Тёмные скалы (гет)

Свечи догорали — и в светильнике над картиной, и в канделябре на подоконнике. Охряные капли пламени расплывались перед глазами, а затем сливались в единое пятно, вычурно-размытое, словно клякса.

Виски, казалось, вот-вот взорвутся от боли. Она усиливалась с каждым проклятым днём, когда я не подходил к проклятому мольберту. Порой думалось, что проще оторвать себе голову, чем совладать с этой болью и гулом в ушах. Там бесновалось штормовое море и бог знает что ещё. Какие ещё демоны. Я и прежде не хотел этого знать, а теперь и подавно.

Пора было покончить с этим. Со всем и сразу, господа.

Я кое-как поднялся со стула и пошёл к холсту почти вслепую; меня качало, как корабль в бурю.

Корабль!

Он был на картине — стройный двухмачтовик с тревожным кровавым заревом парусов. Я написал его самым первым; предвестника беды, посланца из бездны, готовой вот-вот поглотить стоящего на утёсе человека. Мне не нужно было видеть его лица, я помнил его в мельчайших деталях. Человек этот тотчас нарисовался перед мысленным взором: светловолосый, моложавый, улыбающийся, доверчиво распахнувший объятья морю. Едва ли он был англичанином. Когда я работал над эскизами, в мыслях навязчиво крутилось что-то нудное о Термидорианском Конвенте.

Теперь яркие паруса корабля станут символом жизни, распускающимся цветком простой человеческой радости, единения с красотой природы. Бездны не будет. Изводящего давления в висках, заставляющего выть по ночам — тоже. Аллилуйя!

Я нащупал подрамник, стиснул его крепко, до боли в суставах — и триумфально грохнул об стену. Полотно с трескучим стоном осело на паркет у ног.

Следующим умер мольберт. Я убил его одним ударом. И я убил бы любого, кто попытался бы мне помешать. Клянусь, я бы убил… я бы… я…

...я взял свечу. Кипа газет и эскизы, смятые в комья, занялись мгновенно. Да будет пламя! Огненная геенна принимала обратно в утробу отпрысков своих, и в свете огня, отразившемся на стене, я увидел чьи-то глаза — совершенно безумные, оплетённые красной паутиной лопнувших сосудов.

Да это же мои глаза!

Зеркало. Верно, там висело зеркало.

Оно показывало не единое сумасшествие. В миг предсмертия оно напомнило о том, что мне пошёл двадцатый год, только двадцатый, а дверь заперта наглухо, и ключ выброшен в окно. Был ли другой выход? Я искал его больше месяца, да так и не нашёл, а теперь думать о нём не имело смысла.

Чёрный дым наползал, душил. Я отступил назад, к окну, крепко закрытому ставнями, потом осел на пол. Почему так долго?.. Огонь был всюду, но я всё ещё дышал — с кашлем и хрипами, как из преисподней. Дышал! Сквозь шум в голове проступал другой шум. Кажется, кто-то кричал, и дверь ходила ходуном.

Секунда — и мощный поток холодного воздуха раздул пламя сильнее. Оно смотрело прямо в глаза, хохоча и кривляясь.

Меня подхватили, поволокли куда-то, с силой прижав к лицу мокрую тряпку, — вот тогда-то я понял, что значит по-настоящему задыхаться.

Потом меня швырнули оземь, и щёку грубо оцарапала мелкая галька. Пахло гарью и дождливыми сумерками, но вокруг было светло, как днём. Чьи-то торопливые руки ощупали меня, цепко пробежались по телу сверху донизу.

— Этот живой, — прогудел бас. — И те двое тоже, только обгорели. А дому точно конец. Эй, отойдите в сторону, леди, тут не самое лучшее зрелище для дам.

Я с усилием поднял голову и увидел, что рядом корчится человек — совершенно чёрный от сажи, с обожжённым лицом. Это он тащил меня наружу?.. Людей вокруг было много: они кричали, бежали сюда со всех сторон.

— Можете встать? — надо мной нависла серая тень; приглядевшись, я опознал в ней констебля. — Дайте-ка руку. Ну, скажу я вам, мистер… Счастливчик вы, просто в рубашке родились.

Когда до меня дошёл смысл его слов, я рухнул обратно на землю и хрипло, безрадостно рассмеялся.

О. Нодленд, двадцать лет спустя.

Смурные облака совсем поглотили солнце, когда Марвин, свернув с тропинки вдоль пролеска, вышел на большую ровную дорогу.

Отсюда хорошо просматривался маяк Святой Анны; его башня белела вдалеке — высокая, статная. Он по праву считался достопримечательностью городка Вест-Ро наряду с георгианским особняком Эшвудов, владельцев всего западного побережья — и большей части северного. Оставшаяся четверть острова некогда принадлежала аббатству Соутбелт. Марвину ещё не доводилось бывать там, однако рассказы о руинах монастыря, даже в полуразрушенном виде не утратившем своё строгое величие, впечатляли.

Но и здесь жила особенная, не осквернённая дымным духом промышленности красота: дальний берег окаймляла зубчатая стена скал, и леса были первозданно живописны.

Марвин замедлил шаг. Пейзажи до сих пор трогали его сердце сильнее, чем что-либо — он улыбнулся, припомнив, как ребёнком сказал матушке: «Если это создал бог, то я люблю бога».

Стало совестно. Сейчас он любил бога иначе — заискивая, выслуживаясь, как умел. Отец Лоуренс не скупился на похвалу за добротную работу, но Марвину казалось, что каждое движение клюкарзы, выверенное и точное, складывалось в собственный псалом. «Посмотри, Господи, как хорош я теперь, как смирен дух мой, как неприхотлива плоть! Ты же станешь держать меня под крылом своим?..»

С залива ощутимо тянуло прохладой, но пути ещё предстояло немало — ходьба непременно согреет. Марвин прошёл пару или тройку миль, прежде чем Брайфилд-Холл предстал перед ним во всём утончённом великолепии. Подъездная аллея, огромные кованые ворота с золочёным орнаментом, трехэтажный дом белого кирпича — с виду всё было настолько безупречно, что Марвин на миг застыл в недоумении. Не то чтобы он ожидал увидеть хаос застройки, но причина, по которой его позвали сюда, казалась очевидной: управляющему требовался человек, способный приглядеть за работой столяров, декорировавших фасад. Так сказал и отец Лоуренс. Что ж…

Двое мужчин — старый и молодой — стояли у ворот; приблизившись, Марвин услышал, как молодой с почтительным поклоном произнёс: «Да, милорд», а затем споро зашагал по дорожке к дому.

Старик-хозяин остался стоять, заложив руки за прямую спину и взирая на Марвина со снисходительным бесстрастием. Чёрное суконное пальто ладно сидело на его худощавой фигуре, начищенные ботинки сверкали ничуть не хуже сапфира в булавке для галстука.

Марвин смутился — серый костюм для воскресной службы, который ещё вчера представлялся ему вполне сносным, сейчас казался жалким и ветхим. Чтобы не думать об этом, он вгляделся в тонкокостное лицо лорда — человеческие черты, складывающиеся в возвышенную одухотворённость или грубую бездуховность, выражающие ли холодность, добросердечие, озорство, надменность — занимали его с малолетства.

Эшвуд заговорил первым.

— Мистер Койн, полагаю? — его глаза (на удивление ясные!) улыбались больше, чем губы, наполовину упрятанные за аккуратным валиком совершенно седых усов. — Уже не чаял увидеть вас здесь сегодня. И, как вы могли заметить, собрался немного прогуляться.

— Простите, лорд Эшвуд, — Марвин остановился на почтительном расстоянии, не осмеливаясь двинуться ни вперёд, ни в сторону. — Повозка сломалась в глухом месте, и я решил, что доберусь пешком скорее, чем достану другую.

— Давайте пройдёмся, — набалдашник тонкой трости указал на дорогу. — Так вы шли пешком от самого Норт-Брея?

— Нет, лорд Эшвуд, всего лишь треть пути.

— Вы выносливы, однако.

— С божьей помощью.

Эшвуд — как и сам Марвин — был немалого роста; титул, горделивый взгляд и шёлковый цилиндр возвышали его ещё на десяток дюймов. Кровельщики рассказывали, что большую часть земли хозяин сдаёт в аренду, а на острове бывает наездами, но Брайфилд-Холл ни дня не находился в запустении — стараниями многочисленных слуг.

— Стало быть, последний месяц вы трудились над возведением церкви Святой Анны в Норт-Брее, мистер Койн?

— Верно.

— Чем же вы занимались до того, как прибыли на остров?

— Работал в отделочной мастерской при часовне в Вудшире, лорд Эшвуд.

Брови Эшвуда сдвинулись к переносице — он будто бы ожидал услышать что-то другое, но иного ответа у Марвина не было.

— Очень хорошо. И каким вы находите Нодленд, мистер Койн?

Внезапный вопрос, высказанный весьма дружелюбным тоном, немало озадачил. Сейчас Эшвуд обращался к Марвину как к гостю, а не наёмному работнику. Стараясь не выказывать удивления, он проговорил сдержанно и кратко:

— Здесь очень красиво.

— Вы думаете? — Эшвуд заметно оживился — даже его тонкие, затянутые в перчатки пальцы весело заиграли беззвучную мелодию на набалдашнике трости. — Это, безусловно, так. Я люблю этот остров. Знали бы вы, как сильно я его люблю, — он сощурился, посылая вдаль полный нестарческой страсти взгляд. — Отец Лоуренс крайне положительно отзывается о вас, мистер Койн. Он считает вас добропорядочным христианином и отличным работником.

— Смею надеяться, что он не преувеличивает моих достоинств, лорд Эшвуд.

— Ну! Ну! Скромность, конечно, из добродетелей, но у меня нет причин не доверять мнению отца Лоуренса. Итак, мистер Койн, если учесть ваш нынешний род занятости, дело у меня к вам не совсем обычное. Много лет назад в академии художеств вас знали как превосходного живописца. И я был бы признателен, если бы вы поработали над картиной для меня.

Марвин замер на месте как вкопанный. Никто не обращался к нему с подобными просьбами уже лет семнадцать, и зачинающаяся слава выгорела так же быстро, как некогда уютный дом на Оук-стрит. И здесь, сейчас нашёлся человек, который — боже правый — помнит?.. К чему это? Не к добру же, в самом деле? Дыхание сбилось — наверное, горло сильно сдавливал шейный платок, — и Марвин ослабил его нервным движением.

— Мне очень жаль, но я больше не пишу.

— М-да, наслышан, — Эшвуд тоже остановился, поглядел прямо в глаза. — Вы ведёте жизнь честного труженика, и это похвально. Но, помилуйте, из деятеля искусств — в простого ремесленника… Отчего вы не пишете? Разочаровались в призвании?

— Разочаровался, лорд Эшвуд.

— Печально, печально. Ваши картины были очень необычны. Помнится, я отдал долг вашей мрачной фантазии ещё на самой первой выставке.

— Это в прошлом. Фантазии больше нет и не будет, — Марвин старался говорить ровно, но слова каменели, огрубевали, и, вероятно, звучали не слишком вежливо.

— Помилуйте, она мне и не нужна, — Эшвуд слегка наклонился вперёд, опершись на трость. — Мне нужно исключительно ваше мастерство, мистер Койн. Моя картина требует лёгкой реставрации, только и всего. Но я бы не хотел доверять это дело кому попало.

— Не думаю, что ваш выбор верен, лорд Эшвуд. Простите. Я не брал в руки кисть почти двадцать лет. Даже если бы я мог, мне бы потребовалось время… навыки утрачиваются и…

— О, разумеется. Это я понимаю и не стану вас торопить. Кроме того, я готов хорошо заплатить за ваш труд.

— Благодарю, но мне вполне хватает тех денег, которые я получаю.

Теперь Эшвуд смотрел на него с серьёзным любопытством.

— Вы чрезвычайно аскетичны, кхм. Так, мистер Койн? Всему есть своя цена; для каждой работы есть своё вознаграждение. Эта картина очень дорога нашей семье. Что вы скажете, если я предложу вам тысячу фунтов?

Это было немыслимо. Совершенно, совершенно немыслимо — Марвин потрясённо молчал, пытаясь высмотреть в увядшем лице Эшвуда мало-мальский намёк на шутку.

— За такие деньги вы можете пригласить лучших художников академии, — наконец выдавил он.

— Знаю, мистер Койн. Но я хочу пригласить вас.

— Я не понимаю.

— Видите ли, картину писал сэр Далтон Марш, мой хороший знакомый. В то время, когда вы учились, он был президентом академии художеств, верно?

— Да, лорд Эшвуд. Сэр Далтон Марш экзаменовал меня при поступлении и при выпуске.

— И вы, конечно, были последователем его таланта?

— Мы все были его последователями, — сказал Марвин, волнуясь: воспоминания давались с трудом, но эти — что и говорить, — эти были одними из самых приятных. — Его похвала тогда казалась божьим благословением, ничуть не меньше.

Глубокие морщины на лбу Эшвуда немного разгладились, глаза потеплели ещё, и ещё.

— Улыбка вам к лицу, мистер Койн. Вы напоминаете мне Руди, моего старшего. Если он шутит — быть апокалипсису; до того строг. Сэр Далтон Марш, к несчастью, давно скончался, а вы — здесь, рядом, и наверняка знаете его кисть, манеру письма, всё прочее. Это чистая удача, что вы оказались тут, на острове. Неделю назад мы с супругой приезжали в Норт-Брей взглянуть на церковь, и кое-кто позвал вас по имени. Я поговорил с отцом Лоуренсом — он подтвердил вашу личность, а заодно дал вам превосходную характеристику. Понимаете, что ещё крайне важно, мистер Койн? — выдержав степенную паузу, Эшвуд заговорил снова: — Мне бы не хотелось открывать ворота поместья для людей случайных, непорядочных. Что толковать! Вы ведь знаете о нравах современной молодёжи побольше моего, а деятелей искусства всегда отличал некоторый… скажем так, épatage. Я хочу быть уверен, что никто и ничто не нарушает покой и не порочит достоинства Брайфилд-Холла в моё отсутствие.

— В ваше отсутствие? — Марвин рассеянно нахмурился.

— Наутро меня заберёт паром — я уезжаю по делам в Денсвилль. На пару месяцев. Этого времени будет достаточно, чтобы привести картину в первоначальный вид?

Он задавал вопрос так непринуждённо, будто уже получил согласие. Но никакого согласия не было, была только тысяча фунтов… тысяча фунтов, подумать только!

Это всего лишь реставрация, зачем-то напомнил себе Марвин. Даже не копия. Просто починка, какой бы сложной она ни была.

— Какого рода повреждения на картине, лорд Эшвуд?

— Полагаю, вам лучше увидеть всё лично, — не дожидаясь ответа, Эшвуд развернулся и зашагал к воротам, жестом приглашая Марвина следовать за ним.

Совсем некстати вдруг накатила усталость, и костюм стал неприятно сковывать движения. Марвин давно признал, что нет ничего удобней самой простой робы из молескина. Но, конечно, её стоило надеть только в том случае, если бы он захотел пасть в глазах Эшвуда ещё ниже. Впрочем, пропасть между ними и без того была огромна.

Не то чтобы это удручало. Нет, нет.

Марвин надеялся, что не пробормотал этого вслух.

Вблизи особняк белого кирпича казался ещё изысканней и строже: это была не кричащая роскошь, а тихое изящество и стройная симметрия. Чёрный треугольник центрального фронтона целился в блёклую сизость неба; парадную дверь обрамляли пары рельефных полуколонн.

Но внутрь Эшвуд не вошёл, а медленно двинулся по мощёной светлым камнем дорожке влево — вдоль ухоженных газонов. Вскоре Марвину, бредущему позади, в полушаге, открылся вид на огромный задний двор. Каретный сарай вполне сошёл бы за добротное жилище, как и амбары. За ними виднелся домишко в один этаж — небольшой, но аккуратный, приятный взору — Эшвуд, кажется, направлялся именно к нему.

— Сюда, пожалуйста, мистер Койн, — позвал он, взойдя на крыльцо, которое походило на уютную террасу.

Дверь не была заперта и дружелюбно распахнулась, стоило Эшвуду слегка толкнуть её тростью.

Они прошли в самую светлую комнату с огромными окнами, и Марвин, поражённый, застыл на пороге. Несколько мольбертов разных видов и размеров выстроились в ряд, а стеллажи ломились от коробок с красками, наборов кистей и солидных упаковок бумаги.

— Это был творческий уголок сэра Далтона Марша, — пояснил Эшвуд, разворачиваясь. — Не знаю, можно ли назвать его полноценной мастерской, вам виднее. Но он любил это место. Он иногда гостил у нас подолгу, и всегда заявлял, что не променял бы этот дом даже на королевские покои. Что уж говорить о наших комнатах для гостей. А вот — прошу вас! — вот и картина.

Она — уже освобождённая от подрамника, длиной в средний размах рук — умостилась на большом треножном мольберте, декорированном богатой резьбой. Марвин приблизился, взглянул.

Он так давно не видел хороших картин, что совсем позабыл это чувство восторженного оцепенения, благоговения и задора — могу ли я так же?

Без сомнения, это был осколок души сэра Далтона Марша и творение кисти его. Так правдиво чувствовать сумрачную тональность, балансировать на грани повседневности и кошмара умел только он и… и…

Только он.

Знакомая подпись, сплетающаяся в незамысловатое, почти схематичное изображение розы, чернела в нижнем правом углу. А по всему пространству вылинявшей синевой растекалась река. Человек, стоящий на корме лодки, самозабвенно тянул раскрытые ладони к опасным скалам. Нет — к полупрозрачному силуэту юной девы на чёрном выступе. Красавица в шелковом коконе собственных волос почти сливалась с облаками — эфемерная красавица без лица, левой руки и опоры для ног. Краска в этих местах была смыта едва ли не полностью, до голой кости холста.

Марвин прищурился, склонился над картиной. Это не слишком походило на досадную случайность — скорее всего, полотно повредили намеренно. Но зачем?

— Не всем по душе строгие распорядки в моём доме, — заговорил за спиной Эшвуд, — некоторые из слуг бывают очень мстительными, когда им указывают на дверь. Но я бы не хотел, чтобы прекрасное творение погубили глупые человеческие козни. Вы бы тоже этого не хотели. Верно, мистер Койн?

Марвин медленно кивнул. Развернуться прямо сейчас — и оставить картину калекой? Что бы сказал сэр Далтон Марш? Однажды Марвин уже обещал не подводить его, и теперь он, мёртво-живой, проглядывал из глубоководной тьмы на картине, напоминая о данном слове.

Это всего лишь реставрация, притом не самая трудная из возможных.

И целая тысяча фунтов. Это ведь не будет расточительством — купить скромное жилище в какой-нибудь деревушке? Остаток Марвин непременно пожертвовал бы церкви. Через десяток-другой лет обязательно заявит о себе приближающаяся старость, а старость любит оседлость.

Эшвуд терпеливо ждал, склонив голову набок.

— Я бы мог попробовать, — сказал Марвин и ему, и самому себе. — Но я не уверен…

— Пробуйте, мистер Койн, пробуйте. Вы остановитесь здесь, не так ли? Я имею в виду — в Брайфилд-Холле.

— Именно здесь, если позволите, — вышло слишком торопливо, но мыслимо ли было отказаться от старой обители сэра Далтона Марша, человека из прошлого, который не заслуживал забвения, в отличие от прочего?

— Вот и славно. Здесь четыре комнаты, помимо этой — есть и спальня, и небольшая гостиная. Я заранее позаботился обо всём необходимом. Но если вам что-то понадобится, вы всегда можете обратиться к Стивенсу, мажордому.

— Благодарю, лорд Эшвуд.

— Что ж, надеюсь, вы неплохо проведёте время за работой. Кроме того, тут очень живописные места. Рекомендую, — он повёл рукой в сторону распахнутого окна, за которым расстилался сад, и Марвин снова отметил, с какой нежностью барон смотрел на припудренные предгрозовой серостью шапки деревьев. — Добро пожаловать в Вест-Ро, мистер Койн. И в Брайфилд-Холл.

Эта постель была куда удобнее прежней, но Марвин по привычке проснулся ещё до рассвета. За окном, казалось, сонно шелестел залив; можно было лежать и представлять себе валики волн, дробящиеся о скальные подступы. Или это всё же ветер играл ветвями деревьев в саду? Непогода вчера разошлась не на шутку — повезло, что он не задержался в пути до ночи.

Эшвуд, должно быть, уже отбыл по делам. И теперь, едва проснувшись, Марвин пустился в тягостные раздумья, от которых болезненно, монотонно загудело в висках. Верно ли он поступил, согласившись на эту работу? Под крылом отца Лоуренса, по крайней мере, получилось обрести нечто более ценное, чем тысяча фунтов — спокойствие, тихое и долгожданное. Когда он закончит с картиной, непременно вернётся в церковь Святой Анны, а дальше — бог направит.

Это просто реставрация. Не ваять своё, а чинить чужое — разница огромна, это скажет любой.

Марвин прикрыл глаза, наслаждаясь последними секундами тёплой полудрёмы — и тут в мысли, порождённые внезапными, непрошенными воспоминаниями, вдруг явился Олли.

Олли, — подвижный, угловатый и смуглый, как заводная обезьянка; Олли с присущей ему пошловатой патетикой — образ его почти размылся в голове, но всё же это был Олли, юный и живой, как никогда.

…Он стоял у окна, размахивая плошкой для мытья кистей, и слова сыпались из него бойко, как горошины, сдобренные крепким ирландским акцентом.

— Я не люблю физиономии, Койн! После того, как Уоттс порвал четыре наброска из пяти, я ненавижу их ещё сильнее. А вокруг — сплошные физиономии. Жизнь смеётся надо мной, как и ты. Скалься, скалься! Уоттс велел показать новый набросок наутро.

— Соболезную.

— Он соболезнует! — Олли уселся на подоконник; на пол свалилась жестянка с графитными карандашами, обмотанными бечёвками. — Впрочем, ладно; я утешусь вчерашним скандалом с рогами на портрете святого Антония. Слышал бы ты, как надрывался Уоттс! «Какой бесов сын это сделал?!» Никто не сознался, увы. Но я! — он сощурился, направив на Марвина перемазанный масляной краской указательный палец. — Я узнал руку творца!

Марвин отвесил театральный поклон:

— Сэр Далтон Марш говорил, что мазню от шедевра порой отделяют детали. Я всего лишь отдал должное его словам.

— Нужно признать, это было блестяще, Койн! Но ты лучше скажи мне, где я возьму подходящую для наброска физиономию, когда скоро заря схватится?

— Пригласи Мадлен, — сказал Марвин с ужасным прононсом. — Она едва ли откажется. У неё всё подходящее, м-м? — и, не выдержав, зашёлся в хохоте, неприличном и заразительном.

— Ах ты подлый негодяй! Поглядите, вспомнил! Если хочешь знать, эти ветреные француженки — лучшее, что создал господь бог. Помяни моё слово. И президент академии так считает. Но я, чёрт побери, не рисую женщин! Они же минуты не сидят спокойно: поправить платье, волосы, поглядеть, что выходит… как у меня может что-то выйти, коли ты крутишься вокруг своей оси, ma cherie?

— Ищи и обрящешь, — Марвин шагнул к настенной полке, с любопытством заглянул в коробку, где Олли, как святыню из святынь, хранил новые кисти: о, они действительно были хороши.

— Да ведь я уже нашёл! Вот он, мой образ, весь передо мной — прекрасный гибрид, голубоглазое дитя эльфа и полуорка с патлами, как у того поэтишки из салона… Но уж больно прямы! Не накрутить ли тебе папильотки?

Марвин прицелился в него кистью, как стрелой — и запустил прямо в цель: нагрудный карман Олли. Он охнул, картинно хватаясь за сердце, а потом ловко спрыгнул вниз — и в одно мгновение оказался рядом.

