Разными дорогами (джен)

...Где я был, я сам, я весь, я настоящий? ...

...когда Джули фыркала кошкой мне в лицо, и все вытягивала желтую и жилистую, как петушья нога, шею, и с ее персиковых щек крошилась и сыпалась штукатурка...

... когда Джеймс смотрел на меня и сквозь меня своими отшлифованными, неживыми, словно стеклянные пуговицы на его жилете, глазами, и что-то твердил мне разгневанно голосом с жирной хрипотцой...

...когда я распрямлял ладонью сгибы пожелтевшего признания, что было ненамного меня старше — и как от бумаги повеяло фиалками, кипарисом, ладаном и табаком — и как буквы отклеились от листа, и взвились назойливым роем, и легли клеймом мне на взмокший лоб, и как крошки сургуча расписали руки мои струпьями цвета бычьей крови...

...и лучше бы просесть балкам над головой моей, проломиться бы полу — чем читать мне такое, и язык мой сделался тяжел, сух и неповоротлив, и прильпе к гортани, а в груди, в голове неудержимо нарастал, вскипал, пенился горький хохот, а зубы сами собой сцепились, стиснулись до ломоты под скулами — нельзя, нельзя смеяться, Джули меня заклюет, она и так уже раздавила, изувечила душу мою...

...а только ли она?...

И полковник смотрел на меня, как сытый кот на полупридушенного мышонка, и усы его

топощились издевательски от понимающей тонкой усмешечки, и в его зрачках отражалось мое оторопелое лицо — а Пригвожденный к кресту не делал ничего, чтобы навсегда стереть эту усмешку, чтобы отныне и до века заставить замолчать того, кто замарал свою сутану, кто предал и продал меня...

...И даже когда захлопнулись за спиной моей старые ворота, когда крепость выплюнула меня, пожеванного, растерзанного, отрепанного — и тогда я не мог вдохнуть полной грудью, душа маялась и колотилась в своей костяной клети — и нерадостной оказалась встреча моя с Джим, и от речей ее и моих все внезапно потемнело вокруг, и лицо у нее стало как у разгневанного ангела, и концы шарфа взлетели крыльями — и сам я словно рухнул нелепо на мостовую, поверженный в пыль, с перебитыми костями, и внутри меня зазвенела опасная пустота — и взорвалась на осколки, и свобода так меня приласкала, что это стало хуже смерти, и рот у меня схлопнулся, и зубы стиснуло само собой — и не было мне ни сил, ни слов оправдаться...

...И я смотрел словно сквозь колотый лед, и не видел ничего, кроме колыханья темной воды, и редко в ней мелькали какие-то бестелесные маски, искусно расписанные под людские лица, и я все брел вдоль каких-то бесконечных, равнодушных стен, спотыкаясь о стыки плит на панелях, и привычно вздрагивал от звона ключей на поясе Энрико — а это побрякивали наборные кольца на конской сбруе, когда мимо меня в потемках громыхала запоздалая повозка, и мне уже было безразлично, наедет ли она на меня, или нет — ведь такой никчемной, всеми отверженной твари и жить незачем...

И сухой ветер начисто выметал мостовую, перемешивая холодную зимнюю пыль и снежную крупу, и делал еще черней зеркала придорожных заледеневших луж, и с окрестных холмов прилетал запах горелой листвы — запах неизлечимого одиночества, и от него становилось в горле сухо и жестко, и на фоне лилово-алого, переливчатого, как остывающая сталь, неба, какими-то безжизненными казались зажженные фонари, и в их сонном свете растворялись ранние робкие звезды...

...И дальняя вечерняя заря рдела на щеках той, кого я любил прежде и чью старую дружбу не надеялся уже вернуть — и то ли от резкого ветра, то ли от слов моих глаза ее заискрились, замерцали, засияли, превратились в светлые озера, готовые пролиться через край — но ответом на мои речи было только молчание, горькое, как зимний дым с лиловых холмов...

