Не говори никому (джен)

— Ты ведь не расскажешь своему отцу, солнышко? — порой спрашивает родной нежный голос, и ему в этот момент совершенно невозможно сопротивляться при всём желании.

Желания хотя бы мысленно воспротивиться дорогому голосу, правда, обычно нет и в помине.

В конце концов, Джорджу Уикхему даже нравится ничего не рассказывать — отцу или кому-нибудь ещё. Нравится то прелестное чувство собственной важности, осознание присутствия в его жизни очень большого и серьёзного секрета, что посещает его всякий раз, когда звучат подобные слова. Он даже ждёт их, этих слов — с какой-то жалкой надеждой, что заставляет его маленькое сердце трепетать.

Когда милый голос спрашивает — и, вероятно, просит — об этом впервые, маленькому Джорджу, сыну управляющего Пемберли, четыре года, и он послушно льнёт к надушенным ласковым рукам и готов пообещать всё, что угодно, лишь бы к нему почаще обращались столь приветливо и тепло, чтобы нежные пальцы касались его вьющихся спутанных волос чуть чаще, чтобы довольная улыбка играла на красивом лице женщины каждый день...

За это послушание и все клятвенные обещания ничего не рассказывать отцу даже под угрозой наказания Джорджу обычно достаётся пряник, яблоко или булка с мармеладом.

И обязательно — поцелуй в щёку и признание торжественным шёпотом его титула «матушкиного рыцаря».

Титул этот она придумывает сама ещё давным-давно. И даже повязывает бантиком на костюмчик Джорджа, в котором стоит ходить в церковь, голубую ленту — в цвет собственных глаз. Джорджу нравится титул и совершенно не нравится лента (он вообще терпеть не может лент), но он помалкивает, не желая, чтобы дорогой голос звучал грустно. В конце концов, думает Джордж, иногда нужно чем-то жертвовать ради титула, нежности родных рук и вкусного лакомства.

В некоторых случаях это означает не только держать рот на замке, но и носить нелюбимую ленту, повязанную бантом, словно у какой-нибудь девчонки. Но даже последнее юному Джорджу Уикхему нипочём. В конце концов, что означают смешки соседских мальчишек, если ласковые руки касаются его волос почаще, а в ладонь вкладывают очередное яблоко?

Ситуация повторяется снова и снова с поразительной регулярностью — только повод всякий раз меняется.

То это — чересчур дорогие шёлковые чулки, которые отец едва ли способен оплатить. То — чудное шуршащее платье с такой сложной вышивкой, что может позавидовать любая леди. То — письмецо, принесённое кем-то неведомым, прочтённое и брошенное в камин. То — блестящие колечки с красивыми камушками, что смотрятся великолепно на нежных белых пальцах. То — мужчины, сменяющие один другого. На одном из них — тот, которого Джордж видит незадолго до своего шестого дня рождения — красный мундир.

— Не говори отцу, но девушкам нравятся мундиры и, конечно же, те, кто их носит, солнышко. Почти настолько же нравятся, насколько родителям этих девушек по сердцу тугие кошельки, — пьяно хихикает родной голос однажды. — Запомни это на случай, если тебе понадобится сыскать невесту!

Тогда Джорджу выпадает возможность не только полакомиться пряником и яблоком, но и потрогать самый настоящий пистолет, который обладатель красного мундира с улыбкой ему показывает. Стрелять из него, правда, не разрешают, но Джорджу и этого вполне довольно. Его волосы снова перебирают родные ласковые руки, и он чувствует себя вполне счастливым.

После выпадает череда чулок, шёлковых нижних юбок, корсетов и лишь потом — несколько мужчин. Они запоминаются куда хуже, чем материнская мысль о влиянии красных мундиров на женщин. И обо всём этом, начиная с нижних юбок и заканчивая, собственно, мундирами и мужчинами, что их носят — Джордж прекрасно это усвоил — ни в коем случае нельзя кому-либо рассказывать.

— Не говори об этом отцу, хорошо, солнышко? — спрашивает любимый голос в последний раз, когда Джорджу исполняется семь, и он, как и всегда не может ему противиться.