— Сэр Далтон Марш говорит, что у тебя правильные черты. Начинать нужно с классики, друг мой, а уж потом малевать рожу вроде моей, а?.. Ну-ка, повыше подбородок!

Марвин стряхнул его руку с лица и продолжил разглядывать кисти: одна, ретушная, была по-игольному тонкой, и не переломиться могла только в цыплячьих пальцах Олли. Сгодится разве что в зубочистки. Он коварно засунул её в рот, предвкушая взрыв гнева Олли, но тот неожиданно охнул, отступил на шаг и забормотал путано, как в горячке:

— Замри! Не двигайся, Койн. Ради всего святого, не шевелись. Я убью тебя, если ты сойдёшь с места. Вот так, вот так… Не переживай, рога рисовать не буду. Настоящему чертяке этот маскарад ни к чему, а?.. Тише… тише…

…Тише! Хорошо бы сердце послушалось приказа, а то словно с цепи сорвалось, не стук — грохот. Марвин резко поднялся, стряхивая с себя дурман сонливости и воспоминаний. Олли умер накануне своего восемнадцатилетия, угас от желудочной лихорадки за считанные дни.

Как давно это было!

Но внутри вдруг полоснуло болью так остро, что на мгновение Марвин забыл, как дышать. Комната успела напитаться прохладой, но он не стал греть воду — умылся ледяной, чтобы привести себя в прежнее равновесие. Нельзя позволять ниточкам из прошлого затягивать за шее удавку. Он и так чудом сумел высвободиться из этой петли.

До завтрака Марвин решил снова навестить комнату-мастерскую, хотя вчера и проторчал там до глубокой ночи, открывая ящики с коробками и раскладывая их содержимое на длинном столе. Кисти ласково — до почти экстатического трепета — щекотали ладони, а обыкновенные листы бумаги пахли умопомрачительно. Чувствовать себя вновь причастным к этому таинству было столь волнительно, что руки дрожали; он даже умудрился разбить один из флакончиков с льняным маслом.

Картина стояла на прежнем месте, бережно прикрытая куском ткани, будто вуалью. Марвин улыбнулся холсту, как раньше улыбался сэру Далтону Маршу, надел фартук и принялся разводить краски. Не было смысла браться за что-то более существенное, пока солнце только пробуждалось. Довериться свечному свету он не мог — с годами зрение стало ухудшаться.

Птичье пение развлекало Марвина всё время, пока он подготавливал краски и искал палитру — развлекало и потом, когда он с ребяческим восторгом погружался в стихию цветов и оттенков, вымазав пару кистей и собственные пальцы.

День обещал быть погожим. Это стало понятно, когда Марвин вышел на крыльцо, чтобы выплеснуть мутную воду из ведёрка — лучи так бойко целились прямо в лицо, что пришлось сощуриться. В нижнем углу резных перил подрагивала паутина, а в её центре вяло шевелил лапками сверчок. Марвин присел на корточки, раздираемый смешным противоречием: освободить пленника или дать насытиться пауку.

— Попался, приятель? Тебе-то я, положим, дам сейчас удрать. Но, говорят, от судьбы убежать непросто, м?

— Вы так думаете?

Женский голос прозвенел совсем рядом так ясно и неожиданно, что Марвин дёрнулся, расплескав воду на рубашку. Поспешно выпрямился, поднял глаза: молодая дама в строгом синем платье смотрела прямо на него — открыто, заинтересованно. Её светлые волосы были аккуратно зачёсаны со лба и убраны в сетку, и Марвин вспомнил о своих, безобразно отросших до середины шеи и наверняка встрёпанных — во всяком случае, сегодня их точно ещё не касалась расчёска. Он сконфуженно заправил за уши пряди, стряхнул цветные капли с рукавов. Никакого подобающего ситуации ответа не шло в голову. Не рассказывать же ей, в самом деле, о том, что пауки плетут свои ловушки, учитывая особенности добычи, и в сеть для сверчка может попасться только сверчок, а не муха?

— Кажется, я напугала вас, мистер Койн, простите, — она шагнула вперёд, и только теперь Марвин увидел, что за её плечом стояла служанка — видимо, горничная. — Очень жаль, что супруг не успел представить нас друг другу. Можете называть меня леди Эшвуд.

Марвин оторопело кивнул. Хозяйка поместья? Разве она не должна быть много, много старше? Разве Эшвуд вчера не упоминал о своём взрослом сыне?

Всевозрастающее чувство неловкости отупляло и обездвиживало. В обители отца Лоуренса Марвин никогда не позволял себе выглядеть неопрятно, тем более в присутствии дам. Радость от встречи со старым занятием сыграла с ним скверную шутку, но кто бы мог подумать, что супруга Эшвуда вдруг явится сюда так рано, без предупреждения?

— Разрешите пройти в дом?

Марвин широко распахнул дверь, зацепив взглядом собственные перепачканные пальцы. Он был настолько беспомощен в своей неряшливости, что даже не мог подать леди руку, чтобы помочь взойти по ступенькам.

— Да, конечно, — проговорил он, безуспешно пытаясь вытереть свободную левую кисть о фартук. — Прошу прощения, леди Эшвуд.

— Ну слава богу, — сказала она доброжелательно, без тени насмешки. Прошла мимо — тонкая, довольно высокая, с безупречной осанкой. — А то я начала было думать, что вы и вовсе не умеете говорить. Или не желаете.

— Я… не ждал… — пропустив молчаливую горничную, Марвин вошёл следом. — Послушайте, ваша милость, я ещё не трогал картину. Понимаете, сначала нужно поработать с палитрой на другом холсте, прочувствовать оттенки, и только потом… — он запнулся, когда она развернулась на каблуках и посмотрела на него всё с тем же любопытством. Солнечный свет из окна мягко охватил её бледное, с высокими скулами лицо, обнажил удивительный цвет глаз — радужки были болотно-зелёные, окаймлённые нежной коричневой канвой.

— Понимаю, мистер Койн, — леди Эшвуд улыбнулась, но не ему — задумчиво, в пространство, провела рукой в тёмной кружевной перчатке по полке с коробками. — Вчера ночью я вдруг проснулась и увидела, что здесь горит свет. Это было… так удивительно. Странно. Будто сэр Далтон Марш вернулся. Мне тоже захотелось сюда вернуться. Я помню здесь всё. Сбегала сюда от гувернантки, а сэр Далтон прятал меня вон в том шкафу. Дом стоял закрытым много лет, и тут приезжаете вы, оживляете его, как по волшебству.

— Надеюсь вскоре оживить не только его.

— Кого же ещё?

— Кого? — Марвин, удивлённый странной постановкой вопроса, подошёл к мольберту, положил на него руку — как на надёжное плечо старого друга. — Картину, разумеется.

— О, ну да, картину, — она вгляделась в его лицо так, будто видела там что-то сокрытое. — Вы хорошо его знали?

— Сэра Далтона Марша? Нет, не слишком, леди Эшвуд. Если вы, конечно, имеете в виду личное общение, — докучать ей подробностями казалось лишним, и Марвин тактично замолчал.

— Он был умным и удивительным человеком. Очень умным и очень удивительным. И ещё — единственным джентльменом, кроме папы, который мог безукоризненно произнести моё имя на французском.

Марвину нравилось, что она говорила о сэре Далтоне Марше по-человечески тепло и просто, без напускной печальной торжественности и заламываний рук. Неясным оставалось одно — почему она жила здесь девочкой? Бывшая воспитанница Эшвуда, из которой он старательно лепил свою будущую Галатею? Впрочем, это касалось только супругов, и Марвин поспешно одёрнул себя, не позволяя мысли развиться.

Леди Эшвуд неторопливо прошлась по мастерской, приветствуя наверняка знакомые ей изгибы полок и гладь столешницы касанием пальцев.

— Надеюсь, вам понравится здесь, мистер Койн, — сказала она на прощанье. — Доброго дня.

* * *

Воспользоваться советом Эшвуда — осмотреть окрестности — Марвин решил нынче же вечером. Когда солнце пошло на убыль, он двинулся было к темневшим над водой скалам, но вскоре свернул к лесу: хотелось вдоволь надышаться терпким запахом хвои.

Деревья то густели, хитросплетая над головой ветви, то редели, открывая взору уютные поляны. Но Марвин всё же не выпускал из вида тропы, — неширокой, но исхоженной, — до тех пор, пока она вдруг не кончилась. Меж стволов мелькнул одинокий домишко, совсем неподалёку залаяла собака, а потом навстречу Марвину вышел и её хозяин. Цыкнув на пса, он остановился: настоящий человек леса, поджарый и косматый, в простой мешковатой одежде, никогда не знавшей утюга.

— Ну-у, — затянул он сипло, с присвистом. — Новенький, никак? Вроде хозяин говорил, что вызвал из города младшего конюха.

Марвин невольно улыбнулся.

— Я… — рассказывать о себе не очень-то хотелось, и он ограничился пространным: — Да, я работаю на лорда Эшвуда.

— А кто тут не работает на лорда Эшвуда? — человек ухмыльнулся в густые рыжеватые усы, почесал подбородок. — Мы тут все навроде родственников. Клинт, лесник.

Марвин тоже представился, огляделся по сторонам: слева к дому тянулись заросли кустарника, а могучая сосна-одиночка справа притягивала взгляд — нарост на стволе отличал её от прочих.

— Так что хозяин? — поинтересовался Клинт. — Уже уехал?

— Да, сегодня утром.

— Ясно. Слышал, он опять договаривается… с этими, как их там… родственники бывших церковников. Чёрт их знает. Хочет убедить их продать ему южные земли. Хочет, это… владеть островом самолично, ну. Вроде как монарх какой.

— Но это его дело, верно?

Клинт опустился на поваленное дерево и бегло глянул на Марвина исподлобья:

— Да уж конечно. Моё, что ли. Моё дело малое — следить тут за порядком. Мне — что? Мне за счастье, если хозяин выкупит земли. Я же здесь со времён месье Бертрана, другого края не помню и знать не хочу.

— Месье Бертрана?

— Его, его. Присаживайся, ежели торопиться некуда, — Клинт подвинулся, устроился поудобнее, вытянув ноги, и пустился в долгий рассказ.

Через какую-нибудь четверть часа Марвин уже знал почти всю историю острова. Как оказалось, некий Паскаль Бертран, чистокровный француз, бежал сюда от революции, прихватив семью: супругу и малолетнего сына. Отец Паскаля некогда выкупил часть островной земли и даже отстроил дом, где они и поселились — по первости. Позже обзавелись жильём и в столице, но возмужавший наследник Паскаля, Доминик, так сильно прикипел к диким красотам Нодленда, что вернулся сразу после женитьбы на очаровательной полукровке Луизе, дочери француженки и шотландца. В те же годы Доминик Бертран крепко сдружился с молодым соседом и владельцем севера острова — Гилбертом Эшвудом. Общими усилиями они совершенно преобразили здешние земли и подумывали над строительством гавани, тем более что старший сын Эшвуда, Рудольф, проявлял недюжинный интерес к морскому делу и судоходству. Вскоре, однако, пришла весть о смерти Паскаля Бертрана, а через семь лет скончался и Доминик, оставив безутешную жену и единственную дочь одних на всём белом свете.

Или на целом острове — всё едино.

— Чтоб кто эдак всю душу в эту самую землю вкладывал — это таких господ ещё поискать надо, — заключил Клинт. — Миссис Бертран горевала уж горевала — сразу слегла. И года не протянула, бедняжка. Мисс Лорелин ничего, держалась. Шестнадцатый год ей тогда, помнится, пошёл. Только вот прибежит иной раз, посмотрит на меня… тоскли-и-и-во посмотрит — ей-богу, без ножа режет. Отец, конечно, любил её крепко — вот сядут, бывало, на лошадей… — сверху вдруг зычно гаркнул ворон; Клинт беззлобно погрозил ему кулаком: — У, бес-с-тия! — и замолчал.

Марвин, обрадованный затишьем, поднялся с бревна и снова пригляделся к странной сосне: теперь он ясно видел приколоченную к стволу плотную доску с нарисованной поверх мишенью. Мишень была изрядно продырявленной — стреляли по ней, видимо, дробью из охотничьего ружья, и стреляли метко.

— Умеешь? — полюбопытствовал Клинт.

— Немного. До вас мне далеко, — Марвин развернулся к тропинке, размышляя, как бы повежливее отделаться от словоохотливого лесника. Беседа начала утомлять, а темы у Клинта наверняка не переводились.

— А не моё это. Я на своём веку настрелялся по самое… — он крякнул и махнул рукой. — Молодой хозяйки работа.

— Леди Эшвуд? — потрясённый, переспросил Марвин.

— Что? Не для дамы, говоришь, занятие?

— Я ничего не говорил.

— И то верно, — хохотнул Клинт, сплёвывая себе под ноги. — Болтун из тебя как из моей лысины гнездо. Ну, так это ещё что! Были времена, она из револьвера в двухпенсовик с двадцати шагов попадала. Какие у нас тут, в глуши, развлечения? Отец её, мистер Бертран, лучшим стрелком в округе слыл. Куда он ни пойдёт — так и она тут, рядом крутится, а сама едва из пелёнок вылезла. Ма-а-хонькая, но держится, как на приёме. Поначалу всё «сэр» мне говорила. Это я-то сэр!

Вот оно что. По всему выходило, что оборотистый Эшвуд не упустил шанса жениться на юной дочери погибшего друга и заполучить земли, принадлежащие Бертранам. Ловко, ловко. Но едва Марвин собрался попрощаться, Клинт, помрачнев, добавил:

— Жаль будет, если и её та же хворь заберёт. Оно, говорят, передаётся, так-то. По крови. Мистер Бертран… будь он душой здоров, разве он бы… это, ну… покончил с жизнью?

Укор горел в его взгляде, громыхал в словах. Какая ирония! Знал бы он, что выбрал себе в собеседники самого нездорового душой из всех возможных калек.

Как он сказал — мы тут все навроде родственников?

Что ж, если в ком Марвин и почуял вдруг родственную душу, то это был покойный мистер Бертран, счастливый семьянин, отчего-то (отчего?) не нашедший выхода — выхода в жизнь, а потому шагнувший в смерть. И ещё плоть от плоти его, леди Эшвуд, с её живыми цветными глазами и упрятанной в них мягкой печалью. Нежный росток, который остался от отца и жил за отца, как Марвин теперь жил за себя прежнего. Что это было — милосердная жестокость или жестокое милосердие? Бог его знает, бог его знает. Он знает, знает. А им нечего и голову забивать.

Тоска надвигалась неотвратимо, как волна. Всё было так правильно, так покойно рядом с отцом Лоуренсом, но стоило отдалиться от церкви на полусотню миль…

— Если живёшь в поместье, господь тебя упаси крутить с горничными, — Клинт улыбнулся и широко зевнул. — Хозяин этого страсть как не любит.

Марвин посмотрел вперёд, на дорожку, на вызолоченные лучами стволы деревьев: что и говорить, закатное солнце умело красиво прощаться. А вот он сам — нисколько.

— Пройдусь до скал, пока совсем не стемнело.

— Когда я сюда приехал, поговаривали, что на скалах живут сирены, хотя тут ни одно судёнышко сроду не разбилось. Ты-то, конечно, не веришь в эту нашу чертовщину, а?

— В вашу — нет, — ответил Марвин уже на ходу. — Мне вполне хватает своей.

Эскизы женских портретов никуда не годились. Нет, они были не так плохи сами по себе — лица у Марвина всегда выходили живо, — но они никуда не годились.

Он вздохнул и, поборов желание тотчас уничтожить все листы в бойко потрескивающем печном пламени, просто отодвинул их в сторону. Это походило на гадание по звёздам — он ведь понятия не имел, какой была эта призрачная и, увы, безликая девушка на скалах. Нужные черты не складывались; ни одно лицо из старательно выращенных на бумаге не подходило ей, не ложилось на белокурый образ потусторонней нежности и нечеловеческой силы.

Марвин снова вгляделся в брешь на картине, и в ушах зазвенел взволнованный голос из прошлого:

… — Так это верно, что вы покидаете «Клуб двадцати», сэр?

Марвин даже не понял, кто именно задал вопрос, который крутился на языке у каждого, да это было и неважно — в небольшой зале тотчас воцарилась трепетная тишина.

Далтон Марш прокашлялся, поднялся с кресла, неторопливо прошёлся от одного окна до другого. Со спины, обтянутой строгим фраком, он и сам выглядел студентом, стройным и юным. Впрочем, и лицо его ещё дышало румяной свежестью — всё портила старческая муть левого зрачка, отчего глаза казались разного цвета.

— Верно, друзья. Да стоит ли горевать о такой мелочи, когда наше искусство выходит совсем на другой уровень? Меня ждёт грандиозный тур — все выставки и лекции расписаны по дням, все до одной; ваши достижения также не будут забыты. Я расскажу о каждом из талантов.

Его слова нимало не утешили — собравшиеся удручённо молчали.

— Но я бы хотел, чтобы клуб продолжил жить. Часть моего духа будет вечно витать здесь, уверяю, — теперь Марш шёл по центру залы, упруго пружиня шаги и даря ободряющий прощальный взгляд каждому. — А своим преемником я назначаю… — его рука в безупречной серой перчатке легла на плечо Марвина, — пожалуй, вас, мистер Койн. Не подведите меня.

— Не подведу, сэр!

Марш улыбнулся, и его улыбка стала надёжным щитом, отражающим залпы завистливых студенческих взглядов. Он вытащил из галстука булавку в виде чёрной розы и приколол к воротнику Марвина. Затем склонился к самому его уху и прошептал:

— А рожки очень украсили святого Антония.

…О да. После того давнего ребячества Марвин наверняка лишился доброго покровителя в борьбе с искушениями. А соблазн вписать деве первое же лицо из представившихся был велик.

— Ну, что скажете, сэр? Кажется, я влип, как последний олух.

Сэр Далтон Марш, конечно, не мог ответить — пришлось долго перебирать в памяти портреты за его авторством в жалкой попытке отыскать подходящий типаж. Зачастую художники вкладывали в женские лица изрядную долю черт своих избранниц, и Марвин задумался, припоминая леди Вирджинию Марш — полноватую статную брюнетку с неизменно строгим выражением умных тёмных глаз.

Он достал новый лист и попытался изобразить её такой, какой видел в последний раз, двадцать лет назад. И чем отчётливее проступала на бумаге её холодная полуулыбка и острый взгляд, тем сильнее Марвин убеждался, что снова взял неверный курс. Нет! Нет, нет. Оставалась ещё одна лазейка: поинтересоваться историей создания картины у мажордома. Он-то наверняка знает, какой была эта женщина. Лучше всего это знал лорд Эшвуд; Марвин ужасно досадовал на самого себя, что не обговорил с ним подробности работы.

Но прежде было решено взять небольшой перерыв и прогуляться до скал. Марвин не сомневался, что видел на картине именно их. Разве сэр Далтон Марш упустил бы шанс запечатлеть с натуры такую мрачную, исполненную грозного достоинства красоту?

У самой кромки берега волна принесла к ногам растрёпанный ком птичьих перьев — останки озёрной чайки. Марвин прикопал их носком ботинка, слушая умиротворяющую песнь вод, а когда поднял голову, то увидел, как сверху, на каменном выступе, мелькнуло что-то светлое. Наверное, птица — более удачливая, чем эта, упокоившаяся под слоем песка и гальки.

Путь до самой большой отвесной скалы был проторен. Ввысь медленно уходила долгая мшистая тропка, отороченная изгородью, которая заканчивалась на середине дороги.

Раскинувшееся впереди ложе утёса купалось в полуденных солнечных лучах. До него оставались считанные шаги, когда Марвин заметил, что на малом скальном выступе, остром и диком, сидела женщина, бесстрашно и беспечно свесив ноги вниз. Он узнал её прежде, чем она повернула к нему бледное лицо, наполовину скрытое большим капюшоном плаща.

Ведь она могла упасть! Одно неловкое движение — и быть беде.

— А, это вы, мистер Койн, — леди Эшвуд улыбнулась: казалось, её ничуть не страшило собственное безрассудство. Зато оно очень страшило Марвина. Думать выходило только о том, как вызволить её из плена скользких камней.

— Решил прогуляться перед работой, — сказал он и свернул с тропы, осторожно ступая на тёмную глыбу. Нужно было приблизиться, протянуть руку. Но прежде — не напугать резким движением или чересчур взволнованным тоном.

— Это хорошо, что вы пришли, — заметила она дружелюбно. — Мне давно не составляли компании здесь. Жители Нодленда предпочитают более людные места. Вас уже посвятили в ужасные местные легенды?

— Немного.

— И что вы об этом думаете?

— Думаю, что легенды — это только легенды, леди Эшвуд, — Марвин спустился ещё на несколько дюймов. — А вы — та самая ундина, про которых тут рассказывают. Я угадал?

Он нёс сущий вздор, только бы она продолжала сидеть на месте так же спокойно.

— Вы мне льстите, конечно, — неожиданный порыв ветра сорвал капюшон с её головы, разбросал по плечам выбившиеся из причёски локоны.

— Раз так, значит, вам нет нужды находиться в таком опасном месте. Прошу, дайте мне руку.

— У меня есть нужда, мистер Койн, — ответила она уже совсем серьёзно. — Но благодарю за помощь.

Руку она всё же протянула, и поднявшись с камня, ловко и быстро переступила на ту же глыбу, где недавно стоял Марвин, а уже через миг впорхнула на широкий край утёса. Там ей совершенно точно ничего не грозило.

Выдохнув, Марвин двинулся следом — каким неуклюжим, оказывается, могло быть тело! — и, выверяя каждый шаг, но всё равно то и дело оскальзываясь, взобрался наверх.

— Вам не следовало беспокоиться, — проговорила она мягко. — Вы рисковали ради меня; а ведь мне здесь знаком каждый камень. У этих скал прошло всё моё детство. Я бы ни за что не упала.

— Вы не можете знать наверняка, — возразил Марвин.

Она пожала плечами и в одно мгновение потускнела лицом.

— А если бы я упала, мистер Койн, это была бы прекрасная иллюстрация к вашему вчерашнему фаталистическому высказыванию. Вы не верите в чудовищ, но верите в рок?

— Я верю в здравый смысл и божью волю, леди Эшвуд.

Кажется, ему ещё не доводилось вести такого странного разговора с дамой. Марвин вдруг вспомнил её имя и мысленно разбил его на слоги: Ло-ре-лин. О, он бы никогда не смог произнести его по-французски так совершенно, как это делал сэр Далтон Марш. Но в этом, слава богу, не было никакой нужды.

У воды играли четверо ребятишек — заслышав их радостный смех, леди Эшвуд снова заметно оживилась.

— Это дети мистера Уоррена, смотрителя маяка. Так хорошо, когда семья большая, правда? У вас, наверное, есть братья и сёстры?

— Да, — обычный вопрос привёл в замешательство: его давно не расспрашивали о личном с таким участием. — Были, да.

— Были?.. — леди Эшвуд остановилась. Её открытый взгляд вмещал столько сочувствия, что Марвину сделалось неловко. Это сопереживание было явно больше, шире его былого горя. На миг ему показалось, что сейчас она — вот-вот! — шагнёт ещё ближе и возьмёт его руки в свои, как сестра. Он был готов поклясться, что ощущает целебную прохладу тонких ладоней в мягких кружевных митенках, если бы не видел её пальцев, стягивающих полы плаща.

— Эпидемия холеры в Литтл-Мэрчвуде, — сухо пояснил он. — Мне тогда исполнилось четырнадцать, и я уже поступил в художественную школу при академии. Не было возможности часто ездить домой… Это меня спасло.

— Я понимаю вас, — сказала она приглушённым горячим полушёпотом. — Мои младшие братья, близнецы, умерли в младенчестве. Но не будем о плохом. Как продвигается ваша работа?

— Я сделал несколько набросков… — Марвин нахмурился, вспомнив, на чём застопорился — а впереди уже открывался вид на поместье.