...И я просил забыть мои слова, сказанные не мной, но моим неизбывным, неизжитым горем — и это горе внезапно обрело живой облик — и я будто оказался лицом к лицу с самим собой, никому не нужным, всеми брошенным, оставленным на неведомо чью милость среди серых камней, глотающим речной туман и дымный ветер, сжавшимся в темный тряпичный комок — и накатила на меня и тотчас отпрянула, больно стиснув все внутри, волна памяти о худом заморском житье, о прежней моей, глубоко запрятанной под грязью и глиной, жизни...

...И пронзительно скрежетнули петли, и глухо стукнулась о косяк тяжеловесная дверь, и клацнула щеколда, и прозвенела еле слышно сквозь отсырелые доски связка ключей — и меня поглотила удушливая, тоскливая мгла, и немалых усилий стоило мне очнуться от столбняка и оторопи — но только сделал я нерешительный шаг — как из-под ног моих врассыпную шарахнулись, вереща так, что у меня засвербело в ушах, полчища незримых крыс...

...И медленно, дыша открытым ртом — чтоб не поддаться дурноте, что силилась меня одолеть — вдоль стен, от которых несло плесенью, сыростью, холодом колодца, шел я, осторожно, чтоб не растянуться на прелой соломе, содрогаясь от ее чавканья и хлюпанья, все искал места повыше и посуше, но, совсем обессилев, свалился, где пришлось...

...И сырость капала слезами с потолка, и в промозглом полумраке, что мало-помалу светлел для привычных глаз, все шуршали и копошились крысы — словно никто и не уводил меня под конвоем из дому, словно эту солому, устилавшую наглухо пол, свезли сюда с мостовой Виа-Борра, когда мать моя уже отмучилась...

...И припомнилось отчего-то, как Джули приказывала изводить крыс, потчуя их мукой, перемешанной с гипсом — должно быть, оттого, что тишина и пустота внутри меня так же затвердели, не позволяя ни дышать, ни плакать — оттого, что привычные слова, которые спасали меня прежде от горечи и отчаяния, уже с трудом слетали с иссохших, еле расклеенных губ и шуршали, как осенние листья, и все мне казалось — стены этой ловушки вот-вот схлопнутся и похоронят меня здесь, как уже похоронили веру мою в Бога...

...И боль мало-помалу, исподволь проковыривалась сквозь ребра, как некий червь-древоточец сквозь причальную сваю, и понимал я, что скоро стану ей подвластен, что она скрутит меня в тридцать три узла, что раскрошит мои кости в труху, в прах, в персть, что примется рваться из перекошенного, распяленного рта дурными криками, что мне не перенести этой огнепальной бесконечной погибели — и под грохот барабанной канонады, отголоски которой доносил ветер с другого берега реки, я пробирался где вброд, где почти вплавь поперек бурного течения в края опасные и дикие, где крепко сплетенные наводящими морок лианами кроны деревьев не пропускали не единого солнечного луча, и поэтому пришлось мне идти едва ли не наощупь, спотыкаясь о кочки и корни, прислушиваясь и принюхиваясь к темноте, ощущая, как шаги мои отзываются раскатистыми взрывами где-то под сводами ребер, уходящими далеко ввысь, как купол собора, переплетенный неврюрами...

...И краски, тинисто-черная и буро-красная, прочертили на лице моем зубцы, зигзаги, точки, стрелы, и они горели и нарывали, как следы когтей — будто не на моего друга-недруга кинулся ягуар, а на меня самого, располосовав и лоб, и щеку, и будто острый серебристый высверк мелькнул слишком близко, ослепив меня на миг...

И тяжелый, плотный, золотисто-огненный, зубчатый венец стискивал виски и давил на лоб, и от жара этих железных перьев волосы слиплись косицами и щекотали шею, и трудно было даже голову повернуть, и каждый вздох был как обратная тяга на пожаре, и в одном ритме с барабанами смерть — минучая ли? — выстукивала своими сухими пальцами, словно кастаньетами, кошмарную пляску — и ноги сами несли меня навстречу ей...

...И все мысли напрочь улетучились из головы моей, и остался только в висках стук крови, что перекипала в жилах, словно стараясь их разорвать — и скорее бы мне отмучиться...