизвестность, который может не окончиться ничем хорошим.

— А сейчас, — голос капитана зазвучал уже мягче. — Присядем перед дорогой и послушаем музыку. Нас ждет долгий путь, друзья.

А потом из динамиков полилась музыка. Фортепианный квинтет соль минор Шостаковича и Бранденбургские концерты Баха, Рахманинов и Чайковский, Прощальная симфония Гайдна и этюды Листа.

И пока гремел оркестр, мы с Захави стояли и молча смотрели на печальную тихую планету под нашими ногами, на равнины бывших гор и темные завесы ядерных облаков. А я думал, как мало это — восемьдесят пять лет и три месяца, как быстро мы пройдем парсек и четверть, раскрыв солнечные крылья нашего брига, который однажды обгонит взрыв нашей некогда родной сверхновой. Как много это — триста человек, и как грозно и радостно звучит оркестровый бой.

Мы стояли на краю бездны, занося ногу человечества над пустотой.

И мы были живы.

И мы были человечны.

И путь наш был долог.