Тогда — из-за каких-то безмерно дорогих духов, которые, если верить нежному голосу, вполне могут их разорить, если отец, которому последний работодатель назначил небольшую пенсию по утраченному здоровью, не сумеет отыскать новую работу.

Запах духов Джорджу, пожалуй, нравится. И он бы постарался его запомнить гораздо лучше, если бы знал, как всё пойдёт дальше.

По правде говоря, это последние слова, сказанные нежным голосом именно Джорджу. Больше родного голоса он не слышал.

Потом целый год ставший воспитанником важного господина в напудренном парике — мистера Дарси — Джордж не слышит подобных слов ни от кого. Он почти свыкается с этим, хотя чувство собственной нужности словно покидает его. И, несмотря на все достоинства своего нового дома, если Джордж имеет право так называть Пемберли, он чувствует себя несколько одиноко без матери, лицо которой постепенно исчезает из его памяти.

В восемь Джордж Уихкем впервые нарушает правила, позабыв об осторожности — до этого он делает это настолько тайком, что, можно сказать, будто он ведёт себя аки ангел небесный — и решает посреди ночи взглянуть на призрака Пемберли, о котором как-то обмолвилась при Джордже и Фицуильяме суеверная горничная Кэти, на которую тут же недовольно шикнул гувернёр, посчитавший (вслух), что его подопечным не пристало слушать подобную чушь.

В небольшой промежуток времени между ужином и отходом ко сну Фицуильям решительно заявляет, что в призраков нисколечко не верит (и что это — всего лишь глупые сказки для малышей, которых нужно заставить всю ночь лежать в собственной кровати), и Джордж — то ли из упрямства, то ли из вредности — решает убедиться в этом или обратном собственными глазами.

По дороге к старой гостиной, что довольно-таки давно не используется, Джордж успевает едва не умереть со страху. Ему то и дело кажется, что призрак вот-вот набросится на него из-за угла и сделает что-то настолько дурное, что и представить никак нельзя, и сердце мальчика колотится в груди, словно сумасшедшее.

Но повернуть назад — значит, признаться самому себе в том, что он действительно всего лишь маленький трусишка, которого можно обмануть и напугать любыми бреднями. Джордж не может даже перекреститься — с того самого дня, как исчезла его мать, он с трудом может молиться, и это его угнетает.

В какой-то момент, услышав шорох и едва не зажмурившись от страха, Джордж, набрав в грудь побольше воздуха, изо всех сил толкает незапертую дверь и поднимает повыше огарок свечи, пытаясь рассмотреть призрака, которым так старалась его напугать истеричная и суеверная Кэти.

Призрака на месте, впрочем, не оказывается. Зато Джордж Уикхем видит мистера Дарси и горничную Мэри. И есть что-то неуловимо знакомое и, возможно, чуточку неправильное, в том, как они держатся друг с другом.

Мэри вскрикивает, отстраняется, смотрит на Джорджа как-то загнанно и очень зло. Словно вот-вот кинется на него. Словно вот-вот больно вцепится своими пальчиками в его плечи.

— Не говори ничего миссис Дарси, Джордж, — доброжелательно и очень твёрдо одновременно говорит благодетель Джорджа, вручая ему шоколадную конфету и оставляя без внимания его проступок. — Мужчинам иногда нужно... Ты поймёшь меня, когда станешь старше.

Джордж верит. Он всегда верит, когда слышит эти слова. А уж теперь, когда в сердце вновь поселяется странная радость и всё с большей силой разгорающаяся надежда... И, конечно же, Джордж ничего никому не рассказывает. Ни в этот раз, ни в следующий, ни в любой из тех, что идут за ними.

Всё снова повторяется. Снова — с поразительной регулярностью. Теперь, правда, слова звучат лишь из-за женщин — чаще это горничная Мэри, но бывают и другие — или карт, в которые мистер Дарси выигрывает «куда чаще, чем следовало бы джентльмену».

И мистер Дарси довольно хлопает Джорджа по плечу или усаживает к себе на колени, или вручает какую-нибудь сладость (куда более вкусную, чем бывали в детстве), или добавляет карманных денег, чтобы Джордж сам мог купить себе что-нибудь, а иногда и вовсе — спускает ему с рук какую-нибудь незначительную шалость, за которую в другой раз гувернёр наказал бы Джорджа.