— Позволите взглянуть?

— Конечно, леди Эшвуд. Только прежде я бы хотел переговорить с мистером Стивенсом.

— Вероятно, я могу помочь, мистер Койн? Я в курсе всех дел лорда Эшвуда. Вам недостаёт чего-то для работы?

Было крайне неловко признаваться в собственной оплошности, но другого выхода не оставалось.

— Женщина на картине — моя проблема, — Марвин решил обойтись без предисловий. — Мне следовало сразу спросить у лорда Эшвуда, какой она была. Вы же видели? От лица совсем ничего не осталось. Я не могу воссоздать его просто так, наобум.

— И не нужно. Хотите, опишу её в мельчайших подробностях? — она улыбнулась и добавила: — Я думала, лорд Эшвуд рассказал вам, что на картине изображена моя мама.

— Нет, я не знал, — услышанное приободрило, и Марвин улыбнулся в ответ. — Может быть… простите, может быть, у вас есть портрет вашей матушки?

Она с грустью покачала головой:

— Даже сэр Далтон Марш рисовал её по памяти, они с папой готовили ей сюрприз. Подарок. Знаете, мистер Койн, ведь я могу описать её сколь угодно красочно, а вам всё равно представится другое. Лучше сказать, что мы с мамой очень похожи. Папа всегда шутил, что я взяла от него только фамилию.

— Что ж, теперь у меня есть ориентир, благодарю, — Марвин не без труда отвёл взгляд в сторону: он и так глазел на неё неприлично долго.

— Но вы всё равно обещали показать мне наброски.

— Да. Идёмте.

В домишке, его временном пристанище, всё ещё было светло, и свечи зажигать не понадобилось. Леди Эшвуд с благодарностью кивнула, когда Марвин пододвинул к ней стул, но садиться не стала — отошла к окну с листами в руках.

— Очень интересные лица, — она перебирала наброски медленно, подолгу рассматривая каждый. — Как вы талантливы! Вы сами их придумали или… О! Постойте, но ведь это… это же леди Марш! — радость в её глазах была такой неподдельной, будто она действительно встретила старую приятельницу. — Какая она тут молодая!

— Я не помню её другой, — сказал Марвин. — Я сдал выпускные экзамены в академии, а через год уехал жить в восточную часть страны. Так вышло. Сэра Далтона Марша я тоже больше не встречал.

— И на его похоронах вы не были?

— Увы. Я находился слишком далеко, когда узнал. Мне бы пришлось добираться до города неделю или даже дольше.

— Может быть, к лучшему, — леди Эшвуд вздохнула, не отрывая взгляда от портрета. — Зато вы запомнили его живым. Леди Марш была сама не своя на похоронах. Мы… лорд Эшвуд и я… мы страшно переживали, что она отправится вслед за супругом или тронется рассудком. Но, кажется, всё обошлось. Теперь она живёт в деревушке в ста милях от Денсвилля, вы слышали?

Марвин покачал головой. О скоропостижной кончине сэра Далтона Марша он прочёл в газете ровно четырнадцать лет назад, но так и не сумел проститься с ним по-настоящему — ни в прямом, ни в переносном смысле.

Она положила листы на подоконник.

— А моё лицо вы запомнили достаточно хорошо, мистер Койн? Сможете написать его по памяти?

— Приложу все усилия, леди Эшвуд.

— Вот как? Но мне кажется, что вы на меня почти не смотрите. Знаете, — её платье прошелестело совсем рядом, — мне совершенно всё равно, где читать книгу — в библиотеке или здесь, у вас. Я могла бы просто сидеть, ну вот хотя бы на этом стуле, а вы бы спокойно работали над эскизом.

Предложение радовало, но отвращало. Переступив через смятение, которое отчаянно мешало мыслить, Марвин всё же решился высказать свои опасения.

— Мне бы не хотелось поставить вас в неловкое положение, леди Эшвуд.

— Каким же образом? — спросила она с тихим смешком.

— Люди увидят, что вы входите ко мне без прислуги и сделают ложные выводы. Люди, к сожалению, очень любят делать ложные выводы.

Леди Эшвуд приподняла брови.

— Вот вы о чём! Скажите, мистер Койн, вы действительно думаете, что кому-то здесь, в этом богом забытом месте и правда есть до этого дело?

— Лорду Эшвуду? — предположил он резче, чем планировал.

— Плохо же вы его знаете, — спокойно заметила она: ничто в ней не выдавало обиды или негодования. — Лорд Эшвуд выше предрассудков.

Марвин счёл за лучшее не ввязываться в спор. Если она считает, что в богом забытом месте (какая кощунственная формулировка!) можно поступиться правилами приличия, — пусть; кто он такой, чтобы запрещать хозяйке поместья заходить туда, куда ей вздумается?

Она вышла на крыльцо, но почти сразу вернулась.

— Я освободила вчера вашего сверчка, мистер Койн.

Это было так неожиданно, что он даже рассмеялся — каким странным показался ему звук собственного смеха! Сколько же лет он не слышал его — пять, десять или все двадцать?

— Не побоялись?

— Нет, я люблю живность. Однажды я подстрелила перепела… до сих пор не могу себе простить.

— Ну, это напрасно, — Марвин попытался представить её с ружьём в руках и не сумел.

Она ушла, пообещав вернуться наутро, а он снова лёг спать заполночь. Посреди ночи вдруг гулко хлопнула ставня; наверное, разыгрался ветер. Закрыв окно, Марвин прошёлся по комнате, а потом наскоро оделся и вышел на крыльцо. Он надеялся, что глоток свежего холодного воздуха уймёт странное волнение в груди, но оно нарастало, ритмично и неумолимо.

Нет, ни в коем случае не следует задерживаться здесь. Надо как можно скорее покончить с делом и вернуться в Норт-Брей. Может быть, взять с собой пару-тройку набросков на память. Впрочем — Марвин знал это наверняка — люди, хотя бы мельком коснувшиеся души, и без того возвращались в мысли с завидным постоянством. Избавиться от этих визитов полностью не получалось, но прежде он всегда находил утешение в труде: занятые работой руки были хорошим избавлением от тяжких дум.

Особняк Эшвудов в ночи казался монолитной тёмной глыбой; и только в окне на втором этаже горел слабый мерцающий свет. Марвин задержал на нём взгляд — тонкий женский силуэт легко угадывался сквозь тюль.

Куда же смотрела эта смелая тень, что желала увидеть? Она стояла на месте долго, долго — и Марвин сдался первым, скрывшись в чернёной сумраком гуще сада. Радуйся во искушениях, проговорил разум где-то слышанные слова, радуйся во искушениях, которые были допущены тебе: при посредстве их приобретается духовный плод.

Первая неделя, проведённая в Брайфилд-Холле, подходила к концу. Несмотря на желание как можно скорее закончить с картиной, Марвин не любил излишней торопливости в делах, и работа шла степенно, размеренно. Поутру приветливые светлые стены мастерской разгоняли скопившуюся за день и навалившуюся по вечерам тоску — да и тоска ли это была? — и Марвин уже заранее скучал по этому дому, ещё не покинув его.

Эскизов накопилось много, только теперь со всех листов на свет взирало одно и то же лицо. Марвин выучил эти черты так тщательно, как учил псалмы, будучи мальчишкой. Но всматривался ли он в строки псалтиря с такой же истовой, затушеванной радостью, от которой перехватывало дух?

И всё-таки это тоже была работа: усердию часто способствовало вдохновение, разжигающее внутри благодатное пламя. Так разумно ли противиться ему?..

Леди Эшвуд приходила каждое утро — с тихим достоинством садилась в глубокое плетёное кресло, которое Марвин принёс для неё из гостиной, и развлекала себя вязанием или чтением. Иногда они всё же разговаривали: её похвалы тешили самолюбие, она была так же любезна с ним, как и лорд Эшвуд в день знакомства. Но в её любезности чувствовался иной интерес — будто она искала в Марвине не художника, а человека; и, найдя, радовалась.

— Думаю, на сегодня всё, леди Эшвуд, — он отложил карандаш в сторону, разглядывая рисунок, но ответа так и не услышал.

Это было непривычно, и Марвин вышел из-за мольберта, дивясь тишине, которую не нарушал даже вкрадчивый шелест книжных страниц.

Леди Эшвуд спала, опустив томик стихов на колени. Книга уже почти вырвалась из тонких ослабевших пальцев, и Марвин, едва дыша, спешно опустился на корточки подле кресла и подхватил её.

Теперь нужно было встать и уйти, однако он медлил. Марвин знал, что смотреть на леди Эшвуд так, как он смотрел сейчас — скверно, постыдно, но он смотрел, смотрел. Даже во сне её черты не расплылись и не утратили своей утончённой нежности. И вовсе не начинали увядать — хотя, если верить рассказам лесника, ей было около тридцати лет. Она не походила ни на одну из тех женщин, с которыми он знался в пылкой, дурной юности; и уж тем более ни на одну из тех, обществом которых пытался утешиться много позже. Что ж, тем справедливее, что она досталась в супруги человеку достойному — за всё время пребывания на острове Марвин не услышал ни одного плохого слова о лорде Эшвуде.

Тщательно напоенная истиной мысль не принесла ни облегчения, ни радости. Раньше Марвин знал только три состояния души — хорошо, плохо и сносно, а нынче первые два, оттеснив привычное третье, накрепко сцепились в одно. Не сменяли друг друга, как это бывало прежде, а шли рука об руку, шаг в шаг.

— Боже, храни Марвина, — прошептал он беззвучно, с усмешкой. И подумал, что уйдёт в другую комнату сейчас же.

Но леди Эшвуд вдруг встрепенулась, как подстреленная птица, и вскрикнула так же — отчаянно, горько:

— Papa, qu'est-ce qui vous est arrive?!

Марвин выронил томик и схватил её за руки, сам изрядно напуганный.

— Леди Эшвуд? Вы здесь, дома, всё… хорошо. Принести вам воды?

Несколько секунд она смотрела на него непонимающе, мутно, а потом её взгляд наполнился привычной ясностью.

— О… простите, мистер Койн, — прошелестела она, и её щеки порозовели. — Сама не понимаю, как это вышло. Вчера я заснула почти под утро и… видимо, усталость…

— Всё хорошо, — повторил он и, едва ли осознавая, что делает, стиснул её пальцы крепче. — Мне часто снятся скверные сны. Но это пустяки.

— Я… что-то говорила, да?

— По-французски, — ответил Марвин. И добавил: — Я не слишком в нём силён.

Он действительно совсем отвык от французской речи и понимал её с большим трудом, особенно настоящую, беглую, живую.

— Вы и так хороши, — леди Эшвуд попыталась улыбнуться. Показалось — или лицо её больше не выражало острой тревоги? — Не нужен вам французский.

Марвин опустил глаза и ужаснулся, увидев её ладони в своих — почему она не сопротивлялась его хватке? А потом ужаснулся снова, и снова. Прозрачная бежевая ткань перчаток не скрывала белой кожи, — и ещё более белых шрамов поперёк запястий. Что это? Что?.. Зачем? Неужто Клинт был прав, когда говорил, что опасается за неё?

— Это не то, о чём вы подумали, — леди Эшвуд наконец высвободила руки и поднялась с кресла. Марвин поднялся тоже. Он, разумеется, не ждал никаких объяснений, зато теперь пугающая двойственность чувств внутри ушла. На душе стало плохо, просто плохо. Но если плохо не только ему одному?

Новая мысль вдруг ударила наотмашь, и Марвин не смог сдержаться:

— Лорд Эшвуд… Он обращается с вами… неподобающе?

— Лорд Эшвуд! — воскликнула она; теперь пылали не только её щёки, но и глаза. — О! Вы не должны! Вы не должны думать о нём дурно, вы его совсем не знаете. Он благородный человек… добрый человек! Он мой самый близкий друг.

Он молча смотрел на её преображение, поражаясь, с какой горячностью она кинулась защищать своего престарелого супруга. Марвин подозревал и до этого — но теперь понял совершенно точно, что имеет дело с натурой страстной. Леди Эшвуд подошла к окну, распахнула его настежь — и стояла так несколько долгих мгновений, омытая чистым прохладным воздухом.

— Давайте присядем, — предложила она. — Я расскажу вам всё, и рассказ будет долгим.

— Вы не обязаны… не стоит. Простите, леди Эшвуд.

— Нет, стоит, мистер Койн! Я не люблю домыслов и не хочу, чтобы вы судили о чём-то превратно, — и тут же заговорила снова, не давая ему вставить и слова: — Это поместье принадлежит лорду Эшвуду, но так было не всегда. Раньше оно принадлежало моему прадеду, потом — деду, потом — моему отцу. У лорда Эшвуда тогда был собственный дом на севере, но не слишком обжитый, если вы понимаете, о чём я. Лорд Эшвуд часто отлучался с острова, а когда приезжал, то чаще всего останавливался здесь, у нас. Это всех устраивало — у них с папой было много общих дел. И самая крепкая дружба, которую я только видела.

Задумчивая улыбка осветила её лицо прежде, чем она продолжила:

— А я дружила с сыновьями лорда Эшвуда — тогда я называла его дядюшкой Гилом, — и считала их братьями. Пусть кто-то попробовал бы доказать мне обратное! Они были мои братья, и всё. Старший, Рудольф, постоянно рассказывал нам о кораблях, на эту тему он мог говорить бесконечно. Серьёзный, всегда собранный… Совсем не то что его младший брат, Джордж. О, маленький Джорджи был горяч, как огонь, — он и минуты не мог усидеть на месте, носился по дому и окрестностям, словно маленький вихрь. До сих пор помню, как моя нянюшка распекала его, когда он возвращался с прогулки в порванной одежде и со свежими синяками: «Глядите-ка, вон он, молодой лорд Джордж! И не совестно вам, молодому лорду, ходить как сыну конюха? Ей-богу, теперь вас и не отличить друг от друга, и не удивляйтесь, если завтра ваш папенька поручит вам вычистить конюшню!» А я… со взрослыми я всегда было кроткой, как овечка — только папа и знал, какова я на самом деле; но стоило нам с Джорджем отдалиться от поместья на несколько футов, как мы превращались в настоящих бесенят. Лазали по скалам, играли в Робин Гуда, один раз даже пытались уплыть на самодельном плоту… Я очень огорчалась, когда они уезжали. Джордж говорил, что не променяет такую сестрицу, как я, на сотню столичных девчонок, у которых только кружева и воланы на уме, а я сердито отвечала: «Нет, ты забудешь меня, и Руди тоже забудет, вы станете большими и важными, женитесь на столичных мисс с кружевами и воланами, а я буду вам чужая; лучше и не приезжайте вовсе!» Но они, конечно же, приезжали, и однажды Джордж отозвал меня в сторону. «Поди-ка сюда, Лори, — сказал он заговорщически. — Я придумал одну славную штуку, но лучше бы нам сбежать подальше отсюда». Мы пошли в наше укрытие, маленькую пещеру на скалах, но Джордж и рта не успел раскрыть, как следом влез Руди. Он всю дорогу шёл за нами по пятам. «Хотел бы я знать, для чего тебе фамильный отцовский кинжал?» — строго спросил он у брата. «Хотел бы я знать, — тут же ядовито парировал Джордж, — для чего ты лезешь не в своё дело, кэп?». «Это очень даже моё дело. Не расскажешь мне — придётся объясниться с отцом». «Ты не брат, а корабельная крыса, доносчик!» — буркнул Джордж, но тут вмешалась я: «Немедленно прекратите ссориться! Говори, Джордж; Руди нам не враг, и ты это знаешь».

Леди Эшвуд на мгновение замолчала, переводя дыхание, а Марвину подумалось, что в детстве он точно бы нашёл общий язык с шалопаем Джорджем Эшвудом.

— Он рассказал, что вычитал в одной книге про братание на крови. «Надо порезать руки и приложить раны друг к другу, вот так, — увлечённо объяснял Джордж. — Тогда мы станем повязаны навсегда, а ты, Лори, будешь моей настоящей сестрой. Ну, — снисходительно добавил он, — если, конечно, не струсишь». О! Меня это так возмутило, что я вскочила на ноги и пребольно ударилась головой о каменный свод. «Я! Струшу! — закричала я, ужасно оскорблённая. — Да что вы такое несёте, мистер?! Вы не перепутали меня с мисс Пиккот, которая падает в обморок, если вдруг уколет пальчик за вышивкой?» Руди, конечно, поначалу протестовал. «Это жестоко и бессмысленно». Джордж тотчас передразнил его, как попугай. «Жестоко и бессмысленно, уф-уф-уф! А мистер Марш говорит, что сделки и обязательства на крови нерушимы». «Да он просто пошутил с тобой, — сказал рассудительный Руди, — а ты и рад поверить». «Ужас, до чего ты скучный, Рудольф, тебе будто пятьдесят лет! Как знаешь, а мы с Лори всё равно побратаемся», — и тут он достал кинжал, очень красивый и острый. Я была всё ещё обижена на него за то, что он посчитал меня трусихой, а потому выхватила кинжал и быстро порезала руки первая. «Правая — для Джорджа, левая — для Руди». Они сделали то же самое; всё это казалось нам таким значимым и таинственным… дети, — она усмехнулась. — Кровь так и хлестала из порезов, они получились глубокими. Я оторвала с рукавов кружева, и мы кое-как перебинтовались ими, но всё равно перепачкались. Представляете, в каком виде мы заявились в поместье? Там началась такая суматоха, срочно послали за доктором… Ох, и досталось же всем тогда! Нам запретили играть вместе целую неделю, но уже на следующий день я влезла в комнату Джорджа через окно и состроила ему физиономию. «Так что же, Джи-Джи? Теперь в тебе течёт французская кровь — ты наполовину француз! Vive la France! Vive l'Empereur!». Он вскочил с кровати злой, как тролль. «Ну, мисс! — вскричал он. — Не будь вы девчонкой и моей названой сестрой, уж я бы вас поколотил!». «А ты прежде догони, братец» — дразнилась я. Вот какими мы были, мистер Койн... В детстве мы думали, что всегда будем такими беспечными и счастливыми. Сладкая иллюзия! Через три года умерла мать Рудольфа и Джорджа, а потом и мой отец. И мама — почти сразу после него.

— Мне очень жаль, леди Эшвуд, — было совестно, что его слова стали причиной не самых простых воспоминаний, но её откровенность трогала, цепляла за живое.

За живое! Значит, что-то человечески-живое ещё оставалось в нём.

— Вам снятся ваши умершие родители? — внезапно спросила она.

— Иногда.

— Мне снится папа. Очень часто. Знаете, я ведь не видела его после смерти. Гроб всё время был закрыт. А в самом начале, когда всё только случилось… Лорд Эшвуд мне не позволил. Я помню всё так подробно, будто это было вчера. Он вошёл в холл, и я сразу побежала навстречу — я весь день не отходила от дверей. И если бы не боялась оставить маму, то и вовсе бы не сидела дома. Так вот, лорд Эшвуд… Он вошёл, и я посмотрела на его лицо… тогда он был не то, что сейчас — у него были густые тёмные волосы, он очень красиво, благородно старел. И тогда я впервые заметила, что он наполовину седой. «Что, дядюшка Гил? Вы нашли, нашли его?». «Да, голубка», — сказал он необычайно ласково, а в глазах у него стояли слёзы. Вы когда-нибудь видели, как плачет сильный джентльмен? Он плакал за нас двоих, потому что в самые ужасные моменты я становлюсь будто замороженная… Я только рвалась к выходу, а он удерживал меня. «Нет, нет, вы не должны смотреть, нет, нельзя! Подите к дядюшке Гилу, вот так; я буду держать вас крепко, а потом прикажу сделать самого вкусного чаю. Всё пройдёт, кроме памяти — я разделю её с вами». Вскоре приехал Рудольф, который к тому времени уже женился, а через несколько дней — сэр Далтон Марш. Мы были вместе, как в старые времена, и это помогло мне пережить… Лорд Эшвуд стал плечом, на которое я всегда могла опереться. И остров! Папа так любил его. Как же я могла выйти за кого-то, кроме лорда Эшвуда, посудите сами? Подарить эти земли стороннему человеку, который не вложил в них ни души, ни пенни? — леди Эшвуд посмотрела в окно и, опустив голову, тихо прибавила: — Папа был бы рад узнать, что остров теперь в самых надёжных руках.

В её голосе не чувствовалось скорби по той жизни, которую она, вероятно, оставила позади, выйдя за Эшвуда. Но какую же смерть принял несчастный мистер Бертран, если его хоронили в закрытом гробу? Может быть, выстрел в лицо? Разумеется, спросить об этом Марвин не решился, и сказал только:

— Вы хорошая дочь, леди Эшвуд.

— Вот уж не знаю. Это очень странное чувство, мистер Койн — знать, что твой близкий человек мёртв, но так и не увидеть его тела. Вам ведь тоже оно знакомо.

Он подумал о своей семье, о сэре Далтоне Марше, и кивнул.

— Но во сне я постоянно вижу папу, и это… ужасные сны. Кошмарные. Он весь в крови, одежда изорвана, а лицо… — леди Эшвуд на миг сжала губы, — …я едва могла его узнать. Сегодня он тоже мне снился.

— А молодой лорд Джордж, каким он вырос? — Марвин постарался увести её в сторону от печальной темы. — Вы упомянули только лорда Рудольфа.

— Джордж! Знаете, ведь он ничуть не изменил себе, — вопреки надеждам Марвина её взгляд совсем потух. — Оставался таким же диким, горячим, но очень славным. А потом он просто неудачно упал с лошади во время охоты, вот и всё.

Марвин в который раз убедился, что умение вовремя прикусить язык очень полезно. И он овладел им почти в совершенстве, почему же сейчас?..

Стало быть, леди Эшвуд и её супруг разделили целых две беды на двоих — это не могло не сплотить их до той степени близости, которая возможна только между душами родственными.

— Джордж много путешествовал и всегда писал мне письма. Это были очень забавные, добрые письма — однажды он рассказал, что чувствует себя настоящим французом, когда смотрит на Монблан. Он очень хотел вернуться туда и привезти мне леонтоподиум.

— Серебряный цветок.

— Или цветок Прометея, — подхватила она со слабой улыбкой. — Здесь такие не растут, можете мне поверить: я ещё в детстве облазила эти скалы, все до одной. А Джордж… он больше не вернулся на Монблан. И сюда тоже.

— Леди Эшвуд, — Марвин в три шага преодолел расстояние до окна. — Обещаю найти для вас леонтоподиум, если вы пообещаете извинить меня за бестактность. Я не должен был вовлекать вас в тягостные воспоминания.

— Не все такие уж тягостные, — сказала она куда бодрее, чем до этого. — А знаете, по рукам, мистер Койн. Мне даже интересно, куда вы отправитесь за цветком. В любом случае это будет не раньше, чем вы закончите с картиной. И, между прочим, я веду себя ужасно эгоистично, говоря только о себе. Если вы захотите поделиться со мной… боже мой, да чем угодно! — я с радостью выслушаю.

Что же он мог ей рассказать? О том неопознанном, необъяснимом, в схватке с которым Марвин вышел не побеждённым, но и не победителем? Дать повод усомниться в трезвости своего рассудка?

Он не был уверен, что старое безумие окончательно оставило его, зато не сомневался, что близится новое. И когда леди Эшвуд подняла на него глаза и посмотрела с невыразимой лукавой нежностью, понял, что не ошибся.

— Какой вы всё-таки славный хитрец, мистер Койн, — тропка была узкой, и леди Эшвуд шла совсем рядом, изредка касаясь плечом его плеча. Но, кажется, даже не замечала этого: она любовалась маленьким букетом бумажных цветов. В её не тронутых загаром руках он смотрелся ещё изящнее.

