Заниженный приоритет (джен)

Гуро вздохнул и запахнулся в плащ сильнее, спасаясь от порывистого ветра. Шёл уже третий час его безмолвного бдения на холме. Под ним, кое-где посверкивая окнами, растёкся ночной Петербург.

Человек терпеливо стоял в тени росшего на возвышенности дерева, ожидая ведьму, которая должна была передать ему кое-какие важные для их организации документы. Время шло, а она всё отсутствовала. Видно, опять загулялась, бесовица! Гуро и раньше считал, что женщинам не следовало задавать столь важные вещи, а теперь, когда всё тело продрогло, он был в этом уверен. У них один ветер в голове, особенно у ворожей да бесовских ведьм.

Мерные неторопливые шаги раздались совсем неподалёку. Гуро оживился; блеснули глаза из-под низко надвинутого капюшона. Он сделал шаг вперёд, но тотчас замер, закаменев, когда шаги разделились надвое. Рука сильнее сжала наконечник трости. Предала, бесовка?

— Акакиевна задержится. С ней всё хорошо, она умерла.

Гуро заскрипел зубами, услыхав ненавистный баритонистый голос. Пушкин и его верный юный друг Лермонтов остановились напротив него, на идущей вниз, в город, дорожке. В сумраке было плохо видно их лица, но Гуро готов был поклясться, что голубые глаза Александра Сергеевича озорно блестели, как у мальчишки, что умудрился своровать с соседской груши лучшие плоды.

— Вот как, — пробормотал Гуро, перебегая глазами с одного недруга на другого.

Если Пушкин выглядел абсолютно спокойным, то юный Лермонтов явно нервничал, хоть и пытался это скрыть. Однако мальчишка не был так прост — Гуро заприметил в портупее клинок, сталь которого недавно не очень-то аккуратно оттиралась от крови.

— И чем же вас не устроила Акакиевна, господа? — усмехнулся Гуро, прекратив осмотр. Глаза его забегали. И откуда эти треклятые масоны узнали о докладчице-ведьме? — Девка она, конечно, ветреная, но и мухи в жизнь не обидела.

— Полно вам, Яков Петрович! — Мягкий баритон Пушкина не похолодел ни на грамм, но Гуро всё равно почувствовал, будто на него вылили ушат холодной дождевой воды. — Мне, как и вам, прекрасно известно, кем была добрая девка Акакиевна. Мы, знаете ли, — Пушкин усмехнулся, — на ведьмах подкованные-с.

— И откуда вы, знать бы, обо всём разнюхиваете! — супротив воли вырвалось у Гуро. Недруги молчали, и постепенно жгучее подозрение превращалось в уверенность. — Вот... Гоголь!..

— Способный мальчик, — не стал отрицать Пушкин, и Гуро, злясь, сжал кулаки. — Ну, ну, полно. Он, кстати, здравия вам передавал. Так и говорил — мол, ежели увидите Якова Петровича, то, стало быть, и от меня чего передайте. Что жив, там, здоров и в нетерпении встречи жажду.

— Даже так! — Гуро усмехнулся. — А не торопится то, голубчик!

— Всему своё время, — почти доброжелательно произнёс Пушкин. — Ну, мы, пожалуй, пойдём-с. Да и вы на сквознячке не стойте — так и простудиться недолго.

Гуро поджал губы. Очередная доносчица слилась, и у него были определённые опасения, что это был не последний раз, когда Гоголь перебегал ему дорогу, путая все планы тайного общества графа Бенкендорфа.

* * *

Огонь в камине стал глуше, но Гуро не пошевелился, оцепело оставаясь в кресле и задумчиво наблюдая за лижущим догорающее полено пламенем.

Тёмно-карие глаза, не мигая, глядели в никуда, пока Гуро вспоминал ту самую командировку в Полтавскую деревеньку Диканьку, которая круто изменила его жизнь и жизнь общества, в котором он состоял. Происходящие в Диканьке убийства не особо его волновали, Гуро был там совсем по другому поводу.

- Три задачи, Яков Петрович, душенька, - словно живые, вспыхнули в его воспоминаниях слащавые речи графа Бенкендорфа, — три важных дельца. Найти этого Всадника. Поймать его. И привезти в Петербург.

— А что же с колдуном делать, ежели жив останется?

— По ситуации, голубчик, по ситуации, — граф довольно погладил полный живот, туго обтянутый парадным кителем. — Вам виднее, как лучшему дознавателю Петербурга.