— Не рассказывай миссис Дарси, Джордж, — мужчина хлопает Джорджа по плечу, после того как, почти через два года после первого раза, тот застаёт его в объятьях той самой суеверной Кэти. — Ей вредно сейчас волноваться, а это всего лишь пустяк!

Джордж думает, что мистеру Дарси, вероятно, куда лучше знать, пустяк это или нет. И, конечно же, снова молчит. И, как и всякий раз до этого, совершенно не чувствует себя виноватым перед обманутой миссис Дарси, которой в последнее время как-то слишком уж часто становится дурно.

— Давай-ка я покажу тебе, как играть, Джордж! — говорит как-то раз мистер Дарси, ласково улыбнувшись и усадив десятилетнего Джорджа к себе на колени. — Только не говори миссис Дарси, что я делаю это, хорошо?

И Джордж, едва не захлёбываясь от восторга, с упоением следит за ловкими руками, за всеми этими картинками и цифрами. Но, пожалуй, оказывается гораздо худшим учеником, чем успевает себе вообразить. Однако вид умело тасующих карты рук врезается в его память так же сильно и прочно, как и шуршащие юбки матери и её смех.

Однажды — уже после рождения Джорджианы — «миссис Дарси» к несколько более бурной радости Джорджа, чем пристало, не исчезает, а всего лишь заменяется на «Фицуильяма». И всё повторяется снова.

Не рассказывать Фицуильяму оказывается ещё проще, чем миссис Дарси. Не рассказывать Фицуильяму так же легко, как было когда-то не рассказывать ничего отцу. Теперь Джордж Уикхем не только не испытывает каких-либо мук совести, но и чувствует некий азарт.

И последующие годы Джордж выполняет все просьбы мистера Дарси с весьма сильным удовольствием.

Иногда он даже относит всякие записки. И с готовностью и радостью пользуется определённого рода вниманием некоторых из отставленных возлюбленных мистера Дарси, когда те ему наскучивают достаточно сильно, чтобы, вручив весьма щедрое вознаграждение, попросить покинуть его как можно скорее.

Последними словами мистера Дарси, обращёнными к Джорджу тоже становится просьба что-то не рассказывать. Только второй удар, настигший старика в самое неподходящее для Джорджа время, прерывает эту мысль. Но Джордж, слишком поглощённый горем, этого не замечает.

После смерти своего благодетеля Джордж Уикхем снова некоторое время не слышит привычных слов. Это снова угнетает. Так сильно, что совершенно нет сил вести себя разумно или хотя бы пристойно. В ближайший год он ссорится с отцом из-за давнего исчезновения матери — так сильно, что, должно быть, становится отчасти виновным в его весьма скоропостижной смерти.

Помириться они не успевают, но Джордж с каким-то удивлением замечает, что почти не чувствует от этого даже горечи, не то что — горя.

Словно горе испило весь жар его души ещё тогда, смертью мистера Дарси, к которому он был привязан куда сильнее. И по которому до сих пор тосковал — со злостью следя за тем, как Пемберли будто бы изменяется сам собой, словно подстраиваясь под нового своего владельца. И Джордж Уикхем в какой-то миг осознаёт — Пемберли больше не является его домом.

От этой мысли становится и легче, и горше.

Все полученные деньги от Фицуильяма деньги он прожигает с такой быстротой, с таким внутренним раздражением, что и самому на миг становится страшно от собственной импульсивности.

А потом...

Фицуильям ожидаемо отказывает Джорджу в очередной просьбе — впрочем, Джордж Уикхем не был бы собой, если бы хотя бы не попытался. Весь немногочисленный жизненный опыт твердит ему — это такие как Фицуильям могут позволить себе гордость. У тех, кто оказался менее удачлив в рождении, прав на неё гораздо меньше, если они не хотят голодать.

В Пемберли Джордж Уикхем, несколько раздосадованный отказом человека, с которым провёл детство, приезжает в тот раз почти случайно — вспоминает, как ещё в ранней юности спрятал в паре укромных местечек некоторое количество карманных денег. Недостаточную, чтобы расплатиться с долгами, но вполне подходящую для того, чтобы удержаться на плаву ещё какое-то время. Остаётся лишь надеяться, что Фицуильям Дарси хоть в чём-то похож на своего родителя и не знает хотя бы о некоторых из укромных местечек, которые Джордж разыскал для себя.