Солнце сегодня сияло ярко — за последние пару дней погода устоялась, сменив гнев на милость — и звёздчатые леонтоподиумы, покрытые лаком поверх темперной краски, красиво серебрились под лучами. Да и скалы больше не казались мрачными грифами, нависшими над добычей. Они тоже были серебряными.

Марвин улыбнулся.

— Практичность, леди Эшвуд. Век цветка недолог, а эти не увянут.

— Даже когда увянем мы, — задумчиво подхватила она и наконец-то обратила на него взгляд. — Спасибо, я очень тронута. Это прекрасный подарок и память. О Джордже… и о…

Он не дал ей досказать:

— Я почти закончил с картиной. Благодарю за содействие и вашу доброту, леди Эшвуд. Мне понадобится ещё один день, а после я смогу с чистой совестью отправиться в Норт-Брей.

Вот что было действительно важно. Память о нём всё равно растает скорее, чем рассветный туман над водами залива.

— Как? — она остановилась, хмуря брови — озадаченная и растерянная. — Вы собираетесь уехать? Разве вы не хотите дождаться лорда Эшвуда?

— Но ведь он вернётся нескоро. Думаю, в Норт-Брее от меня будет куда больше пользы. Работы там много; я нужен отцу Лоуренсу.

— Вероятно, не только ему, — проронила леди Эшвуд и отвернулась. Теперь Марвин не видел её глаз, но не сомневался, что они потускнели. — И всё же к чему так спешить?

Как можно было объяснить ей то, чего он сам не понимал до конца? Даже солнечный свет не мог прогнать гадкое непогожее чувство: над головой продолжала сгущаться хмарь. Конечно, он бы мог задержаться здесь, в Брайфилд-Холле, раз за разом находя благовидные предлоги. Но истинная причина была одна — и, руководствуясь ей, Марвин бы только продлил свою агонию.

— Сэр Далтон Марш всегда гостил у нас подолгу, — добавила леди Эшвуд с нескрываемой обидой в голосе.

— Я не сэр Далтон Марш и никогда с ним не сравняюсь.

— О, ну вот, снова! — воскликнула она нервно. — Зачем вы так о себе? Почему, за что вы себя не любите, мистер Койн?

— Это слишком долгая история, леди Эшвуд. К тому же вы вряд ли сочтёте её увлекательной.

— А вы, конечно, знаете всё наперёд! — её щёки вспыхнули, но тон неожиданно смягчился: — Ладно, давайте не будем ссориться в такой хороший день. Видите во-о-он там, впереди, засохший кустарник?

Марвин удивлённо проследил за движением её руки и кивнул.

— Сможете добраться до него, не наступая на землю?

— Вы хотите, чтобы я добирался вплавь? — он невольно рассмеялся, шагнул к краю тропки, подобрал первый попавшийся на глаза булыжник и бросил вниз. Вода отозвалась задорным плеском — будто рассмеялась тоже. — Высоковато для удачного прыжка.

— Кто же предлагает вам прыгать? Скалы целиком и полностью в вашем распоряжении. И это тоже, смотрите! — упрятав цветы в тканевый мешочек, закреплённый на поясе платья, леди Эшвуд быстро взобралась на небольшой придорожный камень, а затем перескочила на следующий. — Рискнёте? Кто проиграет, рассказывает другому какую-нибудь тайну. Почему вы так странно на меня смотрите? Считаете это глупым ребячеством?

Нет, Марвин так не считал. Напротив, ему нравилось видеть её такой — живой, непосредственной девочкой с горящими глазами. Пробираясь через тернии горя, она не потеряла себя, в отличие от него самого.

— Или хотите сказать, что у вас нет ни одного секрета, даже крохотного, мистер Койн?

— У меня нет таланта к скалолазанию, леди Эшвуд.

— И вы сразу опустили руки! — насмешливо прищурилась она. — Я ведь тоже уже не то, что раньше, когда бегала здесь наперегонки с Джорджем. И одежда у вас удобнее, чем моя, и обувь. Даже такие мелочи играют против меня. Ну что, я вас убедила?

— Пожалуй.

— Только не вздумайте поддаваться!

— Не стану, — Марвин сошёл с тропы и вскочил на каменный выступ. — Секреты нужно держать при себе, на то они и секреты.

На удивление, детская игра взбодрила ничуть не хуже завершающего мазка на холсте. Марвин сам не заметил, как втянулся в соревнование — растрёпанный куст становился всё ближе, а бежевое платье леди Эшвуд уже не мелькало впереди. Теперь она отставала на полшага; Марвин, примерившись, прыгнул с камня на огромную поваленную ветку. Но та неожиданно провернулась под ногой, и земли он всё же коснулся — в нескольких дюймах от кустарника.

— А, чёрт! — сказал он весело, почти не чувствуя досады, и тут же смутился того, что выругался при даме. Леди Эшвуд обошла его справа, сорвала с куста сухой лист и победоносно подняла над головой. — Простите.

— Отдаю вам должное, мистер Койн, я очень впечатлена, — она села на продолговатый валун: очаровательно раскрасневшаяся, с выбившимися из причёски локонами, и стала сосредоточенно поправлять бант под воротом платья. — Я выиграла чудом. Но в следующий раз, очень вас прошу, не приближайтесь к левому краю. Вы были у самого обрыва, у меня даже дух захватило от страха!

Как странно — в азарте Марвин и не заметил ничего подобного.

— Не стоило волноваться, — пробормотал он, приятно согретый её тревогой. Леди Эшвуд улыбнулась и указала на место рядом с собой:

— Присядьте, вы, наверное, тоже устали с непривычки. А позади нас — та самая пещера, куда мы прятались детьми. Сейчас я туда уже не помещусь, а вы и подавно. Но я положу туда один цветок. Мне будет приятно знать, что он лежит здесь — как будто дожидается кого-то… Джорджа. Или… — уголки её губ опустились, взгляд обратился вдаль, к воде. — Вам, наверное, удивительно, что я почти ничего не рассказываю про маму, мистер Койн? У неё всегда было слабое здоровье, а когда родились мои братья, ей стало ещё хуже — гораздо, гораздо хуже. Её постоянно мучили боли, она почти не выходила из своей спальни. Конечно, я старалась быть с ней так часто, как могла, но она быстро уставала от моей болтовни и проказ. Вот так и вышло, что я везде и всюду ходила за отцом. И забавы у меня были, как у мальчишек. Однажды мы играли здесь в разбойников. Я сказала, что когда вырасту — обязательно буду благородной разбойницей, поэтому и стала приставать к отцу, чтобы он научил меня стрелять. Руди всё время повторял, что разбойничать по-настоящему — плохая идея; если меня поймают, то непременно вздёрнут на виселице. А я отвечала: «Вот ещё! Не стану я висеть и качаться, как маятник, всем на потеху! Не дамся, лучше брошусь в море». «Ну ты и глупышка, Лори! Тонуть — страшно и больно, — сказал Джордж и сделал большие глаза, во-от такие, с целое блюдце. — Я тонул однажды, а потом Финч вытащил меня за шкирку, как котёнка. Из меня столько воды вылилось, бочка, ей-богу!». «А папа говорил, что море милосердно», — не соглашалась я. «Вряд ли он имел в виду утопление, — возразил Руди. — Думаю, он говорил о храбрых капитанах и моряках». И принялся рассказывать о кораблях, дальних странах. Он рассказывал так долго, что мы с Джорджем заснули. Прямо так, на голых камнях. Но, мистер Койн, мне кажется, вы тоже сейчас заснёте. Я вас утомила?

— Нет, нисколько, — Марвин снова поймал себя на том, что смотрел на неё безотрывно, на всю сразу — наверное, потому и показался ей одурманенным. — Хорошо, что вы передумали быть разбойницей и вам не пришлось выбирать между эшафотом и прыжком со скалы.

Леди Эшвуд всё ещё выглядела печальной.

— К несчастью, единственное, что может выбрать человек в некоторых ситуациях — это способ уйти.

— Раньше я тоже так считал, — Марвин прислонился к нагретому боку скалы. Солнечный жар напомнил другой — так и не ставший избавлением. — Но сейчас — нет.

— Что заставило вас переменить мнение?

Он поколебался, но потом всё же ответил:

— Пожар.

— В вашем доме?

— Да, — говорить было трудно, вытаскивать прошлое вовне — ещё труднее. — Дома уже нет, осталось одно пепелище.

— Боже мой! Как же вы спаслись?

— Не знаю, — сказал Марвин чистую правду. — Меня вытащили наружу спустя какое-то время, но я должен был умереть… задохнуться… гораздо раньше. Любой человек умер бы в таком огне. Вы представить себе не можете, какой там был огонь. Те люди, которые спасли меня, сильно обгорели, и это всегда будет на моей совести.

— А вы… — леди Эшвуд задержала взгляд на его лице, затем — руках, — вы не пострадали?

— Нет. Я долго не мог понять этой иронии провидения. Но потом, кажется, понял.

Она всё ещё смотрела на Марвина с глубоким сопереживанием и, видимо, надеялась, что он продолжит.

— Простите, я не должен был поднимать эту тему, леди Эшвуд. Это… это рассказ не для дам. Надеюсь, я не сильно вас расстроил?

— Расстроили, — проговорила она тихо; но, впрочем, без особенного укора. — Тем, что приравняли меня к остальным дамам. Разве я не доказала вам, мистер Койн, что не имею привычки падать в обморок ни по какому поводу?

— В таком случае — простите меня ещё раз.

— И ещё пару раз наперёд. Вы слишком часто просите прощения, — леди Эшвуд водрузила на голову болтающуюся на спине шляпку и стала завязывать ленты под подбородком, то и дело задевая Марвина проворным локотком. Но сил отодвинуться в сторону не было, как не было сил совладать со сбивающимся, участившимся дыханием. — Я очень рада, что вы спаслись.

Такие слова — таким тоном! — могла произнести его мать или жена, но почему их говорила она, едва знакомая чужая супруга?.. Закончив возиться со шляпкой, леди Эшвуд повернулась к нему всем тонким телом — и стала ещё ближе.

— Пожар — это и есть ваша тайна, мистер Койн?

Все цвета природы вдруг смешались перед глазами: серебро скал помножилось на голубизну неба и превратилось в мутное марево, посреди которого на удивление чётко выделялось её белое лицо.

Марвин обхватил его ладонями так нежно, как только мог. Поймал в свою клетку — сам пойманный в чужую, несчастный и счастливый.

— Нет, — ответил он, почти юношески невинно касаясь её губ. И выдохнул уже порочно-хрипло, греховно: — Вот эта.

Леди Эшвуд медленно поднялась на ноги и посмотрела на него изумлённо. Тумана больше не было. Из всех чувств, смешавшихся в одно секундой ранее, осталось только чувство стыда — острое, липкое. Марвин с тайной надеждой ждал, что она ударит его по щеке, принизит, осадит: хлёстко и больно, как он заслуживал.

«Вы должны покинуть Брайфилд-Холл немедленно».

Это было то невысказанное, что повисло в воздухе недоброй тишиной. Леди Эшвуд не проронила ни звука — просто развернулась и быстро пошла прочь, подобрав юбки.

Обратно Марвин брёл, не разбирая дороги и натыкаясь то на камни, то на деревья, почему-то вставшие поперёк пути, то на кого-то из резвящихся у воды ребятишек.

Так-то он оправдал доверие лорда Эшвуда! Не нужно было соглашаться на это дело. Какого чёрта он согласился? Да, Марвина ждала щедрая оплата, — и при иных обстоятельствах этим можно было бы утешиться, но никакая тысяча фунтов, будь она неладна, не могла покрыть мук совести от того, что он сделал.

Что-то пошло не так.

Да, всё пошло совсем не так с того момента, как он снова взял в руки кисть. Значит, надо оставить её — теперь уже совершенно точно навсегда; оставить и прочее. Брайфилд-Холл (вероятно, остров тоже), никчёмные воспоминания о юности и любые помыслы о леди Эшвуд. Как-то он жил без этих трёх составляющих раньше, проживёт и теперь.

Но прежде нужно завершить картину.

Марвин вошёл в дом, хлопнув дверью так, будто она была в чём-то повинна, и остановился напротив холста.

Ундина с лицом леди Эшвуд (её матери, поправил он себя жёстко; да, это имело значение) потусторонне улыбалась незадачливому лодочнику. Чёрт его знает, что задумывал сэр Далтон Марш — может быть, эта красавица и её улыбка были только иллюзией измотанного долгим странствием человека, и похожей иллюзией было тёплое участие леди Эшвуд. Точно так же она была бы расположена к любому другому гостю в силу своей природной доброты. Но от этой мысли на душе стало ещё гаже.

— Я уезжаю завтра, сэр, — Марвин коснулся подписи в углу картины, словно это могло придать ему сил. — Прощайте — теперь уже навсегда.

В глазах ундины, как и в море, зеленовато-буйно плескалась печаль.

На мгновение Марвин задумался: что было бы, выбери он другую дорогу — тогда, перед пожаром? Наверняка он бы уже давно сменил на посту сэра Далтона Марша, титулованный и именитый, давно позабывший, какова на вкус нужда. Ведь только на таких условиях его супругой могла бы стать женщина, подобная леди Эшвуд. Впрочем, горько усмехнулся Марвин, подобие вряд ли удовлетворило бы его полностью. Он-то прекрасно знал, как сильно копия отличается от оригинала.

Несомненно, он мог бы пойти другим путём. Боже, как непомерно высока оказалась бы цена! Но что, если оно того стоило?..

Марвин прислонился к стене, совершенно опустошённый. Нет, он не мог думать о таком, не мог даже допустить такой мысли — но он допустил, и её захотелось немедленно выкорчевать из головы. Заскрежетав зубами, он с трудом заставил себя переключиться на дела насущные: закончить с картиной, принести самые глубокие извинения леди Эшвуд и собираться в путь.

Белый фасад церкви Святой Анны был светом в конце тоннеля. Марвин вспомнил доброжелательный, всепонимающий взгляд отца Лоуренса — и устремился к нему всем существом.

Простите, святой отец, ибо я согрешил.

Наутро вдруг зачастил дождь — косой и обильный. Раньше Марвин любил такие дожди; любил куда больше мелких, колких — ливни были живее, ярче в своём сумасшествии.

Теперь он равнодушно наблюдал.

Саквояж, стоящий у распахнутого окна, быстро покрывался каплями, как испариной, но Марвин даже не поднялся с кушетки, чтобы отодвинуть его в сторону. Капли множились, сталкивались и сливались, превращались в крохотные ручейки, убегавшие под треногу мольберта. Портьеры под напором ветра то и дело надувались парусами.

Погода испортилась снова, зато с картиной было покончено. Больше ничего не задерживало Марвина в Брайфилд-Холле, но тело сковала странная удушающая апатия. В голове творилось нечто похожее — а ведь ещё вчера утром настроение было совсем другим: он даже подумывал о том, что, возможно, стоит попробовать написать пейзаж. Обычный бессюжетный пейзаж, не требующий фантазии и не наполненнный вымыслом; практически то же, что и бездушный, модный ныне дагерротип.

Что бы сказал сэр Далтон Марш, услышав столь кощунственное сравнение?.. Да разве теперь это важно? Теперь, когда впереди не будет ничего — ни самых плохоньких заурядных пейзажей, ни скучных натюрмортов?

…Натюрморт! Не показалось ли? Поспешно складывая позабытый в зале этюдник, Марвин с любопытством заглянул за плечо Марша. Нет, всё верно. Чайный набор тонкого фарфора на изящном подносе, взвивающийся над чашкой парок. Уложенные веером ломтики бекона; поджаренный тост и миндальное пирожное. Палевая роза в стройной вазочке тянула бутон к бьющему из окна солнечному свету — чай явно предназначался для дамы. Правда, рядом с подносом Марвин разглядел золотой портсигар, а чуть поодаль в пепельнице дымилась сигара «Корт».

— Как долго вы намереваетесь дышать мне в затылок, мистер Койн? Пытаетесь определить по запаху марку моего масла для волос?

Марвин, едва ли сильно смущённый, отступил на шаг.

— Ваша картина, сэр…

— Что с ней не так?

— Натюрморт, сэр?

— И что же?

— Я думал, вы не пишете натюрмортов.

— Да ведь и я так думал, — Марш откинулся на спинку кресла, энергично забросив ногу на ногу. — Но иногда бывает полезно вернуться к истокам. И, раз уж вы всё равно так бесцеремонно подкрались ко мне сзади, юноша, позвольте поинтересоваться вашим мнением насчёт картины.

— М-м…

— Что вы мычите — проглотили язык при виде прекрасного? Или боитесь оскорбить меня критикой? Оскорбляйте, я весь ваш; куда большее оскорбление вы мне нанесёте грубой лестью.

— Это… — Марвин задумался; тёплый натюрморт совсем не вязался с жутко-притягательным мраком картин Марша. Впрочем, исполнение было безукоризненным — как всегда. — Хм, светло и жизнеутверждающе.

— Я по-прежнему не понимаю, мистер Койн. Это похвала или выражение недовольства?

— Это просто факт, сэр.

— Ах, просто факт! Подойдите ближе. Ещё ближе. Соберитесь и смотрите внимательней, — Марш подтащил его к мольберту за рукав. — Я назвал её «Le petit dejeuner». Название, конечно, тривиально, как этот ваш этюдник…

— Всё же лучше, чем никакого, сэр.

— Благодарю, дружок, вы умеете утешать. Странная штука, видите ли, творится с этими названиями — я никогда не придумываю их нарочно. Они приходят сами.

— Хорошо бы и ко мне приходили, — Марвин, подолгу размышляющий над меткими названиями для жанровых картин, подавил завистливый вздох. — Избавили от мучений.

Чёрные брови, на миг сведённые к переносице, сделали лицо Марша серьёзным, почти суровым, но мгновение спустя он уже смотрел по обыкновению насмешливо. Однако ни в его взгляде, ни в жестах, порой нарочито грубоватых, но при том удивительно элегантных, никогда не проскальзывало и тени настоящего гнева. Марш не гнушался пребольно ущипнуть незадачливого студента за ухо или наградить довольно сильным тычком в плечо — и он же первым вставал на защиту подопечных.

Марвин улыбнулся и почесал пострадавшую шею: то место под воротником, куда Марш нынешним утром с деланной небрежностью всадил свою булавку для галстука. Вне всяких сомнений, это была тонкая месть за рога в ореоле нимба бедолаги святого Антония.

— Я попросил вас смотреть внимательней. По-прежнему ничего не замечаете? Неужели вы, моё честное дарование, не знаете, что дьявол — в деталях?

Только сейчас Марвин увидел, что в тени от портсигара укрылась крошечная склянка с белым порошком и неразборчивой надписью на латыни, а миниатюрная медная лопатка выглядела припудренной. О, конечно, это могло быть лекарство. Но Марвин прекрасно знал специфику картин сэра Далтона Марша, и потому сразу отмёл подобные мысли. В склянке хранился яд.

Это переворачивало всё с ног на голову — и картина начинала звучать совсем по-другому. Марш, видимо, прочёл перемены на его лице, потому что тотчас поинтересовался:

— Этот натюрморт всё ещё кажется вам светлым и жизнеутверждающим?

— Боюсь, что нет, сэр.

— Браво! Я уже начал строить предположения, отчего вы так рассеяны — попали под горячую руку профессора Уоттса? Или спешите на тайное свидание?

— Мне нравится картина, сэр, — сказал Марвин, пропуская колкости мимо ушей. — Великолепная картина.

— Я знал, что тебе понравится, негодник! Ну, ступай, ступай; у меня ещё много работы.

…Оставалось самое сложное: показаться на глаза леди Эшвуд, извиниться за вчерашнюю дерзость, поблагодарить за гостеприимство и распрощаться — вероятнее всего, навсегда. А затем — найти повозку; путешествовать под проливным дождём пешком было никудышной затеей. Марвин с трудом заставил себя встать, распрямить плечи и подойти к саквояжу. Кажется, в дверь постучали, а после в монотонный гул дождя врезался звук лёгких торопливых шагов — он узнал их и обернулся.

— Вы не заперли дверь, — холодно произнесла леди Эшвуд вместо приветствия. Её собранные на затылке волосы не были покрыты даже шляпкой и изрядно намокли, но, кажется, это совершенно её не беспокоило. — И не вышли на стук. Поэтому я позволила себе войти.

— Я собирался к вам. — О, как нелепо и постыдно это звучало сейчас!

Видимо, она подумала о том же, потому что усмехнулась: злое волнение придавало непривычной резкости и её движениям, и чертам.

— Долго же вы собирались. Со Стивенсом, по крайней мере, вы переговорить успели. Вот уж не думала, что вам не хватит духу попрощаться, как… как подобает джентльмену!

Эти упрёки были не совсем справедливы, потому что Стивенса Марвин встретил в саду почти на рассвете, но каждый бил хлёстко и больно — так же, как неугомонное сердце било в виски.

— Никудышный из меня вышел джентльмен, леди Эшвуд, — заметил он хмуро. — Я сожалею, что нам приходится расставаться на такой неприятной ноте, и очень прошу простить меня за вчерашнее. Никаких оправданий моему поступку нет и быть не может.

Притворив за собой дверь, она тоже подошла к окну, взглянула сначала искоса, а затем — прямо, долго, как всегда смотрела на Марвина прежде.

— Я принимаю ваши извинения, мистер Койн, — шум дождя почти сливался с её тихим голосом. — Хороший же день вы выбрали для поездки.

— Я не выбирал.

— Так выбирайте! Что вам мешает?

— Совесть.

— Мне почудилось или вы успокоили её минуту назад?

— Вам действительно почудилось, леди Эшвуд.

Стянув с рук промокшие перчатки, она заговорила снова:

— Нельсон, наш кучер, безусловно, отвёз бы вас. Но он уже попросил Стивенса не планировать дальних выездов. В такие дожди некоторые здешние дороги размывает до состояния болот.

— Не стоит беспокоиться. Я дойду и так.

— Дойдёте? Ваша отвага граничит с безумством, мистер Койн.

— А вот в этом вы совершенно правы.

Но долгий пеший поход в непогоду по бездорожью был вынужденной мерой и единственным верным решением. Когда-то Марвин думал так и о пожаре. Только почему эта параллель пришла в голову именно сейчас?.. Не означало ли это, что торопиться действительно не стоит? Или это только происки дьявола и никак иначе?

— Мне бы не хотелось, чтобы вы уехали без расчёта, — ровный тон леди Эшвуд совсем не вязался с её взглядом — беспокойным и горящим. — Но я ничего не могу поделать — финансами заведует лорд Эшвуд.

— Понимаю. Я вернусь за расчётом, когда лорд Эшвуд прибудет на остров, — Марвин подхватил саквояж, — только бы не вспугнуть решимость! — и попытался улыбнуться. — Благодарю вас за тёплый приём.

— Благодарите, а сами смотрите на меня так, будто я взяла ружьё и пригрозила выстрелить. Моё общество настолько неприятно вам…

— Неприятно? — вся сдержанность, на которую Марвин так рассчитывал, тотчас схлынула прочь. — Не делайте вид, что не понимаете, вам не идёт притворство. Или я в вас ошибся, леди Эшвуд?

— Тут мы на равных, мистер Койн, — вы тоже делаете вид, что очень хотите уехать.

— Не переиначивайте. Уехать сейчас — мой долг, и вы прекрасно это знаете. Перед богом, перед собой, перед лордом Эшвудом, перед вами…

— Ну, я тут не при чём, — возразила она мягче, чем до этого. — Вы мне не должник.

— Я так не считаю. О, прошу вас, просто дайте мне уйти. Вам же не чуждо сострадание! Или я, по-вашему, его не достоин?

— Зачем вы так говорите? Вы достойны гораздо большего, чем думаете сами!

— Тогда давайте оставим всё это прямо сейчас: я оставлю вас, а вы оставите меня!