И он смотрел. По ситуации. Николай Гоголь, юный писарь с явными колдунскими способностями, по его скромному мнению, не был опасным. Способности его, конечно, впечатляли, но не более, чем у любого среднестатистического колдуна, коих на Руси было несметное количество. Гоголь не умел обращаться с даром, не контролировал его и во время "приступов" предвидения был беспомощен, как слепой котёнок. Без помощи другого опытного колдуна или бабки-ворожеи он был обречён.

Так думал Гуро.

Когда Елизавета Данишевская, оказавшаяся Всадником, выбрала не Гоголя для завершения своего ритуала, а какую-то болотную мавку, Гуро снисходительно помиловал молодого колдуна. Тогда он уже знал, что нечисть окрестила Гоголя "Тёмным", но понятия не имел, что это означало. Три его важных дела в Диканьке подошли к концу, и хотя Данишевскую поймать не удалось — руки её бессмертной сестры оказались быстрее — Гуро не отчаивался. Сестра покойницы тоже была полезна обществу. Оставалось лишь одно дело — абсолютно неважное, и Гуро пустил его на самотёк. Он позволил Гоголю вернуться в Петербург, где тот стал вести тихую и незаметную жизнь. Гуро навёл пару раз справки, убедился, что юный Тёмный не контактировал ни с кем из местных колдунов — и с лёгкой совестью забыл о нём, с головой погрузившись в дела общества и собственные треволнения.

Последствия этого беспечия нагнали его двумя годами позднее.

Нет, Гоголь не погиб. Он даже научился каким-то немыслимым образом самостоятельно контролировать собственный дар. И с большим удовольствием включился в противостояние двух полярностей — масонского ордена и общества графа Бенкендорфа — используя свои способности Тёмного.

Гуро прикрыл глаза. После того памятного разговора на холме прошло две недели, и ему всё же удалось встретить Гоголя.

Встреча эта произошла в одном из старых петербургских парков и чрезвычайно взволновала обоих. Долгое время они стояли визави и прожигали друг друга взглядами. Мимо медленно пролетали листья — кружась, они падали на каменную дорожку и убегали вдаль, влекомые ветром. Вдалеке слышались голоса совершающих променад дам с детьми, лай петербургских мосек. Но ничто из этой какафонии не могло отвлечь Гоголя и Гуро друг от друга. Когда же глаза заболели от пристального всматривания, они развернулись — и молча, синхронно, направились вверх по дорожке, как два прогуливающихся благочестивых господина.

— Право, не ожидал увидеть вас здесь, Николай Васильевич, — разорвал молчание Гуро.

Гоголь промолчал, меланхолично постукивая тросточкой по дорожке. Болезненные черты его лица чуть заострились, а в светлых карих глазах промелькнуло трудноопределимое выражение.

— Аналогично, Яков Петрович, — наконец выдохнул он. Голос его был всё таким же тихим и надтреснутым, но всё же в нём появился какой-то стержень. Пожалуй, теперь можно было сказать, что Тёмный наконец-то повзрослел. — Не скажу, что я рад этой встрече...

— Полно, Николай Васильевич! — вздохнул Гуро. — Уже ж два года прошло, неужто вы всё ещё обижаетесь?

— Обижаюсь? Нет уж, увольте! — воскликнул Гоголь. — Право, я даже благодарен вам.

Гуро удивлённо посмотрел на него и запнулся, наткнувшись на холодный и злой взгляд.

— Ваше вмешательство было тем самым жизненным уроком, коего мне не хватало, — тихо заметил Гоголь. Они вступили на мостик, и Николай Васильевич отвернулся, задумчиво разглядывая резвящихся на волнах уток. — Право, — повторил он тихо, — если бы не вы, я бы не стал тем, кем являюсь сейчас.

— Как вы научились сдерживать свои... видения? — полюбопытствовал Гуро. — Вы не посещали наставников.

Гоголь пожал плечами.

— Это не главное, — спокойно ответствовал он. — Главное другое. Я больше не неважное дело, Яков Петрович.

Огонь потух, и гостиная погрузилась во тьму.

Гуро приоткрыл глаза и недовольно потянулся. Теперь хочешь не хочешь надо было вставать.

Он закинул в камин несколько поленьев и поворошил золу кочергой. Свет вспыхнул на стенах, приглушенным блеском прошёлся по убранству комнаты — и затих на собрании сочинений, небрежно сваленных на стол. Гуро взял одно из них и усмехнулся.

"Мы встретили врага, и этот враг — мы сами..."

— Ну что, Николай Васильевич, — пробормотал он, скинув книгу в камин. — Посмотрим, на что вы годитесь.