Деньги Джордж Уикхем, к счастью, обнаруживает нетронутыми именно в тех местах, где оставлял их, чему несказанно радуется. Как и о спрятанной бутылке вина, о которой вспоминает после обнаружения одной из заначек. Даже удивительно что тогда, лет десять назад, он сумел о ней позабыть...

А потом...

— Ты ведь не расскажешь, Джордж? — трогательно хмурится недавно вернувшаяся домой из пансиона Джорджиана по какому-то столь ничтожному поводу, что он выветривается из головы почти сразу же.

Именно тогда Джордж Уикхем, позабыв об осторожности и сколько-нибудь стоящих внимания планов, предлагает ей столь неразумный побег, что в любом случае сорвался бы задолго до своего осуществления — и потом и сам не знает, следует ему быть в ярости на Фицуильяма за столь быстрый срыв этого сумасшедшего начинания или быть благодарным.

Немного подумав, Джордж Уикхем решает всё-таки остановится на весьма умеренном недовольстве, что позволит ему при необходимости как-нибудь по мелочи напакостить Фицуильяму без всяких неуместных мук совести.

Никакой своей вины он — снова — не ощущает.

— Ты только никому не говори, миленький Уикхем! — счастливо хихикает юная не вполне благовоспитанная барышня Лидия Беннет через год после тех событий, прижимаясь к груди Уикхема совсем не так, как барышням из почтенных семейств стоит прижиматься к кавалерам, если только они не желают в конец разрушить собственную репутацию.

Впрочем, о репутации Лидии, младшей из пяти сестёр довольно-таки большого семейства Беннет, говорить уже нечего. Не после того как Лидия сбежала с офицером не самой большой порядочности и весьма прискорбного состояния. Не после того, как, даже не обвенчавшись со своим «похитителем», поселилась с ним в Лондоне в весьма маленькой комнатке, обстановку которой можно описать лишь словом «убогая».

И всё же в этот раз столь знакомые слова не только застают Уикхема врасплох, но и кажутся ему совершенно нелепыми. Уикхем сейчас совершенно не в том положении, чтобы кому-то что-то рассказывать. Да он только и может постоянно успокаивать себя тем, что если кто-то из родни Лидии Беннет вызовет его на дуэль, он легко сумеет с этим справиться.

Даже с Фицуильямом. Что-что, а фехтовал и стрелял он всегда лучше своего товарища детства. И, в отличие от некоторых других людей, не терзал себя напрасно честью и честностью, которые на дуэли — или в любой драке вообще — могут лишь повредить.

«Кому я, по-твоему, могу рассказать?» — хочется ядовито поинтересоваться у Лидии. — «Те люди, которые поверили бы мне — давно мертвы. А остальные и слова вставить не дадут, лишь швырнут в лицо перчатку, а то и вовсе сразу же застрелят, словно бешеную собаку».

Но Уихкем молчит. Едва ли есть хоть какой-то прок говорить об этом Лидии. Лидия готова слышать только саму себя — мнения всех остальных не имеют в её жизни никакого значения. Она глупая, упрямая, капризная и невыносимо настойчивая маленькая девочка, привыкшая требовать у всех поблизости всего, что ей только захочется. Она не похожа ни на робкую Джорджиану, которую Уикхем вспоминает то с щемящей нежностью в сердце, то с необъяснимым разочарованием, которого Джорджиана, безусловно, не заслуживала, ни на очаровательно смеющуюся Лиззи, при мысли о которой, вероятно, Уикхем ещё долго — ну, вероятно, следующие пару дней — будет чувствовать себя совершенным негодяем.

— Ты ведь никому не расскажешь то, что я тебе сейчас сказала? — приподнимается Лидия и с бесстыдной и вместе с тем ласковой улыбкой заглядывает Уикхему в глаза.

И что-то слишком знакомое, почти до боли, мелькает в этой улыбке.

И Уикхем только и может выдохнуть то, что никогда прежде не произносил вслух: «Не расскажу».