— Мой бедный Марвин, — прошептала леди Эшвуд дрогнувшим голосом. О, искушение! Было ли в целом мире что-то более прекрасное, чем звук собственного имени, произнесённого милой сердцу женщиной?.. Он шагнул влево, к столу, опрокинув стул. — Как же я могу оставить вас теперь, когда вы…

— Когда ещё немного — и я лишусь рассудка?!

— Когда вы только-только перестали быть призраком. Вспомните, каким вы приехали, ну же! А сейчас вы негодуете… злитесь… ломаете стулья… — она приблизилась, и её рука на миг легла на его плечо, — …чувствуете.

— Вы убиваете меня, — сказал он с яростной горечью.

— Я делаю вас живым, — бесстрашно возразила леди Эшвуд. — Посмотрите, Марвин, какое пламя вы носите внутри! Вы ведь и уцелели тогда… в юности… потому что пожар не тушат огнём.

— Нет никакого огня. Только угли.

— Неправда! — вскрикнула она. И, приподнявшись на мыски, поцеловала Марвина сама — почти невесомо коснулась губами подбородка. Прохладные пальцы, ласково очертившие его лицо, подрагивали, но она не отшатнулась, не отступила, не ушла.

Мир покачнулся вместе с потолком и стенами. В голове совсем помутилось. Если Марвин и злился теперь, то только на глупый саквояж в ногах, мешающий стать ближе, ещё ближе, ещё. Не задумываясь ни секунды, он пнул его в сторону. Он не мог припомнить, чтобы когда-то обнимал женщину так первозданно сильно, подобно хищнику, наконец-то заполучившему добычу — и с такой беспредельной нежностью, от которой перехватывало дух.

Если бог отвёл им эти сладостные мгновения малодушного прощания, так тому и быть. Аллилуйя!

Лорелин потёрлась гладкой тёплой щекой о его щёку, редкий одинокий цветок, затерявшийся в скалах. Податливо разомкнула губы, когда Марвин потянулся за своим вторым поцелуем. Он целовал её так, как никогда (он был уверен, никогда!) не целовал Эшвуд. Плащ мешал чувствовать её тело; скрипел, сминался, и Марвин скинул его на пол.

Плащ! Непогода… дождь… Дождь!

Он вздрогнул, не разжимая объятий.

— Возвращайся в дом, — Марвин уткнулся в её влажные волосы, явно наспех подхваченные гребнем, и замер. — Тебе надо согреться, иначе заболеешь. Иди. Иди, Лорелин.

— Здесь тоже мой дом, — сбивчиво прошептала она, щекоча его шею частым дыханием. — Ты уйдёшь сразу, как только я выйду, правда? Я вернусь назавтра, а тебя не будет. Уйдёшь и исчезнешь, как ушёл и исчез папа. Как Джордж…

— Может, так будет лучше.

— Лучше… Мифическое и далёкое «лучше»… Разве тебе не хорошо сейчас?

— Хорошо кормиться в капкане, пока он не захлопнулся. Что будет после?

— Пусть будет только то, что есть, — сказала она просто. — Вот и всё.

Сейчас была только она. Она, Лорелин, с завитыми дождём прядями, в простом домашнем, не требующем жестокого корсета платье, которое с тихим шелестом — будто с глубоким вздохом — легло поверх его сброшенного плаща. Был ещё неостывший в спальне камин и жирандоль на подзеркальнике, которую она зажгла, когда опустила шторы.

И счастье — болезненное, неправильное, увечное, затмившее рассудок. Марвин никогда не считал, что человек может принадлежать другому человеку, но как можно было назвать, с чем сравнить то безусловное доверие, с которым к нему потянулась Лорелин? С которым открылась ему — для того, чтобы он открыл ей то, что много лет скрывали от неё и Эшвуд, и высокосветская мораль.

А потом солнце всё же проснулось — несмелое полуденное солнце, за тёмным сукном шторы больше похожее на луну.

Мерный ход больших настенных часов не успокаивал, а тревожил. Тревога была родом из детства: однажды отец, выпив лишнего, сказал, что каждое движение стрелок — это удар молотка, который вколачивает очередной гвоздь в крышку гроба.

Будучи ребёнком, Марвин не понимал и не признавал правоты столь грубого, страшного факта. Но позже, взрослея, вспоминал слова отца всё чаще.

Сейчас, удобно устроив голову на коленях Лорелин, он опять думал о том же. Приближался закат — а с ним и меланхолия, угрюмая и злая. И следом — новая ночь в тоскливом одиночестве, без сна, но полная беспокойств и тяжких размышлений.

По утрам всё было иначе. Пока солнце высоко стояло в небе, Лорелин была рядом — сколько лесных троп они исходили вместе, беседуя, смеясь и резвясь, как дети! Но самое главное оставалось невысказанным; Марвин каждый раз обещал себе, что сегодня они обязательно поговорят о будущем, и всякий раз осекался, представив, как потускнеют её глаза, как померкнет улыбка. Секунда цеплялась за секунду, час — за час. Так — в радости и муках — прошло полторы недели.

Нет! Больше тянуть было невозможно. Как и превращать их жизни в хаос, потворствуя сиюминутным желаниям. Пока Марвин только пытался выстроить правильную цепочку дел и событий, через которые предстояло пройти, однако одно он знал совершенно точно — теперь им с Лорелин уже нельзя жить врозь.

— С тебя самого сейчас можно писать картину, — сказала она полушутливо-полусерьёзно, безотрывно глядя на него сверху вниз; её пальцы ласково перебирали его волосы. — Идеальное воплощение элегии.

— Давай уедем, Лори, — вышло прямо, без предисловий, но, пожалуй, так было лучше.

— Уедем? Куда?

— Vive la France, — Марвин улыбнулся, зная, что Лорелин повеселит его произношение. Впрочем, за дни, проведённые вместе, он неплохо подтянул позабытый французский. — Ville de province, Mont Blanc и настоящие леонтоподиумы. Ты хочешь поехать со мной в Chamonix?

Лорелин действительно рассмеялась.

— Это то, что я хочу больше всего на свете, — произнесла она таким печально-мечтательным тоном, каким говорят о прекрасном, но несбыточном. Это больно ранило. И всё же в её голосе тонко звенела надежда, и Марвин тотчас ухватился за эту надежду, как за спасательный круг.

— Ну вот я и заручился твоим согласием. И я не шутил, отнюдь. Значит, ты бы уехала… А остров? Ты будешь по нему скучать?

— Конечно, буду, — ответила Лорелин уже серьёзно. — Иногда мне кажется, что я и повенчана именно с ним, а не с лордом Эшвудом. Но у острова есть хозяин. А после… после всё достанется Руди. Я уверена, он оценит этот дар по достоинству.

Достанется Руди! Эти слова напомнили о том, что Эшвуд — смертен и, кроме того, очень стар. Марвин не желал ничьей гибели; это была просто данность. Но думать сейчас следовало о другом, и говорить — тоже.

— Я хотел спросить тебя о лорде Эшвуде, потому что ты, должно быть, хорошо узнала его за столько лет. Ты говорила, он добрый человек, Лори, — Марвин прикладывал огромные усилия, чтобы слова звучали мягко; любое упоминание об Эшвуде и его добродетели порождало острую вспышку неприязни. — Как ты считаешь, с ним можно поговорить начистоту?

— Ты хочешь поговорить с ним? — уточнила Лорелин. Задумчивость шла её лицу, придавая ему внеземной одухотворённости.

— Если ранить — так глядя в глаза. Мерзость, но лучше кинжала в спину. Пока я просто хочу рассмотреть варианты.

— Он действительно добрый человек. И я так дурно поступаю с ним… так низко, Марвин! Но что я могу поделать?..

— Если старина Эшвуд так хорош, как ты рассказываешь, почему же он не подумал о том, что этот брак не принесёт тебе счастья? Перед тем, как жениться?

— Это было нашим общим решением. Я ведь уже говорила, разве нет? После того, как похоронили маму… — она сбилась, переводя дыхания, и пальцы, по-прежнему ласкающие волосы Марвина, замерли. — …на второй день сэр Далтон позвал меня и лорда Эшвуда в дальнюю гостиную, тщательно запер дверь и сказал: «Дитя!» Это у нас повелось ещё с моего детства — так он меня называл. «Дитя, — сказал он очень тихо, — я едва могла расслышать. — Я скорблю вместе с вами. Но я хочу поговорить о том, что узнал сегодня утром от Гилберта». Я поняла, что лорд Эшвуд рассказал ему о наших планах — но о помолвке, конечно, было решено объявить позже. Сэр Далтон спросил, хорошо ли я подумала, и я ответила: «Да». Тогда он сказал: «Я безоговорочно доверяю Гилберту и не сомневаюсь, что он прекрасно позаботится о вас. Но, с его позволения, я хочу предложить вам альтернативу. Мы — я и леди Марш — будем счастливы принять вас в нашем доме и принять самое тёплое участие в вашей судьбе. Поразмышляйте, дитя; завтра я уезжаю и мог бы забрать вас с собой».

— Ты отказала ему? Лорд Эшвуд тебя отговорил?

— Он не отговаривал. Напротив. Позже мы с сэром Далтоном встретились на крыльце — уже одни. Он ещё раз спросил меня, не соглашусь ли я ехать с ним. «Я очень уважаю Гилберта, он мой давний друг, — сказал он, — но поверьте, дитя, необдуманные поступки часто обходятся нам слишком дорого». «Это давно решённое дело, сэр, — ответила я. — Иные пути я даже не рассматриваю, хоть и благодарна вам за доброту». Он как-то странно усмехнулся и продолжил: «Вы ведь знаете, что у нас с леди Марш нет своих детей; а я вижу, что её это угнетает. Вы с ней могли бы стать друг для друга утешением. Она кажется строгой, но у неё большое сердце». Я сказала ему, что я уже не ребёнок, и тогда он спросил: «Ты уверена, что справишься, Лорелин?» Я ответила какой-то пространной фразой… очень самонадеянно — мол, человек создан таким, что может приспособиться к любым обстоятельствам и справиться с чем угодно. «Да если бы так, дитя! Да если бы так!» — он сказал это негромко, но с такой беспредельной тоской… Если бы ты только слышал, Марвин! Ты знаешь, он всегда был неунывающим, острым на язык… Эта бесконечная череда смертей… она очень ударила по всем нам. Следующим умер сэр Далтон. Ты же читал в газетах? Врачи сказали, что у него было больное сердце.

— Жаль, что ты не уехала с ним тогда.

— Может, и так — что теперь говорить?

Собраться с духом для решающего вопроса оказалось нелегко. Несколько бесконечных секунд Марвин бездумно изучал лепнину на потолке, прежде чем произнёс:

— Если он желает тебе добра, сможет ли он и отпустить тебя по-доброму? Без громких судебных тяжб?

— Я не знаю, Марвин, — её губы дрогнули, и глаза сделались тоскливыми. — Может быть, да, а, может быть, и нет. Просто представь себя на его месте. Ты бы простил такое? И благословил в новый путь?

Это было больно, но справедливо.

— Отпустил бы на все четыре стороны. Если мне предпочли другого — к чему навязываться? Это ниже собственного достоинства.

Впрочем, Марвин прекрасно понимал разницу между попранным достоинством и попранной репутацией пэра — и какая чаша окажется тяжелее на весах Эшвуда, оставалось только гадать.

Лорелин прерывисто вздохнула и снова потрепала его по волосам.

— Какой ты славный… А вот я — я совсем не добра, хотя ты, может быть, и думаешь иначе. Ни за что не простила бы предательства. Ни за что! И себе не прощаю.

— Может, и мстить стала бы, эриния? — неловкой шуткой Марвин надеялся хотя бы немного разрядить атмосферу, но Лорелин ответила без улыбки:

— Стала бы. Конечно, стала бы! Безнаказанность может погубить человечество быстрее, чем чума.

— Вот как! Выходит, твоя отвага ещё безумнее, чем моя?

— Выходит. Я сразу поняла, что в этом мы с тобой ужасно похожи.

— А как же высший суд, Лори?

— Хорошо тем, кто в него верит, — немного поколебавшись, она добавила с грустью, разрывающей сердце: — Лорд Эшвуд любит меня, Марвин. Действительно любит. Это может сыграть нам на руку — но может и обернуться против нас.

— Если обернётся — придётся уезжать так, без всяких судов, — как только эти гнусные слова слетели с губ — самая настоящая дерзость была с вызовом отпущена в небеса! — на душе невообразимым образом полегчало. — Я не в том положении, чтобы обещать тебе золотые горы, но как-нибудь проживём. Работать я умею. Может быть, в свободное время попробую снова начать писать… хотя бы пейзажи.

— Как хорошо было бы! — воскликнула Лорелин оживлённо. Взяла с блюда румяное яблоко, надкусила и протянула Марвину. Он откусил с того же места, что и она — и улыбнулся. — Я была бы так рада. Ты ведь очень одарён, очень! Почему ты бросил писать?

Сердце забилось чаще, и в груди стало совсем тесно. Он должен был рассказать ей всё — сейчас ближе неё у Марвина не было никого, — и страшился снова заблудиться в этой беспросветной чаще воспоминаний.

— Это потому, что все твои картины сгорели? Ты… упал духом тогда?

Он бы многое дал за то, чтобы её предположение оказалось правдой.

— Нет. Я хотел, чтобы они сгорели, — Марвин прикрыл глаза. Разочарования и ужаса на её лице он бы не перенёс. — Я сам это всё устроил.

— Сам?

— Да. Я поджёг свой дом и покалечил людей, которые меня спасали. Достаточно веский повод для презрения, правда, Лори? — он усмехнулся; может статься, сейчас всё и закончится — она встанет и уйдёт, и он уйдёт тоже. Но едва ли она сможет презирать его сильнее, чем презирал себя он сам.

Лорелин никуда не ушла. Только её тёплая ладонь переместились с его головы на руку; крепко сжав её в своей, она поднесла его пальцы к губам и поцеловала — с таким пылом и трепетом, что от неожиданности Марвин распахнул глаза. Никто и никогда не делал так прежде, даже матушка — не самая скупая на ласку.

— Для презрения? Господи! — она редко поминала бога и обычно делала это спокойно, но сейчас Марвин подивился её горячности. — Я уже несколько дней раздумываю, как живут люди, которые не знают, что можно так любить — когда и умереть не страшно? И как я сама могла так жить?

Он ощутил необычайный прилив сил, напоенный её любовью и мыслями о том, что однажды снова попробует взять в руки кисть. Ради этого стоило немедленно отбросить уныние в сторону и действовать: для начала подумать о том, где взять приличную сумму для отъезда. Расходов предвиделось немало, а сбережения у Марвина были очень скромными — их едва бы хватило на то, чтобы пересечь границу. Брать тысячу фунтов из рук Эшвуда даже при самом благополучном развитии событий теперь казалось сущей бесчестностью — нет, он ещё не пал так низко. Мистер Моррис, банкир, на чьи деньги была выстроена часовня, при которой Марвин работал до того, как приехал на остров, был очень душевным, благонравным человеком. Может быть, он согласился бы выделить небольшую ссуду…

— Вспоминаешь тот пожар? — Лорелин всё ещё не отнимала его руки от своего лица. — Почему ты решил умереть тогда?

— Не видел другого выхода.

— Выхода из чего? С тобой случилось что-то страшное?

— Страшное, Лори. И не только со мной. Послушай, — воздуха едва хватало, чтобы говорить, но она смотрела на него ласково и ободряюще, — послушай, я не уверен, что тебе надо это знать. Я сам до конца не понимаю, что это было. Если это моё безумие, пусть оно останется со мной, в прошлом. Не очень хотелось бы прослыть сумасшедшим в твоих глазах.

— Ты вовсе не выглядишь сумасшедшим. Почему я должна так подумать о тебе? Ты судишь предвзято — это, знаешь ли, ранит. Однако ты в своём праве — и не обязан ничего мне рассказывать.

Но он чувствовал, что обязан. Как иначе? Он собирался связать с ней жизнь, — и при этом утаить важную часть этой самой жизни? Недомолвки непременно нарушили бы всё таинство близости между ними, такой естественной и спасительной, что, каждый раз, припадая к губам Лорелин, Марвин не сомневался — бог простит, простит!..

— Не сердись, — пришлось задержать в своей руке её ускользающую ладонь. — Просто я до сих пор не могу придумать для всего, что тогда происходило… м-м, рационального объяснения.

— Возможно, мы придумаем его вместе?

Он пожал плечами, всё ещё в смятении, а потом начал говорить, хмурясь и спотыкаясь на словах.

— Живописью я увлёкся с детства, а к отрочеству уже писал довольно сносно. Может быть, сказалось и то, что я долго работал подмастерьем у одного портретиста. В школе при акамедии художеств меня считали одним из самых способных учеников, но всё дело было в моём прилежании. Я и сейчас тебе скажу — моё мастерство никогда не равнялось таланту. Во время учёбы я, конечно, стал писать чуть лучше, чем сносно, но не более того. Технику я старался отшлифовать, довести до идеала. Только ни одна из моих работ не была по-настоящему выдающейся — я видел это лучше всякого критика. Технические несовершенства можно простить; но как можно простить отсутствие того, что даётся извне? У таких картин не бывает собственной души — значит, не видать им и совершенства. Дар заставляет их дышать, Лори, а у меня были просто неплохие задатки, усердие и любовь к своему делу.

— Ты слишком строг к себе.

— Не думаю. Да меня это и не слишком беспокоило тогда — я был уверен, что пробью себе дорогу и так. Путь осилит идущий, а упорства мне было не занимать, как и юношеской амбициозности. В школе я крепко сдружился с одним ирландским парнишкой. Мы учились вместе, взрослели вместе и дурачились вместе — по части проказ нам точно не было равных, но мы умели хорошо таиться. Как-то раз, проснувшись утром, я… как бы объяснить это чувство… я словно увидел перед глазами фрагмент картины, которую непременно должен был написать. Такое чувство не ново для художника, если ты понимаешь, о чём я, — но оно было ново для меня. Свои картины я обычно продумывал долго и тяжело. На выходе я получал добротные работы — но всё же отнюдь не шедевры. А тогда я словно заглянул за грань, откуда черпаются сюжеты — мне оставалось только перенести это на холст. Так вот, Лори, сначала я увидел обычное яблоко, вроде этого, — Марвин ещё раз откусил от глянцевого бочка и вложил яблоко в ладонь Лорелин. — Только оно было не таким чистым. Его словно изваляли в пыли. Поначалу я даже и не подумал браться за дело. Яблоко — что может быть примитивней? Оно не выходило из головы и уже начало здорово злить — а день на пятый или шестой меня свалила такая мигрень, что временами хотелось разбить голову об стену, чтобы прекратить мучения. Ничего не помогало — она как будто жила сама по себе: то отступала, то усиливалась. В момент просветления я кое-как встал с кровати и набросал на листе это злосчастное яблоко, чтобы немного отвлечься — и потому что оно мучило меня не хуже боли. Мне тут же полегчало. Потом я увидел новый фрагмент — яблоко держала девочка, ребёнок. Я с трудом умел придумывать лица, но тогда мне и не нужно было придумывать. Я видел её лицо так же чётко, как вижу сейчас твоё. Она была хорошенькой, но бедно и неряшливо одетой, растрёпанной и исхудалой — очень болезненного вида. Обычный деревенский ребёнок. Следом пришло название. Представь себе, Лори, это была реплика — самая обыкновенная, ничем не примечательная. «Возьмите яблоко, сэр!»

— «Сэр?» — переспросила Лорелин, внимающая каждому слову. — На твоей картине был какой-то джентльмен?

— Да; его я написал позже. К тому времени я уже знал весь сюжет: молодой мужчина, одетый франтовато, даже вычурно, по-городскому, склоняется к ребёнку, принимая яблоко. Но ухватить детали одежды никак не получалось, и я бесцельно слонялся по комнате, пока не вспомнил костюм-тройку своего друга — он пылинки с него сдувал. И ботинки начищал до блеска — знаешь, это глупое мальчишеское подражание местным денди. Тогда картинка выстроилась полностью. Очень воодушевлённый, я без всяческого зазрения совести вписал в картину своего приятеля — только со спины. Я уже предвкушал, как покажу ему полотно, когда он вернётся — днём раньше он уехал проведать родных. Но прежде я показал картину своему профессору живописи — она казалась мне лучше остальных. Он смотрел на неё очень долго, всё время хмурился и повторял: «Так… так…». Наконец он поднял на меня глаза и сказал: «Молчите, Койн! Говорить буду я; кажется, я разгадал вашу шараду».

Лорелин непонимающе приподняла брови.

— Я тоже немало удивился. Я ведь не вкладывал в картину какой-то особый смысл, я просто писал то, что видел. «Что ж, — сказал профессор. — Стоит только присмотреться, и разгадка как на ладони. Только взгляните на это очаровательное, но чумазое, нездоровое дитя, на её перепачканные ручки! И этими самыми ручками она держит такое же перепачканное яблоко. А юноша — судя по всему, приодетый и вдохнувший города деревенщина, уж слишком безвкусен наряд — несомненно, попробует его. Дьявольский плод, который несёт погибель во многих сказаниях. Разве такие юноши пекутся о чистоте фруктов? К тому же ваше дитя не отбрасывает тени в солнечный день — означает ли это, что она и есть само воплощение смерти, иномирное существо под личиной человека?» Я был так ошарашен его трактовкой, что не смог ничего возразить — и поражался тому, насколько логичной она была. «А ведь это недурно, очень недурно, Койн! — он похлопал меня по плечу. — Magnum opus! Ещё пара-тройка подобных работ — и я буду ходатайствовать о том, чтобы внести вас в список студентов, достойных собственной выставки в академии».

Марвин остановился, переводя дух, и поразился тому, как быстро потекла речь. Неужели боль, годами копившаяся внутри, так настойчиво требовала выхода?

— Он сдержал своё слово?

— Сдержал, но позже, когда я действительно написал ещё несколько картин — очень быстро, одну за другой. Мой друг задерживался, однако я и не думал переживать — у него была большая семья, и он давно не виделся с родными. Но через месяц стало ясно, что он уже не вернётся. Он умер в своей деревушке, в доме отца, от желудочной лихорадки.

— Как это ужасно! — Лорелин сжала его руку сильнее и прибавила: — Ты, конечно же, связал его смерть со своей картиной… Но разве это не могло быть простым совпадением?

— Разумеется, могло, — так я тогда и думал, чтобы совсем не свихнуться. Мало ли людей умирает от желудочной лихорадки! Я отправил его отцу деньги, которые мы с приятелем выручили на благотворительной ярмарке, но так и не решился разузнать подробности. Боялся, как последний болван; а если бы всплыло это чёртово яблоко?.. Со временем стало легче, всё почти позабылось, тем более что моими картинами заинтересовались господа маститые и влиятельные. В каких только салонах я не бывал! Понемногу стал набирать известность в художественных кругах, — Марвин поймал себя на том, что сейчас он будто рассказывал о ком-то другом; он почти не помнил себя таким. — Критика тоже была — мои картины сравнивали с картинами сэра Далтона Марша, говорили, что я краду его идеи. Как я мог объяснить им всё, что со мной тогда происходило? Про ту странную бездну, откуда я на самом деле брал идеи? О том, что идеи сами требовали взять их и не прощали ослушания? Сэр Далтон Марш, надо отдать ему должное, не остался в стороне и громогласно заявил, что вселенные художников неисповедимы и имеют свойство пересекаться. И что он благословляет меня в новом пути, тем более что сам оставляет жанровую живопись на некоторый срок; во время путешествий по Европе его сильно заинтересовала архитектура. Ну, я и продолжил писать. Тогда мне нравилось это состояние безумного творческого подъёма и эйфории — я ни минуты не сидел без дела. Только по ночам, иногда… я просыпался и подолгу не мог уснуть. Мысли путались, я будто пытался вспомнить что-то важное, но не мог. Однажды я проходил мимо маленькой пекарни, Лори, и вдруг всё в этом переулке показалось мне знакомым. Я впервые был в этой части города, но отчего-то знал, что на углу находится цветочный магазин, а у перил на входе в бакалею облезла краска. Даже эту брусчатку я уже когда-то видел…

— Deja vu?

— Что-то похожее. Именно на брусчатку я и стал смотреть — меня не отпускали мысли, что она должна быть расколота в некоторых местах, но всё было цело. И тогда я вспомнил, почему мне так казалось: в моём цикле картин, — я назвал его «Лики смерти» — была одна… Тёмный переулок, газовый фонарь и несущийся на огромной скорости кэб. Он сильно накренился влево, очень опасно накренился. На переднем плане я написал треснувшую брусчатку, и падение, как ты понимаешь, было неизбежным. Когда первое волнение немного улеглось, я открыл дверь в бакалею — навстречу мне вышел благообразный старичок. Прикупив кое-что к завтраку, я завёл с ним приветливую беседу — на счастье, он оказался очень разговорчив. Когда он рассказал, что Миллинг-лэйн в западной части города наводнили полицейские из-за потасовки, я тотчас спросил: «А у вас здесь не бывало каких-нибудь происшествий? Стрельбы или чего-то ещё?» Старичок засмеялся. «Нет, мистер, откуда им быть; сроду о таком не слышал. У нас, слава богу, покойно и благодатно — кто попало ведь тут не живёт». Тогда я тоже рассмеялся — с огромным облегчением — поблагодарил его и ушёл. Какое-то время я по-прежнему жил в своём экстазе; спустя несколько месяцев я шёл по делам и опять оказался в тех местах, у бакалеи, но сначала даже не заметил этого. Кто-то окликнул меня — представь себе, это был тот самый старичок. Он был не только разговорчивым, но и памятливым на лица. Он приподнял свой котелок в знак приветствия, проговорил что-то вежливое о погоде, а затем сказал: «Вы, помнится, спрашивали, не бывало ли у нас тут чего; на прошлой неделе на этом самом месте разбился экипаж — видите выбоины? Два трупа, мистер — вот горе! Вот был переполох! Вы, наверное, читали в газетах? Я сразу вас вспомнил — надо же, думаю, а ведь молодой мистер будто в воду глядел», — поймав полный сочувствия и тревоги взгляд Лорелин, Марвин продолжил: — Не знаю, как тогда вообще на ногах удержался. Помню, что сказал только: «Но этого не может быть!». «Говорю вам!.. — горячо заверил старик. — Послушайте, всё ли в порядке? Вы не очень хорошо выглядите, вам как будто дурно». Я ответил, что мне и правда нехорошо — и потом шёл, словно в тумане; не помню, как добрался до дома. Такое… ты бы уже не назвала совпадением, Лори?

Она медленно покачала головой, молчаливая и бледная.

— Что ж, первым делом я, конечно, напился, как сапожник, и проспал до середины следующего дня. К счастью, я быстро понял, что портвейн не решит проблем — решать их нужно мне самому, на трезвую голову. Я долго рассматривал свои картины, которых накопилось порядком; я понятия не имел, в каких городах и местностях разворачивались события — только предполагал, что всё это происходило в пределах страны. Иногда подсознание выдавало какие-то подсказки во время работы, но их было недостаточно.

— Даже не представляю, что ты тогда пережил, — Лорелин покусала губы; видно, его волнение передалось ей сполна. — Но, Марвин!.. Что, если все эти люди… Что, если они должны были погибнуть так, как погибли — и ты просто зарисовал их смерти? Что, если от тебя самого ничего, совсем ничего не зависело? Они могли умереть как с картинами, так и без них.

Какое счастье — она говорила не о его сумасшествии, а пыталась строить версии на фактах, которые он ей доверил. Она не подвергла его слова сомнению. Она любила его — по-настоящему любила!

— Не знаю. Я тоже думал об этом, но легче не становилось. Как бы я мог узнать ответ? От кого? Откуда?

— И что же ты стал делать дальше?

— Дальше я бесконечно бегал по городу и собирал все криминальные хроники за последний год. Ты бы видела, сколько газет у меня накопилось… Ещё несколько событий на картинах нашли своё подтверждение. Конечно, я тут же бросил писать — не мог даже смотреть на кисть без ужаса; и как только я бросил, Лори, вернулась эта дьявольская мигрень. Я прекрасно знал, как могу вылечить себя, и чувствовал, что вот-вот сорвусь. Но мне нельзя была срываться, понимаешь?

— Понимаю, мой дорогой, — сказала она с горестной нежностью. — Тебя мучила… новая идея?

— Нет, старая. Одна картина была написана наполовину, но я не собирался её заканчивать.

— О чём она была?

Её голос и руки дрожали, и Марвину стало душно и совестно.

— Расскажу как-нибудь после, ты и так белая, как полотно. Не стоило тревожить тебя этой историей — что было, то прошло. Кошмарный сон закончился — теперь я проснулся, — он улыбнулся, привлекая её к себе, — во многом благодаря тебе, Лори.

— Иногда, — сказала Лорелин, не сводящая глаз с атласной глади воды, — залив бывает очень страшен. Ты не слышал, как он шумит после заката, когда всё вокруг стихает? В детстве я воображала, что это дракон, который охраняет наш замок.

Марвин набросил шаль на её плечи: утренняя прохлада сегодня дышала пасмурной сыростью.

— Кажется, вы были большой выдумщицей, леди. Не каждый рыцарь рискнёт сразиться с таким драконом — особенно на пике его ярости.

— На то и был расчёт. Мне ведь не нужен каждый. И ещё, — она зябко поёжилась, прижалась к его плечу, — его рёв по ночам заглушал мамины крики. Она очень болела. Ей было так плохо, Марвин. К нам ездили разные врачи, назначали разное лечение, но ничего не помогало. Потом папа достал какое-то лекарство, и стало чуть лучше — по крайней мере она смогла спать… почти всё время спала. Что ж… Теперь ей уже не больно.

Не сумев отыскать нужных слов для утешения, Марвин просто обнял её крепче. Несчастная миссис Бертран! Он прекрасно знал, каково это — находиться в безраздельной власти ужасных телесных страданий. Если бы кто-то убил его самого в тот момент, когда голову раздирала мигрень, он бы, наверное, был благодарен.

Лорелин, видимо, думала о том же, потому что спросила:

— А как ты справился со своей болью? Ты ведь так и не закончил последнюю картину?

— В том-то и дело, что я совсем не справлялся. Я сходил с ума — чем дальше, тем больше. И знаешь, что было самое страшное? Я совершенно не контролировал себя, злился на всех и вся, и попади тогда в мои руки оружие… Не знаю, что бы я натворил. В конце концов я понял: это… то, что управляло мной… оно было во мне и не собиралось никуда уходить. Значит, оно должно было уйти вместе со мной. И последняя картина — тоже.

— Тот пожар, — взволнованно проговорила Лорелин. — Получается, это… оно всё-таки умерло там? Ведь ничего подобного больше не повторялось?

— Нет, слава богу. И я очень надеюсь, что тот человек на картине тоже остался жив. А если и умер, то не той смертью, которую я не успел написать.

— Ты никогда не видел его раньше? Это был незнакомец?

— Почти всегда это были незнакомцы, Лори, если не считать самого первого случая. Нет, я никогда не видел его раньше, — Марвин нахмурился, вспоминая детали картины: нужно было поставить в долгом рассказе точку и больше никогда не возвращаться к прошлому. Настало время подумать о будущем. — Это был мужчина средних лет, хорошего роста, со светлыми волосами, с открытым приятным лицом. Одетый просто, но элегантно: сразу чувствовалось и его благородное происхождение, и прекрасный вкус. Я и шатлен его запомнил — золотой, крупного плетения, с подвеской в виде головы лошади. Именно с шатлена всё и началось. На картине этот человек стоял на обрыве, вполоборота к зрителю. Видимо, перед тем, как обернуться, он смотрел на море, на корабль вдалеке. Это было всё, что я успел написать.

— Этот джентльмен… — плечи Лорелин, надёжно укрытые плотным кашемиром и его рукой, дрогнули. Или показалось?.. — Он собирался прыгнуть?

— О нет. С чего ты это взяла? Его собирались убить. Я не дописал его убийцу, хоть тогда уже и знал весь сюжет.

— Расскажешь мне?

Нет, она всё-таки дрожала, — следовало скорее вернуться в дом, в тепло.

— Расскажу по дороге, — пообещал Марвин. — Идём обратно. Холодно сегодня, — когда сильный ветер, плеск волн и надрывные чаячьи крики остались далеко позади, он продолжил: — Так вот, это должно было стать самым вероломным убийством из всех, что я когда-то писал. Рядом с этим человеком стоял его друг, положив руку ему на плечо и отрезав своим телом все пути к отступлению. Одного грубого толчка было бы достаточно, чтоб тот упал вниз. Главный герой на картине всё ещё улыбался другу, которому безоговорочно доверял, но в его глазах можно было заметить и изумление, и страх. Он будто начал подозревать неладное. Однако уже не мог ничего изменить — было слишком поздно, увы. От смерти его отделяли доли секунды.

— Ты и его лицо тоже видел? Лицо убийцы?

— Нет. Он стоял спиной — и тоже был очень хорошо, но неброско одет. Чёрный костюм, цилиндр… тёмные волосы… высокий, стройный… пожалуй, всё.

— Так почему же он захотел убить своего друга? — теперь дрожал и её голос. — За что?

— Ну откуда мне знать, Лори? Может быть, один сильно обидел другого, может быть, из-за женщины, а, может быть, и что-то другое. Я в любом случае надеюсь и верю, что ничего такого не произошло. У картины к тому времени уже появилось название, но и оно мало что раскрывало. Помнишь, я говорил, что названия стали приходить сами, в виде реплик? В тот раз тоже была реплика: «Ты забираешь самое дорогое, что у меня есть».

— Что это значило?

— Если учесть, что самое дорогое — человеческая жизнь, я бы предположил, что эти слова сказал убитый перед смертью. Или, вероятно, успел подумать.

Лорелин остановилась; она смотрела на него прямо и долго, по своему обыкновению, но что-то всё же было не так: её взгляд непривычно мутнел и ускользал.

— Марвин, — проговорила она с лёгкой хрипотцой в голосе (нет, не нужно было выходить к заливу в такую погоду!). — Но что, если это сказал не убитый, а убийца? Что, если это и было причиной их раздора? Человек на твоей картине… что он мог забрать у своего друга?

— Не знаю. У каждого свои ценности. Может быть, ты и права, только это уже совсем не важно.

— Совсем не важно, — еле слышно повторила она, едва шевеля губами. — В самом деле, как холодно сегодня! Ты не будешь возражать, если я вернусь в дом? Меня ждут кое-какие дела, но я обязательно приду позже.

Марвин не возражал, пусть сердце и замирало в тревожной грусти каждый раз, как она уходила. Но, в конце концов, этот дом пока ещё оставался её домом и, верно, останется таким и после, в воспоминаниях — её детство и юность прошли под этой внушительной кровлей.

Он проводил Лорелин до палисадника и свернул к себе. Ожидать приезда Эшвуда с каждым днём становилось всё тяжелее. Если бы Марвин не решил непременно поговорить с ним как с человеком здравомыслящим и благородным, то не стал бы терять и минуты — давно бы увёз Лорелин с острова. Сейчас же они оказались будто бы и впрямь запертыми в клетке, но, как ни грустно было признавать, в эту клетку они устремились сами.

Он медленно прошёлся по комнатам, задумчиво улыбаясь эскизам, с которых на него смотрела Лорелин. Что ж, рассчитывать на безоблачное будущее не приходилось, но теперь он искал не покоя, а жизни; жизни как огня, который умел и обжигать, и согревать.

Когда Марвин опустился на кушетку у камина, усталость — бессонные ночи дали о себе знать — немедленно затянула в сон. Но спалось неспокойно: он то блуждал в вязком тумане, которому не было конца и края, то вздрагивал от ясного, сухого звука выстрелов вдалеке. Почему здесь стреляли? В кого? Звук всё приближался, становился громче, беспокойнее. Потом превратился в грохот — и Марвин, мгновенно проснувшись, понял, что в дверь стучат, настойчиво и долго. Он встал, поспешно пригладил волосы, умылся. Взгляд невольно коснулся незашторенного окна — вот оно как? Уже стемнело? Долго же он спал!

На пороге стояла Лорелин — и прижимала к груди объёмную кожаную папку. Улыбалась, как и всегда; но что-то не то было с её улыбкой — она казалась вымученной, горькой, и превращала и без того бледное лицо в посмертную маску.

Что заставило её прийти к нему так поздно? Прислуга могла переполошиться. С другой стороны, все и так наверняка знали, где искать хозяйку. Марвин и без шепотка за спиной подозревал, что их отношения уже не являются тайной ни для кого из обитателей поместья.

— В чём дело? Лорд Эшвуд возвращается раньше срока? — Марвин обнял её, и Лорелин обхватила его за шею одной рукой, но с таким отчаянным пылом, что ему опять стало не по себе: эти объятья напоминали прощание. Её волосы пахли лесом и… порохом? Она будто бы принесла с собой отголосок тех выстрелов из сна. Как странно!

— Нет, — ответила Лорелин, когда отстранилась. — Но я не могу больше так. Это выше моих сил.

— Не можешь ждать? — уточнил он, не на шутку взволнованный и обескураженный её непривычным видом. — Мне это тоже не нравится. Но ведь осталось немного, меньше месяца.

Лорелин быстро прошла вглубь коридора, а потом и гостиной, не выпуская папки из рук.

— Дело не в этом. Я хочу рассказать тебе кое-что… но прежде обещай мне, Марвин!

— Что обещать?

— Что выслушаешь меня до самого конца. Даже если… даже если тебе не захочется слушать. Ты обещаешь?

— Да почему же мне может не захотеться, Лори? — Марвин улыбнулся ей в надежде на ответную улыбку, которая рассеяла бы сгустившуюся вокруг тревогу. — Обещаю.

Казалось, она выдохнула с облегчением, но так и не улыбнулась. Склонилась над столом, опустила на него папку и потянула за завязки.

— Хорошо. Ох! Взгляни-ка сюда!

Марвин подошёл. Лорелин протягивала ему бумажный лист, пожелтевший и обтрепавшийся по краям. Это оказался рисунок, портрет, и сердце сразу забилось чаще. Он словно посмотрелся в зеркало, которое отбросило его на два десятка лет назад: юный двойник с наброска был длинноволос, лукав, весел — и сжимал в крепких белых зубах кисть, будто сигару.

Он бы мог улыбнуться портрету, если бы не предчувствие дурного, которое всё нарастало и нарастало.

— Это же…

— Рисунок мистера Оливера Баркера, твоего друга, — озвучила несказанное Лорелин. Её пальцы нервно перебирали складки на юбке.

Конечно, это был рисунок Олли; только Марвин не помнил, чтобы называл его имя.

— Откуда он у тебя?

— Купила у его матери шесть лет назад.

— Но почему именно этот рисунок?

— Потому что… послушай, я начну по порядку. Мне исполнилось пятнадцать, когда мой отец погиб. Было солнечное утро, мы ждали корабль с продовольствием. Я сидела с мамой, а папа вышел из дома по своим делам. На обед он не пришёл, но мы и тогда не заподозрили ничего плохого — он часто задерживался у маяка и разговаривал с мистером Уорреном. Или прогуливался по лесу. Потом наступил вечер, ночь… Тогда все переполошились. Слуги и… лорд Эшвуд, — она закашлялась, словно поперхнувшись его именем, — ушли на поиски. Папу… его тело нашли на третьи сутки, в воде. Позже появились две версии того, что произошло. Характер травм указывал на то, что он упал со скалы, а потом тело унесло от берега. Говорили, что это был несчастный случай или самоубийство, и если в первое я ещё могла поверить… Марвин! Папа ни за что бы не покончил с собой! Я знала его, как никто другой. Ты не представляешь, каким он был! Как он любил жить, какие планы строил!

Он смотрел на неё во все глаза, пытаясь осмыслить. Выходит, мистер Бертран умер, сорвавшись со скалы — совсем как тот человек на последней (недописанной!) картине? И корабль! Там был корабль. Лорелин наверняка сопоставила эти факты, потому и вела себя так странно сегодня? Но ведь — чёрт возьми, он уже давно этому не верил, — но вдруг именно это было обычным совпадением? Он хотел спросить, спросить о многом, но Лорелин умоляюще покачала головой, приложила палец к губам и заговорила снова:

— А потом мне стали сниться эти ужасные сны. Папа просто смотрел на меня, такой искалеченный и несчастный, и показывал на залив. Понимаешь, уже похороненный, он не находил покоя там, а я, ещё живая, не находила здесь. И знала, что не найду, пока не узнаю, как всё было на самом деле. Поначалу я думала, что мне поможет лорд Эшвуд, но он всякий раз советовал не бередить раны. Мол, до правды как до луны — не достать. Конечно, ему было легко говорить — он-то не видел тех снов! Он верил полицейским. Вместе они опросили всех, кто был в тот день на нашем побережье, и пришли к выводу, что эта смерть — трагическая случайность.

— Возможно, так и есть, — сказал Марвин. И похолодел. Человек на его картине был не англичанином, а французом. Почему он не вспомнил об этом раньше? Однако ведь мистер Бертран — не единственный эмигрант?

— Я бы многое отдала за то, чтобы так и было. Но когда ты рассказал про шатлен... и про остальное... — Лорелин снова склонилась над папкой и достала небольшой холст без подрамника. — Посмотри, Марвин!

На этот раз он увидел мужчину средних лет: гордый постав головы, вьющиеся светлые волосы гладко зачёсаны налево; добродушный прищур карих глаз как нельзя лучше дополнял мягкую полуулыбку.

Марвин знал это лицо.

Мистер Бертран не был единственным эмигрантом, но он был единственным французом, которому не посчастливилось оказаться на чёртовой картине.

— Он похож на человека, которого ты рисовал?

Боже, дай мне сил сказать «нет», горько подумал Марвин. Лорелин взяла его за руку, пытливо заглянула в глаза, и он кивнул, как последний болван.

— Прости. Я думал, что всё обойдётся. Я не хотел создать… причину смерти…

— Не ты создал причину, — её ладонь ласково прошлась по его лицу. — Это сделал негодяй и подлец… который шёл к своей цели по головам близких… обманывая… предавая!..

— Лорд Эшвуд?! — Марвин озвучил страшную догадку, всё ещё не готовый поверить в неё.

Лорелин опустила голову.

— Позволь мне договорить до конца, — попросила она. — Когда я поняла, что никто мне не поможет, я решила пойти другим путём. Заглянуть с изнанки. Обратиться к тем, кто знал больше любого из людей. Ох, Марвин, что я только не перевидала за те годы… сколько мошенников в спиритических салонах, сколько шарлатанов, которые выдавали себя за медиумов! Вскоре я уже знала — чем громче имя, тем сильнее будет моё разочарование. Однажды я пригласила в дом одну женщину, мисс Уайт… у неё не было никаких рекомендаций, только крошечное объявление в газете. Говоря откровенно, я уже мало на что надеялась, но когда она шла за мной к гостиной, то замерла в конце коридора. Потом посмотрела наверх и указала на потолок: «Там ли находится спальня вашей матушки, миледи?» Когда-то это было так, — я, конечно, кивнула. «Вы хотите знать, как она ушла?» — спросила мисс Уайт, и я ответила: «Нет, я и без того это знаю. Я хотела бы знать, как ушёл мой отец». Она задумалась, нахмурилась и спросила, можно ли ей обойти не только дом, но и окрестности. Мисс Уайт прошлась по всему поместью с блокнотом и карандашом в руках, иногда трогала предметы, деревья… Потом она сказала: «Вашего папеньку, несомненно, убили; но, понимаете, мэм, оттуда… — она подчеркнула это слово, — мы можем взять только знаки, но не факты. Если вы пойдёте по указателям, может статься, набредёте на отгадку». У меня уже голова шла кругом от всего этого, и я едва не закричала: «Какие указатели? Где они?». «Например, вот, — мисс Уайт протянула мне свой блокнот и спросила: — Вы знаете, кто такой мистер М… ах, что же я тут написала, не могу разобрать… Марвин?.. Мистер Марвин Койн».

Звук собственного имени обрушился на него грохотом, и всё-таки он, оглушённый, сумел спросить:

— Вот оно что… Ты, конечно, подумала, что я убил твоего отца?

— Да, я так подумала, — её голос понизился до виноватого шёпота. — Что я ещё могла подумать? Я впервые о тебе услышала, я же ничего не знала… Но вскоре узнала. Обратилась в одно столичное агентство, и они очень быстро нашли шестерых человек с таким именем. Трое уже умерли, двое были обычными крестьянами, жили далеко от острова и искренне не могли взять в толк, что я от них хочу. Оставался ещё один мистер Койн, который выпустился из академии художеств и уехал в восточную провинцию. Надолго он там не задержался — пришлось потратить много усилий, чтобы отследить весь его путь. Но я узнала главное. В тот день, когда погиб папа, он… то есть ты… находился в Мидлфолкском графстве, это подтвердили многие люди. Я и у знакомых сэра Далтона Марша пыталась разузнать о тебе: сказала, что меня впечатлили твои картины на одной из выставок. Но и они ничего не знали, кроме того, что ты совершенно, совершенно пропал, а часть твоих работ сгорела во время пожара. Но некоторые всё же остались — те, которые были проданы. И ещё несколько — в академии.

— Да, — глухо подтвердил Марвин.

— Тогда я уже перестала искать прямых путей, к тому же мисс Уайт говорила о знаках, а не о фактах. Значит, нужно было оглядеться… свернуть куда-то… Я свернула к твоим уцелевшим картинам. Меня привлекли сюжеты. Там была смерть, везде смерть, секунды до неизбежной смерти. Однажды я нашла старую газету, — Лорелин достала из папки пожелтевший лист и протянула Марвину. — И обнаружила там сообщение о трагедии, которую уже видела. На одной из твоих картин. Ох, да вот они все, эти газеты… я их собирала.

Он тоже собирал, задолго до неё, — и сейчас молча смотрел на испещрённую заметками бумагу, боясь вернуться к самой главной, самой страшной мысли. Но от осознания, что к ней придётся вернуться потом, позже, стало трудно дышать.

— Когда я обнаружила эту закономерность, я всё поняла. Ответ на мой вопрос скрывался в одной их твоих картин, Марвин, но не в тех, которые я видела. К сожалению, увидеть другие было невозможно. В агентстве мне сообщили, что смогли отследить твои передвижения по стране до деревушки Косуэй на юго-западе. Дальше след терялся. Они сказали, что, вероятно, какое-то время ты жил под вымышленным именем… Ниточка оборвалась. Я стала всё чаще приезжать сюда, на остров, под любыми предлогами. Мне хотелось быть ближе к папе, я всё ещё надеялась на другие знаки… приходила на утёс и сидела там часами. Однажды лорд Эшвуд позвал меня с собой в Норт-Брей — посмотреть, как строится церковь. Я поехала без особой охоты, но уже там, на месте, вдруг услышала, как кто-то из рабочих назвал твоё имя. Реакция на него у меня была как у зверя на добычу; я сразу же посмотрела в ту сторону и увидела тебя. Ты был похож на себя — юношу с портрета мистера Баркера — и не похож, ведь прошло столько времени… О! Я не знала, что и думать, но когда ты улыбнулся рабочему, сомнения стали таять. Даже описать не могу, что тогда почувствовала! Я отвела лорда Эшвуда в сторону и потребовала, чтобы он немедленно расспросил о тебе отца Лоуренса. Я сказала, что ты — великолепный художник и последователь сэра Далтона Марша, а нашей картине как раз требуется реставрация. «Что этот, как вы говорите, великолепный художник, забыл в таком месте, Лорелин? — спросил лорд Эшвуд. — Тут идёт строительство: это грубая, тяжёлая работа, а он, верно, оборванец и пьяница, взгляните на него повнимательней!» И всё-таки меньше всего на свете он хотел огорчить меня — поэтому отправился к отцу Лоуренсу с расспросами. Как ты уже знаешь, он отозвался о тебе очень тепло, как о человеке порядочном и исполнительном. И подтвердил то, что волновало меня больше всего — в юности ты действительно писал картины и учился в академии художеств. Это было невероятно… Я ведь уже перестала надеяться! Мне нужно было всё обдумать — как подступиться к тебе, как начать разговор; вот я и думала всю дорогу домой и после. В поместье я первым делом пошла к маминой картине — она висела в моей спальне. У церкви я солгала лорду Эшвуду, что картине требуется реставрация, — но она выглядела прекрасно, и… — Лорелин выдохнула и отвела взгляд в сторону, — мне пришлось стереть… часть. Мамино лицо. У тебя бы обязательно возник вопрос, как выглядела ундина на картине, а у меня бы нашёлся ответ… и повод… поговорить и… Лорду Эшвуду я сказала, что картину, скорее всего, испортили уволенные слуги.

Всё было ложью, отрешённо подумал Марвин. Всё, всё, всё. Большая ложь и большая боль жили в этом огромном доме бок о бок, оцепляя каждого, кто ступал за внушительные кованые ворота Брайфилд-Холла.

— Потом я стала настаивать на том, чтобы пригласить тебя в поместье для работы над картиной. Поначалу лорд Эшвуд не соглашался. «Помилуйте, дорогая, — сказал он за завтраком. — Вы знаете, что скоро я должен буду уехать, и отменить отъезд невозможно. Как же мы можем пригласить в дом постороннего человека? Не переживайте так: я найду отличного, именитого художника в городе и привезу его сюда. А если хотите, и вовсе захвачу картину с собой, и вы получите обратно уже готовую». «Нет, не хочу! — воскликнула я. — Мне дела нет до ваших именитых художников; что, если они только всё испортят? Этот человек… я видела его работы на выставках… они очень похожи на работы сэра Далтона! Только ему и можно доверить картину, как вы не понимаете! Разве вам не достаточно слов отца Лоуренса о мистере Койне?» Лорд Эшвуд мягко возразил: «Отец Лоуренс не господь бог, и его взгляд субъективен». «Как и ваш! — тут же парировала я. — Вот, значит, как, Гилберт! Все эти годы я была вашим другом, и вы прекрасно знали, что могли обратиться ко мне за помощью в любой момент. И теперь вы не желаете уступить мне в такой мелочи?» Он заколебался, и я вышла из-за стола, а потом продолжила: «Я думала, что и вы мне друг, самый большой и надёжный друг; но это, очевидно, не так. Что ж, упорствуйте дальше, если угодно, а я, конечно, больше и слова вам не скажу. Но знайте: вы отказали мне в поддержке, когда я умоляла вас поднять расследование папиной смерти. Отказываете и сейчас, когда я всего лишь хочу восстановить единственную память о маме. Выходит, ни одного близкого человека у меня не осталось. Значит, ничто не остановит меня, если я захочу уйти к ним, а сейчас я хочу этого больше всего на свете!» Лорд Эшвуд отлично знал, как тверда я бываю в своих решениях; он страшно побледнел и сказал: «Побойтесь бога!.. Как вам не совестно даже думать о подобном! Ваш отец был бы в ужасе от ваших слов, мне ли не знать! Вот что: прежде чем я пообещаю выполнить вашу просьбу, вы пообещаете мне никогда больше не возвращаться к таким мыслям — никогда!» Я, конечно, пообещала, — Лорелин горько усмехнулась. — Только то обещание уже утратило свою цену… Он немного успокоился и заговорил мягче: «Это было очень жестоко с вашей стороны, Лорелин, но так и быть, сегодня же я напишу отцу Лоуренсу и этому вашему мистеру Койну. Я сделаю ему такое щедрое предложение, что он, разумеется, не сможет отказаться. Ну; вы добились своего, леди, теперь вы довольны?»

Как странно! Именно эту фразу Марвину хотелось повторить вслед за ненавистным лордом Эшвудом. Но он сказал другое, ужасное и убийственное, которое жгло изнутри.

— Ты использовала меня.

Лорелин содрогнулась, как от пощёчины, но всё же посмотрела ему в глаза, решительно подняв голову. В её взгляде, будто рябь на воде, дрожали раскаяние и отчаяние — так он видел.

— Наверное, я не заслуживаю прощения, Марвин. И всё-таки я не хотела ничего дурного… я не думала! Видишь ли, я только надеялась, что мы с тобой найдём общий язык… Как любые люди, которые приятны друг другу. Что в конце концов поговорим по душам, но…

— Но всё затянулось. Пошло не по плану, верно? — теперь усмехался уже он, безудержно и зло. — Я не откровенничал, потом и вовсе собрался уехать, и тогда ты решилась на… м-м… крайние меры?

Она покачала головой.

— Я… нет, не так! Боже, Марвин, я сама не поняла, когда перешла черту, за которой… всё вдруг стало мне неподвластно.

— О, конечно! Разве ты не могла просто спросить меня о картинах в первую встречу?

— А разве могла? — прошептала она в ответ, и на её лице снова явственно отразилось страдание. — Вспомни, каким ты приехал! Ты был заперт на сто замков, и мой интерес к твоему прошлому только отпугнул бы тебя.

Вероятно, в этом была доля истины, но, чёрт возьми, это не давало Лорелин права поступать с ним так безбожно!

— Ты никогда меня не любила.

— А вот это неправда! — вскрикнула она. — Моя любовь не делает меня хорошей, но я ни разу не солгала о своих чувствах.

— Стало быть, только из любви ты заставила меня вернуться к картинам? — гнев ложился на раны бальзамом, и Марвин не спешил отделаться от него. — Что за великое сострадание! Ты не имела ни малейшего представления, что со мной творилось. Все эти смерти… Думаешь, это так легко — быть слугой дьявола?!

Лорелин посмотрела на него в неподдельном ужасе.

— Как, неужели… Марвин! Ты же просто реставрировал… Ты почувствовал что-то снова? Это… опять началось?

Он мрачно молчал. Нет, ничего подобного он не чувствовал, но всё-таки не смог удержаться от упрёка. В тщетных попытках унять собственную боль Марвин вспомнил и о её боли — несколько часов назад Лорелин узнала, что мистера Бертрана вероломно убил его лучший друг и её супруг, с которым она прожила около пятнадцати лет. Такое известие могло свести с ума любого, даже крепкого мужчину — что говорить об одинокой, беззащитной женщине! Наверняка она не допускала и мысли о том, что лорд Эшвуд может быть причастен к смерти её отца.

Но она не была одинокой, так ведь? Глас совести (и жалости, острой жалости) заставил Марвина смягчить тон:

— Ты уверена в том, что это сделал лорд Эшвуд? Подумай как следует — наверняка твоего отца окружало много людей, которых он считал друзьями.

— Не так уж много, — проговорила Лорелин. — На острове в тот день и вовсе никого из них не было. Помнишь, я рассказывала тебе, что лорд Эшвуд любил меня? Это правда; поэтому я до сих пор жива, я была нужна ему. Но на первом месте у него всегда был остров — был и остаётся, — она посмотрела на Марвина своим долгим, прямым взглядом, который он так любил, и процитировала: — «Ты забираешь самое дорогое, что у меня есть». Поверь мне, это мог сказать только лорд Эшвуд. Он всегда, всегда повторял, что остров — самое дорогое, самое…

— Значит, нам нужно уехать как можно скорее, — Марвин не стал дослушивать; тянуть с решением было нельзя. — Это всё, что мы можем поделать. Да, я планировал поговорить с ним, но я хотел говорить с человеком, а не со зверем, негодяем и убийцей. Помочь тебе собраться?

Лорелин безучастно смотрела в окно, сжав губы, а часы в установившейся тишине стучали одуряюще громко.

— Я не могу уехать, — наконец сказала она.

— Почему? — спросил он, поражённый.

— Я должна дождаться лорда Эшвуда.

— Прости?.. — Марвин шагнул ближе, изо всех сил вчитываясь в её белое лицо — неужто она говорила это всерьёз? — Кого ты собираешься дождаться? Я правильно расслышал? Убийцу своего отца, предателя и лицемера, который обманывал тебя столько лет?

— Да, — произнесла она еле слышно, но твёрдо, и Марвин понял, что любые его доводы падут перед этим первобытным несгибаемым упорством.

— Что ж, баронесса, — сквозь зубы бросил он, срывая с вешалки плащ; затем вспомнил про давно собранный саквояж и достал его из-под стола. — Спору нет, ваша любовь поистине прекрасна. И всё же, надеясь, что в вас говорит отчаяние и растерянность, я спрошу в последний раз — вы едете со мной?

— Марвин, умоляю, не мучай меня! Я не могу сказать ничего сверх того, что уже сказала, а если бы могла, всё стало бы только хуже.

— Ну так я скажу за вас: вы предпочитаете внушить себе, что ничего не было, чтобы жить, как прежде. Вы хотите дождаться лорда Эшвуда, чтобы ухватиться за любое, самое нелепое его оправдание — он, разумеется, заверит вас в том, что вы всё придумали, а я — безумец и смутьян. Вероятно, со временем и вы станете так думать. Вы не хотите терять ни положения, ни денег, ни репутации — и вы в своём праве. Не многие на вашем месте были бы готовы вмиг разрушить свою прежнюю сытую жизнь и строить что-то на её обломках. Я вас не виню — но я вас презираю, леди Эшвуд.

Марвин быстро пересёк коридор, слыша за спиной мелкий стук её каблуков. На крыльце она поймала его пальцы в свою ладонь — её живительное тепло и мягкость напомнили ему о былом, и на одно прекрасное мгновение он забылся; что, если Лорелин передумала? осознала всю вопиющую жестокость и несправедливость своего сиюминутного решения?

— Иных слов я, видимо, не стою, — сказала она неживым, упавшим голосом. — Но всё же постарайся не держать на меня зла. Береги себя, Марвин, дорогой.

— Вы остаётесь жить с чудовищем и наказываете мне беречь себя? — он высвободил свою руку. — Знаете что? А катитесь вы оба к чёрту — и вы, и ваш лорд Эшвуд!

Залив шумел и звал. И сейчас Марвин охотно откликнулся на его зов — спустился по ступенькам прямо в стылый сумрак и пошёл к воротам, не оглядываясь.

Лорелин не окликнула его и не побежала следом, однако он уже ни на что не надеялся. Ведомый яростной мукой и единственной мыслью — прочь! — он ступил на широкую, расстилающуюся от усадьбы тропу. И долго шёл по ней — шёл, шёл, шёл.

Но когда свет от маяка Святой Анны на мгновение охватил скалы, Марвину почудилось, будто он видит там тонкий женский силуэт.

Море!..

Едва открыв глаза, Марвин понял, что моря не было вовсе; злое и беспокойное, оно только снилось ему. Но качка в голове не прекращалась: потолок, слишком обшарпанный для того, чтобы быть потолком в мастерской сэра Далтона Марша в Брайфилд-Холле, уклонялся то вправо, то влево.

Бледное солнце уже поднялось над городом и скупо освещало меблированную комнатушку, которую Марвин снял на самой окраине. Не зашторенные с вечера окна гнусно скалились потрескавшимися изгибами подоконников.

Жизнь обратится в безжизненность, пламя — в дым, говорил отец. Может быть, стоило наконец принять это как непреложный закон всего сущего? И тогда, вероятно, перестало бы казаться божьей карой то, что его больше не будит мягкое касание пальцев Лорелин? И то, что вчера ему снова привиделся зачин новой картины?

Проваливаясь в сон, как в болото, он всё ещё надеялся, что это — не более чем игры взбудораженного, воспалённого разума. Но и сейчас перед мысленным взором с поразительной ясностью стоял проклятый фрагмент: примятый клочок травы, запачканный красным, — по нему будто бы небрежно мазнули алой краской. И Марвин был готов биться об заклад, что, черта с два, никакая это не краска.

Кисть, танцующая по полотну, снова жаждала обернуться лезвием топора самой смерти — или внимательным свидетелем ужасных хроник. Всё возвращалось. Всё в мире было циклично, и это тоже. Оно пришло, когда он утратил опору под ногами, любимую женщину и твёрдость веры. Но кое-что всё ещё оставалось при нём; более того, оно никуда и не уходило — и это был он сам, человек с собственной волей. Не всякая воля могла противостоять кошмарам извне и внутри; вероятно, придёт конец и его человеческому. Но не сейчас, видит бог, не сейчас, когда он ещё способен к борьбе.

Морщась от давления в висках и по-прежнему накатывающей волнами дурноты, он встал с кровати, подошёл к окну и распахнул створки. Городской ветер был недобр, несвеж и не принёс ни малейшего облегчения.

И впереди — Марвин знал — не будет ничего, кроме мук, если он не возьмётся за новую картину. Но стоило только начать: и судьба несчастных людей окажется предрешена. Разве это не доказал случай с мистером Бертраном?

— Я не стану писать, — сказал он в пустоту грязного проулка.

Боль живо откликнулась на этот вызов: теперь нестерпимо жгло ещё и в груди, но за одно он был благодарен боли — она вытесняла горькие думы о Лорелин.

Но что же делать, что же делать? О, если бы во всём мире нашёлся хотя бы один человек, который мог дать совет, как остановить чёртову лавину… Будь жив сэр Далтон Марш, Марвин непременно отправился бы к нему, хоть бы тот и высмеял его после. Почему он не пошёл к нему ещё тогда, в юности? Ведь их связывало гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Мотивы их картин были схожи, даже названия являлись обоим нежданно, сами по себе. Впрочем, неувядающий вид Марша никак не намекал на то, что его мучило нечто потустороннее. А если оно и не мучило его? Если он был — в отличие от самого Марвина — послушен ему, и потому так успешен? И почему сэр Далтон Марш, перестав руководить претенциозным «Клубом двадцати», еженедельным собранием самых одарённых студентов, назначил своим преемником его, Марвина? Так ли прост был смысл этих слов?

Предположение, которая поначалу казалась нелепым следствием дурного самочувствия и душевного раздора, перерастало в уверенность. Сэр Далтон Марш наверняка знал что-то обо всём этом, и унёс знания с собой в могилу.

Но леди Марш («Теперь она живёт в деревушке в ста милях от Денсвилля, вы слышали?») жила и здравствовала. Одному богу известно, сколько ещё лет — месяцев? дней? — было отмерено ей свыше, но Марвин не собирался медлить.

* * *

До Денсвилля он добрался уже к полудню, а до скромного поместья, которое располагалось у кромки леса, в стороне от селения — незадолго до сумерек. Этот дом разительно отличался от великолепного дома сэра Далтона Марша в столице; видимо, после смерти супруга леди Марш искала уединения и утешения в пустынном месте на лоне природы.

Дорожка к дому была неухоженной, на пути то и дело встречались то камни, то ветки. Странно, что педантичная леди Марш смотрела сквозь пальцы на подобную нерасторопность прислуги. Или, может быть, поместье редко посещали гости? Или… От недоброго предчувствия сделалось зябко: что, если он всё-таки опоздал и хозяйка тихо скончалась в своём тихом доме?

Марвин спешно прибавил шагу, взбежал по лестнице и постучал. Вскоре за дверью послышался глухой собачий лай и осторожные шорохи, а потом на крыльцо вышла крупная женщина средних лет с зажжённой свечой в руке. В ногах её крутился лохматый чёрный пёс, глядя на Марвина угрожающе; женщина поправила чепец и довольно вежливо спросила:

— Что вам угодно?

— Мне сказали, что этот дом принадлежит леди Марш. Могу ли я поговорить с ней?

Рот женщины удивлённо округлился.

— О… я так не думаю, сэр.

— Она умерла?

— Бог с вами! Бог с вами! — экономка — скорее всего, это была именно она — так рьяно замахала свободной рукой, что свечное пламя заколыхалось, а собака снова зашлась в сиплом лае.

— Так что же? Нездорова?

Она замялась — даже головная боль вкупе с непрекращающейся тревогой позволили Марвину распознать её неприкрытое замешательство.

— Пожалуй что нездорова, сэр. Лучше бы вам зайти на будущей неделе, если дело важное.

— Я не могу ждать до будущей недели, — Марвин шагнул вперёд; на фоне всего, что он пережил и переживал сейчас, оскаленная пасть пса не казалась серьёзной угрозой. — Прошу вас, доложите обо мне! Может быть, леди Марш вспомнит меня — моё имя Марвин Койн, я учился в академии художеств под руководством её супруга.

Взгляд экономки немного смягчился, и всё же она оставалась непреклонной:

— Подождите хотя бы до завтра. Я ведь говорю вам — сегодня миледи не станет никого принимать. Она, понимаете, давно никого не принимает, а сегодня…

— А сегодня я, может быть, сделаю исключение, Мэри, — грудной голос в глубине холла Марвин узнал мгновенно. О, слава богу, леди Марш была не столь тяжело больна, раз могла передвигаться и говорить! — Пойди и принеси ещё свечей — в гостиной темно, как в погребе. И уведи Цезаря.

— Да, миледи, — Мэри поджала губы, но тотчас принялась выполнять приказ: отошла от двери и поманила собаку за собой.

Когда они скрылись из виду, Марвин перешагнул порог и обомлел. Разумеется, он не ожидал увидеть перед собой статную, полную спокойного достоинства брюнетку, какой он запомнил леди Марш — но никак не думал, что время обойдётся с ней так безжалостно. У ссохшейся лестницы стояла седая старуха в простом домашнем платье, небрежно причёсанная и непомерно худая: сквозь истончённую кожу лица легко угадывались кости, даже провалы глазниц были обозначены чётко и страшно. Только сами глаза — тёмные, как оливы, блестящие и строгие — остались такими же.

Чтобы прогнать оторопь, Марвин представился ещё раз и, не дождавшись никакой реакции от хозяйки, заговорил:

— Надеюсь, вы извините меня за поздний визит. Я никак не мог предупредить о нём, леди Марш; мне нужно было срочно повидать вас. Должно быть, вы совсем не помните меня, с тех пор, как мы были представлены друг другу, прошло много лет…

— Отчего же, — вдруг перебила она: и хотя тон её тоже остался прежним, прохладным и твёрдым, речь звучала скомканно. — К несчастью, у меня всё ещё превосходная память, мистер Койн. Закройте за собой дверь и ступайте за мной — не думаете же вы, что я буду принимать вас прямо тут, на пороге?

Дом и изнутри выглядел заброшенным и полнился странным безмолвием: Марвин понял, что ошибся, когда предположил, что хозяйка попустительствует безделью прислуги. Скорее всего, слуг здесь почти и не было, кроме Мэри и, возможно, ещё пары человек, которые не показывались на глаза.

На стене у лестницы висел огромный портрет сэра Далтона Марша в полный рост — он стоял и смотрел вдаль, опершись о балюстраду и насмешливо прищурив здоровый глаз. Марвин невольно замедлил шаг, но голос леди Марш не дал погрузиться в раздумья:

— Смотрите? Я тоже смотрю. Изо дня в день, изо дня в день. Чем мне тут ещё заниматься? Любить мертвецов не так уж плохо, мистер Койн. Они не предадут, не изменят, — она криво усмехнулась и заговорила снова: — Далтон мёртв. Но вы же приехали сюда не для того, чтобы я сообщила вам это лично?

Леди Марш подошла ближе, словно боялась пропустить ответ, и Марвина коснулся запах её дыхания: такой характерный, что причина её недуга вмиг стала очевидной. Она была пьяна.

Марвин осторожно взял её под локоть, помогая добраться до полутёмной гостиной, а затем усадил в кресло. Кивнув в знак благодарности, леди Марш снова посмотрела на него своим острым, пытливым, на удивление трезвым взглядом:

— Изрядная порция джина на ночь — отличное средство от бессонницы. Но это дурной совет; постарайтесь всё же не прибегать к нему слишком часто.

— Моей бессоннице вообще ничего не помогает.

— Ну, и почему же вы не спите? Далтон задолжал вам?

— Нет, что вы, леди Марш… дело в том…

— Я так и думала. Сядьте, мистер Койн. Сегодня на меня напала странная охота поговорить с кем-то, помимо портрета Далтона, а вы кажетесь подходящим собеседником. Мэри — это совсем не то. Вы зачем-то пришли сюда сами — зачем?

— Леди Марш, я нахожусь в тяжёлом положении, и речь не о деньгах, — голову кружило всё сильнее. Марвин с трудом заставил себя сосредоточиться на восковом старческом лице напротив. — В другие времена сэр Далтон Марш мог бы помочь мне советом, но сейчас я вынужден обратиться к вам, как… к самому близкому ему человеку.

— К самому близкому? — переспросила она, наклонившись вперёд; тень улыбки горько и безумно блуждала на её губах. — О, как сильно вы ошибаетесь! Но говорите, мистер Койн. Возможно, в этой голове есть ответ на ваш вопрос. Как бы то ни было, мы с Далтоном прожили под одной крышей немало лет.

— Я искренне сочувствую вашей потере и надеюсь, что ваш супруг не страдал перед смертью. В газетах писали…

— Ах, эти газеты! Там пишут много всякого вздора; я расскажу вам, как всё было. Я очень хорошо помню тот день, мистер Койн. Нет, не день — всё случилось ночью, и я, конечно, спала.

Марвин еле сдерживался, чтобы не прервать её: экономка была права, лучше бы он пришёл потом. Выпив лишнего, люди не любят слушать, а норовят говорить сами.

— Вы когда-нибудь слышали, как звучат в ночи выстрелы из револьвера? Меня разбудил ужасный грохот — поначалу я даже подумала, что дом рушится. Далтона рядом, по обыкновению, не было; я вскочила с кровати, наспех оделась и побежала вниз. Я увидела Ричардсона, нашего дворецкого, и закричала ему с лестницы: «Что?.. На нас напали? Что это такое?» Он молча указал на ступени, которые вели в полуподвальную комнату — Далтон хранил там некоторые картины и всегда аккуратно запирал дверь. Иногда он уединялся в этой комнатушке на пару-тройку дней. И, знаете, страшно не любил, чтобы его беспокоили. Но тогда мне было всё равно: пара дней растянулась на пару недель, и эти жуткие звуки… Я завопила что есть мочи, требуя немедленно впустить меня — и, представьте, он открыл. «Что вы орёте, как банши, Вёрдж? — спросил Далтон. В одной руке он держал подсвечник, а в другой — револьвер. — Ведь вы меня, чёрт возьми, напугали». «Это вы меня напугали! — воскликнула я. — Вы что — вы стреляли?!» Он поморщился: «Да, очевидно, что я стрелял, и угробил несколько никуда не годных картин, и что же?». «Вы могли ненароком навредить себе — вот что! — рассердилась я, но его это, казалось, только забавляло; он со смешком ответил, что уже навредил себе достаточно — вряд ли вышло бы навредить сильнее. А потом вдруг добавил: «Однако я рад, что ты пришла. Ты, кажется, не была здесь раньше — заходи, Джинни». Прежде Далтон никогда не называл меня так — он предпочитал острое и холодное «Вёрдж». Не имя, а шпиль на королевской башне! Безмерно удивлённая, я вошла и спросила: «Не кажется ли вам, что ваша скорбь слишком затянулась? Вы пропадаете здесь с того самого момента, как вернулись с похорон миссис Б.»… О! — леди Марш отвела взгляд от гобелена на стене и посмотрела на Марвина: — Да вы же ничего не знаете. Далтон водил дружбу с одним французским семейством — они жили достаточно уединённо, на острове. Дивное, но глухое место. Он часто наезжал туда; до тех пор, пока супруги Б. не скончались — один за другим, а их дочь не обручилась с состоятельным бароном, который был одержим тамошними землями.

Марвин, ещё минуту назад лихорадочно размышлявший над тем, как прервать этот поток ненужных воспоминаний, теперь жадно вслушивался в каждое слово.

— Раньше я никогда не упрекала Далтона за то, что его вечно не было рядом, но в ту ночь моему большому терпению пришёл конец — всему когда-то приходит конец, мистер Койн. Далтон усмехнулся и сказал: «Вы верно определили направление моих мыслей, — а не далее часа назад, если вам интересно, я думал о Лорелин. Как ей теперь живётся? Бедное дитя! Какое опрометчивое решение!». «Отчего же? — возразила я. — Немногим лучше выйти за юнца, в котором спеси больше, чем разума; а от такого супруга она получит и положение, и обеспечение». Голос Далтона снова сделался колким: «Иногда мне кажется, Вёрдж, что вместо головы у вас счётная машинка, а вместо сердца — камень». Я никогда не повышала на него голоса, но после такого несправедливого обвинения… Кто бы смог сдержаться? «Вот, значит, как! — вскричала я. — Не желаете ли взглянуть на себя?! Что я получала от вас в те редкие часы, когда мы оставались вдвоём — только холод и насмешки, как сейчас! О, если бы вы хоть раз поговорили со мной искренне, по душам!». «Присядьте же вы, наконец, — сказал Далтон, а потом взял меня за руку и усадил на канапе. Я нервно огляделась: в полутёмной комнате почти не было мебели, только мольберты, мольберты… Пахло сыростью, красками и спиртом. — Может быть, теперь я хочу это исправить». Но гнев был сильнее меня: я никак не могла успокоиться. «Вы снизошли до меня; благодарю! — процедила я. — И раз вы нацелены на искренность, позвольте задать вам один вопрос, Далтон, — почему же вы забросили ваши постоянные поездки на остров? Вас больше не интересуют живописные скалы и дикие пейзажи?». «Вы же знаете, — ответил он, — что Гилберт не живёт там постоянно, как жил Доминик — предлагаете мне умирать со скуки в пустом доме?». «О, перестаньте вы, ради бога! Не нужен вам Гилберт!» — я едва дышала, так разволновалась тогда. — Вы ездили туда только по одной причине… и имя ей — миссис Луиза Б.!», — леди Марш умолкла и как будто обмякла, откинувшись на спинку кресла; казалось, воспоминания черпают из неё жизненные силы. — Тогда Далтон сел рядом со мной, не выпуская из рук револьвера, и сказал: «Всегда ценил вашу проницательность. Как давно вы догадались?». Ждала ли я такого ответа, мистер Койн? Конечно, нет!.. Я всё ещё надеялась, что он станет разубеждать меня или посмеётся, как обычно. Ярости во мне только прибавилось; я крикнула: «Я несколько лет закрывала глаза на все ваши interets amoureux — такова ваша природа, но это уже слишком! Постыдная, вульгарная связь с замужней женщиной — какая низость, Далтон!». «Я попросил бы вас не домысливать, — проговорил он сухо. — Связи не было. Луиза любила своего супруга и ни разу не дала повода сомневаться в её порядочности». «Чистый ангел! — прошептала я; о, как больно мне было! как горько! — Путеводная звезда, которой вы бы никогда не смогли сорвать с небосвода! Куда мне до этой чистоты, до этого образца! Я же — не более чем старая вешалка в холле: служит верой и правдой, и…». Он прервал меня, нащупал мою руку и пожал: «Оставьте; вы действительно достойны лучшего, но прошлого не вернёшь. Есть вещи, которые нам неподвластны». Но я всё никак не могла остановиться: «Порой мне хотелось убить вас, так сильно вы мучили меня своим безразличием; хочется и теперь! О, как мне этого хочется!» Далтон снова усмехнулся. «Это замечательная идея, — сказал он серьёзно. — И я, клянусь, сию секунду вручил бы вам этот револьвер, если бы не желал вам только добра. И потом, не считаете же вы, что убийство близкого человека — пусть даже он заслужил смерти — не сломает вас, как тростинку? Я расскажу вам одну историю, Вёрдж. Она может показаться невероятной, безумной — но она такая, какая есть. Давайте начнём с искусства: итак, я писал…

…смерть.

Вряд ли я мог бы удивить кого-то этим заявлением; удивительно другое. Всё, что бы я ни написал однажды, непременно воплощалось в жизнь — или в смерть, если угодно. Я выявил эту закономерность давно, и всё это не было лишено логики. Где-то прибыло; значит, где-то должно и убыть — поначалу я думал, что этот дар отнимет моё душевное спокойствие. Но вскоре я понял ещё одну вещь. Мой дар был своеволен — я не мог распоряжаться им по собственному разумению. Провидение само выбирало людей и сюжеты. Иными словами, я не мог бы убить тех, кого я действительно хотел бы убить, просто изобразив их смерть — каюсь, я провёл несколько подобных экспериментов и убедился в этом окончательно.

И всё-таки как ужасно я заблуждался, полагая, что расплатился сполна! Когда я взял от дара всё, что хотел, я попытался освободиться от него — и мне казалось, что я действительно сумел. Но у него были на меня свои планы.

Незадолго до смерти Луизы я гостил на острове в поместье Б. Она так ослабла, что уже давно не покидала своей спальни. Разумеется, я бы не позволил себе входить к ней без причины — боюсь, этих причин просто не существовало, — но часто осведомлялся о её здоровье у Доминика. Большую часть времени я проводил в мастерской, за картиной, на которой Луиза была в облике ундины. По вечерам мне нравилось уединяться в библиотеке; однажды, сидя за книгой, я услышал страшные крики — и узнал голос Луизы! Я готов был немедленно подняться к ней, но тут вошёл Доминик — ужасно бледный, с трясущимися руками. Думаю, он ожидал слов сочувствия, только вместо этого я взревел, взревел на весь дом:

— Чёрт тебя побери, Доминик, дай же ей, наконец, морфию!

Он был так убит, так несчастен, что не придал значения моему гневу.

— Морфий не помогает. Профессор Льюис говорит, что всё уже предрешено, и её конец — это только вопрос времени.

— Пошли его к дьяволу! Я пришлю тебе другого профессора; сегодня же отпишу ему, сейчас же.

— Позже, Далтон, — Доминик удержал меня у двери. — Я хочу попросить тебя об иной услуге. Я должен вернуться в спальню; но Лорелин сейчас на заднем дворе… Она ещё такое дитя — мне бы не хотелось ранить…

Я понял, что он пытался сказать, и перебил:

— Я займу её на час-полтора, не беспокойся об этом. Мы прогуляемся до скал.

— Да, будь так любезен, — пробормотал он тихо и вытер испарину со лба.

Я ушёл и провёл остаток вечера с его дочерью, безумно похожей на мать; в каждом повороте головы, в каждом взгляде этой юной нимфы я видел Луизу — и никак не мог поверить, что её дни сочтены. Мне казалось, стоит только подобрать подходящее лечение… Потому мне так жаль теперь это дитя, Лорелин, — я относился к ней почти по-отечески. Я смотрел на неё и думал, что при иных обстоятельствах она могла бы быть моей дочерью.

Прошло ещё пару месяцев: я отсылал на остров лучших врачей, да и сам бывал там нередко. Доминик преобразился: он всё больше шутил, его глаза горели. На мой очередной вопрос о здоровье миссис Б. он оживлённо ответил:

— Я достал неплохое лекарство; ей значительно лучше.

Такое известие мигом привело меня в чудесное расположение духа. В тот день на острове был Гилберт — мы втроём замечательно прокатились верхом, а ближе к ночи расположились в малой гостиной. Доминик вытащил золотой портсигар и предложил нам закурить — Гилберт любезно отказался, а я всё никак не мог отвести взгляда от этой вещицы, которая казалась мне страшно знакомой.

— И даже ты не составишь мне компании, Далтон? «Корт», — пояснил он, кивком указав на сигары. — Весьма недурны, хотя если сравнивать с…

Я уже не слушал его. Я видел свой старый натюрморт, на котором был завтрак для дамы, и золотой портсигар, и этот злосчастный «Корт», и флакон с ядом. Я едва мог вдохнуть, но нужно было что-то сказать, и я сказал:

— Давно это ты куришь, Доминик?

— С месяц, — откликнулся он беспечно. — Занятие, может быть, и бестолковое, но успокаивает отменно. Да ведь ты знаешь — ты и сам неравнодушен к хорошему табаку.

— Но этот дым отчего-то нагоняет на меня меланхолию — ужасная кислятина, — я встал с кресла, — пожалуй, пройдусь по саду.

Но я пошёл сначала в столовую, а потом в кухню, — и, отослав кухарку с посудомойкой в сад за какой-то безделицей, осмотрел всё так тщательно, как только мог. Кладовая, к счастью, тоже была не заперта. Я заглянул и туда, и наконец нашёл то, что искал: поднос из серебра и чайный сервиз — точно такие же, как на моей картине.

Так вот о каком лекарстве он толковал! Всё было предельно ясно — Доминик твёрдо решил положить конец мукам Луизы. Из сострадания к ней или из жалости к собственному положению — как знать! — но я бы ни за что не позволил ему это сделать. Ни ему, ни року; поэтому я покинул остров, как только занялась заря. Первым делом я уничтожил натюрморт, хотя и не сильно надеялся, что это поможет. Доминик был главной угрозой и орудием самой смерти — думать о том, что он находился подле Луизы, было невыносимо.

Я сделал вид, будто еду погостить к своему кузену, даже отослал ему письмо; а потом ещё несколько, где сокрушался, что непогода задерживает меня в дороге. На самом деле моей целью был остров, но на этот раз я выбрал другой путь — высадиться на восточном берегу. Под вымышленным именем я присоединился к компании джентльменов, которые направлялись посмотреть на останки монастыря. Оттуда я двинулся в сторону Вест-Ро — добираться мне пришлось долго, но наутро второго дня я уже шёл к утёсу. За годы знакомства я хорошо изучил привычки Доминика; перед обедом он любил прогуляться по скальным тропам.

В тот день он стоял на самом краю утёса и любовался видом. Да! — он не утратил способности радоваться жизни, убивая свою супругу. Никогда прежде я не чувствовал такой ярости, а потому ужасно удивился, каким безликим был мой голос, когда я окликнул Доминика.

— Это и вправду ты, Далтон! — весело вскричал он, щурясь от солнца. — Когда ты приехал?

— Сейчас, — сказал я и подошёл ближе — так близко, что теперь нас разделяла всего лишь четверть шага.

Улыбка Доминика стала меркнуть. Я стоял почти вплотную к нему, и это определённо нервировало его — но отступать было некуда.

— Да что с тобой такое? — спросил он, изо всех сил пытаясь сохранить самообладание. — Ты как будто болен.

— Болен! Может быть, и так — что же, тогда сбросим меня вниз, как ни на что не годного спартанского младенца?

Доминик побледнел, и я продолжил:

— Я бы действительно не возражал, если бы речь шла обо мне. Но ты забираешь самое дорогое, что у меня есть.

Не помню, как положил руку на его плечо, а потом толкнул с обрыва. Когда я пришёл в себя и огляделся, то не увидел рядом никого. Страшная тишина стояла вокруг — или это мёртвое беззвучие было только…

… — в его голове, — договорив, леди Марш снова прикрыла веки.

Потрясённый до глубины души, Марвин готов был вскочить со своего места, но она остановила его на удивление быстрым движением руки.

— Позвольте мне завершить, мистер Койн; поверьте, я была взбудоражена не меньше вашего. Но Далтон казался спокойным. Он снова пожал мою руку и сказал: «Однако всё было напрасно — Луиза вскоре скончалась, впав в забытье. Дар не прощает отречения. Я, видите ли, попытался перебросить его одному студенту: в нём так забавно смешалось божественное и дьявольское, что, какой бы путь он ни выбрал — дойдёт до конца. Что же до вас, то можете делать решительно что угодно — даже пойти в полицию, но я бы не советовал. Это перечеркнёт вашу жизнь, вашу репутацию; а ведь вы ещё можете удачно выйти замуж. Я завещаю вам всё, всё. А теперь подите сюда — обнимите меня крепче. Да, вот так, и ещё крепче, Джинни, — я кругом виноват перед тобой». Никогда он не обнимал меня так — если бы я могла тогда крикнуть, я бы крикнула, что мне не нужно ничего, кроме того, что уже давно принадлежало другой женщине. Затем Далтон помог мне подняться и распахнул дверь. Но не успела я сделать и пары шагов, как меня осенила ужасная догадка. Удачно выйти замуж! Завещание! Так вот почему он был предельно откровенен со мной, вот почему не расставался с револьвером!.. «Что ты задумал? — крикнула я и кинулась обратно. — Что ты такое задумал, Далтон?!» Я попыталась отнять у него револьвер; на лестнице нас завязалась нешуточная борьба — я и не подозревала в себе такой силы. В этой безумной сумятице с нами могло случиться что угодно, но случилось вот что: Далтон неожиданно ослабил хватку и упал навзничь. Никто не убил и не был убит — у него просто остановилось сердце. Страдал он или нет — вы, думаю, способны понять и сами. А теперь я спрошу вас, мистер Койн — вы и были тем самым студентом, про которого он упоминал?

— Да, — Марвин стиснул пальцы до хруста в суставах. — Как же он смог… передать мне… это чёртово…

— Какой-то орден... Да; Далтон постоянно отлучался на собрания, а я делала вид, что ничуть этим не интересуюсь, но всё же кое о чём я наслышана. Не знаю точно, чем они там занимались, но мне всё это страшно не нравилось. Предполагаю, что свои способности он принёс именно оттуда. Кажется, орден назывался "Sub rosa" — вы, конечно, видели подпись Далтона на картинах? И — это? — леди Марш приподняла коричневое кружево воротника и достала булавку, украшенную чёрным бутоном. Листья снизу не походили на листья розы, и вместе со стволом формировали странный трезубец. Оккультный символ!.. Тайное общество Розы, о котором ходило столько разных слухов! И булавка, булавка... О, как знакома была ему эта вещь!

— Он дарил мне в точности такую!

— При каких же обстоятельствах? Или вы были настолько экзальтированны, что легкомысленно клялись ему в чём-то на крови?

— Нет, я… — и тут он вспомнил: шуточный укол, запятнанный платок, которым утёр шею в коридоре, и своё обещание. — Я только сказал, что не подведу его.

— Ну, так и не подведите, — леди Марш поднялась с кресла и взяла со стола свечу. — Может быть, Далтон верил, что вы сможете побороть эту силу.

А ведь у него почти получилось! Но дьявольский дар играл с ним, как кошка с добычей: вот и сейчас фрагмент неначатой картины мелькал перед глазами, ослепляя.

Нет! Он придумает что угодно, но не возьмётся за неё — а для начала надо известить Лорелин о том, что лорд Эшвуд невиновен.

И в тот же миг клочок травы — новый фрагмент очередного лика смерти — будто бы отдалился, и Марвин увидел утёс. Он был радостно объят солнцем, и на самом его краю стояла молодая женщина. Всё было прекрасно и в ней, и в этой воображаемой картине — кроме туфель, промокших от крови, и ружья, лежащего подле.

Выбор между эшафотом и прыжком со скалы с самого детства не казался тебе трудным, Лори?

Лори!

Но этого не могло быть! С трудом соображая от ужаса, Марвин прикинул сроки, когда лорд Эшвуд должен возвратиться на остров. Оставалось ещё около двух недель — слава богу! Слава богу! Их будет достаточно для того, чтобы уберечь Лорелин от рокового шага.

Жалкий идиот! Как он мог думать, что она пожелала не разлучаться с лордом Эшвудом — особенно после всего, что услышала? Нужно было увозить её с острова, невзирая на все протесты! Нужно было хотя бы остаться рядом — и что сделал он? Почему поддался ярости и внимал домыслам помутившегося разума всё это время?

— Есть ли у вас бумага? Мне нужно отправить письмо… срочно. Сейчас!

Леди Марш посмотрела на него с сочувствием:

— Боюсь, в этом доме уже много лет не пишут писем, мистер Койн. Но в нескольких милях отсюда есть почта. Спросите у Мэри, когда она будет провожать вас — она знает точно.

— Сэр Далтон Марш отдавал должное вашей проницательности, — проговорил Марвин уже у дверей. — Может быть, вы догадываетесь, как можно остановить всё это… не передавая никому? Просто — остановить?

— Я уже слишком стара для подобных шарад, в отличие от вас, — сказала она и выпрямилась, подбодрив его неожиданной улыбкой. — Я ничего не знаю, кроме того, что, вероятно, в мире существуют такие тайны, которые никогда не могут быть раскрыты. А есть и такие, которые — не должны. Доброй дороги, мистер Койн.

Примечания:

*Sub rosa — латинское крылатое выражение. Дословно переводится "под розой". Соответствует русским «тайно», «в тайне», «по секрету». Роза также является эзотерическим символом розенкрейцерства, считающегося тайным обществом или братством.

У вымышленной организации, однако, есть прототип — герметический орден "Золотой зари" и его внутренний орден "Рубиновой розы и золотого креста".

— Я вам верно говорю, парома сегодня уже не будет. Не сказать, что штормит — а всё-таки зыбь, лучше поберечься.

Смотритель пристани, в чей дом я постучался, поднял фонарь чуть выше — рыжий свет полоснул по глазам, как лезвие. Щуриться тоже было больно, но я стиснул зубы, пытаясь сосредоточиться на главном.

— А завтра?

— Завтра — это надо посмотреть; стихия, мистер, не живёт по расписанию.

— А шхуна? Я видел шхуну справа от пирса.

— Верно. Это шхуна мистера О`Дейла, — вчерашнего дня он как раз уехал из Ярбора, — только с ней какие-то неполадки.

— Значит, почта тоже не прибудет на остров? — меня самого качало, как волны залива — пришлось прислониться к перилам крыльца.

Первое письмо я отправил ещё из Денсвилля, второе — на подъезде к портовой деревушке Ярбор. Неужели ни одно из них не дошло до Лорелин?

— Стало быть, нет, — он пожал плечами. — Кто же вам так нужен из тамошних — уж не отец ли Лоуренс? Слыхал я, он привечает всех страждущих…

— Лорд Эшвуд, — ответил я, поглядывая на тёмный берег. Если непогода продлится ещё несколько дней, придётся ждать его прямо здесь. Он не должен попасть в Вест-Ро раньше меня.

— А! Да, ему повезло больше, чем вам — он успел переправиться утром.

— Как — утром?!

Ослышался, — я, конечно, ослышался!

— Вот так: приехал с двумя важными джентльменами, очень радушно поговорил со мной — я проводил их до парома. «Давненько вы не были в родных краях, милорд, — это я ему так сказал, — мистер Берк, который у вас служит, недавно справлялся у меня о верёвках: ему для чего-то было надобно двадцать мотков. Я их отложил — не затруднит ли вас передать, что он может забрать…». «Нет, если не позабуду, — ответил он. — Я не так скоро буду дома: прежде мы остановимся на восточном берегу», — смотритель вдруг осёкся и поднялся на пару ступеней, будто стремился скорее сбежать. — Слушайте! Э-э, да ведь вы совсем больны! Знаете что? Неотправленное письмо не может убить, а вот хворь… Подите к доктору, мой вам совет.

Дверь захлопнулась. И капкан тоже — на этот раз по-настоящему. Что теперь оставалось — сделаться волком, отгрызающим собственную лапу? Пролить малую кровь, чтобы не пролилась большая?

Но разве я не пытался?..

Разве я не последовал — ещё давно — совету человека, который наградил меня этим проклятьем? Я помнил этот совет так же ясно, как помню лицо Лори. Тогда, перед самой первой своей выставкой, я выслушал немало упрёков за то, что убрал из зала одну из картин. Ту самую, с которой всё началось — на ней был Олли. Он был таким живым на этом полотне, мой мёртвый друг, но таким безответным и беззащитным под сотнями взглядов. Как я мог отдать этот образ на растерзание толпе? Мой профессор живописи не разговаривал со мной неделю; но сэр Далтон Марш не молчал. «Вы, — сказал он серьёзно, без обычной усмешки, — самовольно сняли с выставки картину, которая, тем не менее, числилась в списках. Причину вы так и не назвали — может быть, боитесь сгореть на ритуальном костре критики, мистер Койн? Так вот, если вы решили вырвать из огня одну жертву, будьте любезны тут же заменить её другой. Таков закон, и это касается не только искусства. Запомните на будущее».

Но позже, во время пожара, огонь не принял мою жертву. Его не интересовала моя смерть — я был нужен ему живым. Так что же его, чёрт возьми, интересовало?!

Теперь у меня не оставалось ни дня, чтобы выяснить это — только считанные часы.

Берег пустовал. Я бросился к рыбацкому причалу, и там удача наконец-то улыбнулась мне: я увидел человека, который спешно отвязывал кормовые концы единственной, но большой и крепкой на вид шлюпки.

— Постойте!

Он замер, и хотя в полутьме я почти не видел его лица, мне казалось, что он смотрит на меня недобро, исподлобья.

— Вы собираетесь на остров?

— А хоть бы и так! — сказал человек с вызовом.

— Я хорошо заплачу вам, если возьмёте меня с собой, — руки сами потянулись к карману; купюры колыхались на ветру, как флаги надежды.

Он подошёл, жадно разглядывая и их, и меня.

— А потонуть не боишься? С лодкой управляться умеешь? Знавал я таких храбрецов — проку от вас никакого, а воплей-то, воплей — оглохнуть можно.

Однако он быстро сменил гнев на милость, взяв деньги, и спустя миг мы уже работали бок о бок. Когда лодка вышла на большую воду, мой спутник подробно объяснил мне маршрут («сойдём с пути — это уж верная гибель»); на вёсла мы садились попеременно. Залив пока только угрожающе дрожал мелкими волнами, и я заклинал его не гневаться. Несмотря на все наши усилия, пару раз лодка всё же зачерпнула носом немного воды, но куда страшнее было то, что я слабел с каждой секундой. Залив и дурнота одолевали меня одновременно, и я еле расслышал крик своего спутника:

— Бросай вёсла; к чёрту! Ты чуть дышишь, всё одно убьёшься — лучше сделай это с толком для меня.

Волна плеснула в лицо ледяной россыпью брызг, приводя в чувство.

— С толком? — крикнул я в ответ и увидел, как что-то опасно блеснуло в его руках. Нож?

— Сперва хотел прирезать тебя, как щенка. Да ты всё же славно мне помог — самый сложный рубеж мы уже прошли. Лодка эта не моя, а я не рыбак — но я человек, который слыхал, что на острове можно укрыться и жить не по-скотски. Будь послушным, прыгай сам. Отмучаешься быстро, море милосердно. Точно тебе говорю.

Беглый преступник, скрывающийся от правосудия? Теперь, когда я почти достиг цели? Я смотрел на него, и у меня не хватало сил даже подняться, — он это видел. Всё было кончено.

Лори! Я не защитил тебя, а разрушил всё до основания. Ты оказалась жертвой моего огня — я ведь говорил, как страшен он может быть!

…если вы решили вырвать из огня одну жертву, будьте любезны тут же заменить её другой. Таков закон…

О, как страшен он может быть!..

И будет. Будет!

Сэр Далтон Марш тоже принёс новую жертву вместо намеченной роком — Доминика Бертрана — и выгадал для своей Луизы несколько недель жизни.

У Лорелин будут годы.

Живительная ярость взметнулась во мне зверем: я видел ужас в глазах своего спутника за мгновение до того, как с размаху ударил его веслом, опрокидывая за борт. Он ещё пытался цепляться за привальный брус, но я оттолкнул беспокойные пальцы подошвой ботинка.

Всё было кончено.

Фиолетовым гребенчатым драконом залив лежал у моих ног — лежал смирно и смотрел на меня с неба внимательным алым глазом восходящего солнца.

Но мне ещё предстояло добраться до берега — в одиночку, с тяжким клеймом убийцы на сердце.

О, дождись меня, дождись! Ты ведь тоже говорила, что море милосердно.

Настало время убедиться в этом, Лорелин, ундина моя.