Проклятые Афродитой (джен)

Предания гласят, что среди скифов жили люди, кои являлись на свет из затылка. Эти энареи — жрецы-гадатели — величественны и прекрасны. Они были женственны во внешности, излишне изнеженны в манерах и обладали мелодичными голосами. Соплеменники считали это недугом, карой самой Афродиты за разграбление ее святилищ, но ею же были преподнесены энареям щедрые дары прорицания.

1219 год Бухара, Хорезм.

Молодой жрец, всем туловом содрогаясь в стенаниях, бродил по пыльным тесным улочкам меж старых глинобитных домов и мазаров, вдоль невзрачных мечетей и медресЕ, многочисленных мавзолеев, над которыми довлел совершенный абрис куполов одинокого минарета Калян.

В изумрудных слезных глазах юноши, обрамленных пышными ресницами, люди проплывали мимо дрожащими миражами. Чувства метались внутри: искаженные, запутанные, поражая своей противоречивостью, от чего кончики дивных его бровей тревожно поднимались вверх по упавому лбу. Благолепный, женственный энарей попеременно хватался то за свою голову с вьющимися аспидными волосьями, заплетенными в тугую косу, то за грудь, прикрытую дорогим сатином. Тяжело продыхивая, теперь он и вовсе рывком развернулся и спешно направился к айвану, торопливо перебирая длинными стройными ногами по раскаленному песку и почасту наступая на долгий подол своего богатого золотой нитью женского платья. Перед воздушной резной дверью Магак-И Аттари он замер, измученный сомнениями.

Непривычно нежные черты его красовитого лица, такие чуждые мужскому портрету, застыли. Взгляд уперся в густой орнамент, изображавший сказочных птиц с огромными распростертыми крыльями. Подобно им, он желал воспарить к небесному своду, к богам, сделавшись их верным проводником и служителем. Скифы сулили ему верховенство среди жрецов. Но не будет дарована ему божественная сила: понеже искушенный телесной похотью и нечистыми помыслами стать главным жрецом скифов не мог, ибо разум его закрыт. Энарей не стерпел боле вожделения плоти. Оно сковывало его, не пускало и тяжелым камнем тянуло к порочной земле. По пылающим щекам потекли солёные струи, прочерчивая влажные дорожки и встречаясь под узким точенным подбородком.

Отворив дверь и войдя в опустелый заброшенный намазгох, юноша, тем, наконец, решил свой путь. Судорожно вздрагивая от осознания совершаемого им действа, жрец обнажился. Скинув роскошные одежды в пол, он прислонился взмокшей спиной к шершавой пахсовой стене; крепко, что есть сил, стиснул свою еще живую, пульсирующую плоть и острым бухарским пчаком оскопил себя.

1293 год, Тмутараканские степи, Южная Русь.

Рев и проклёны Анагаста разносились по степи. Половцы... Лютобор привел его стаю на гибель. Да что теперича: сам боярин на боралище пал.

Ни ржания, ни топота коней, ни скрипа немазаных возов, ни крика табунщиков, ни визга детей. Уши давила зловещая тишина, а душу скорбь. На зелёном весеннем ковре меж лиловых островков ветреницы и лазурных луговин незабудок, тут и там вспыхивали алые пятна крови, истекаемые из скифских тел.

Жрец обхватил перстами древко стрелы, коя журавлиным оперением торчала из его грудины; хотел вытащить, но каленая всего толь из двух слоев — она легко поддалась слому и навершие с наконечником, пробившем ему легкое, так и осталось внутри. Анагаст всхрипел от боли, прижимая рану всей пятой, из-под которой по халату стекала темная вязкая кровь.

С трудом, старик заполз в возок-вежу, насквозь продуваемую стылым степным ветром. Внезапно его одолел натужный раздирающий кашель. Солоно стало на языке. Ярко-красная пенистая жижа наполняла рот. Анагаст сплюнул и слабеющей нетвердой рукой зажег огрызок свечи. Задыхаясь, он грузно, словно мешок с просом, осел на устланный тряпьем настил, завалился на спину и погрузился в короткий беспокойный старческий сон.

Закрытым глазам предстал город его детства и отрочества, такая любимая и такая далекая Бухара, где он, еще не столь опытный, неоперенный мечтал стать жрецом. И даже не столь город, сколь базары и рынки, куда стекались караваны из Грузии и Армении, Багдада и Дамаска, Иерусалима, Афин и даже далекого Китая. Но приглядного юношу интересовали не ковры и не вышивка, не керамика или резьба, а сами купцы, погонщики, торговцы и караван-баши. Он часами мог наблюдать за крепкими мускульными телами носильщиков, излучающими силу и мощь.

Ему припомнилось в голубой утренней дымке волшебное и необъятное озеро Тудакуль. Не редко он бывал на его поросших розовым тамариском берегах, с жадностью созерцая, как барахтались в сине-зеленой воде голые, натруженные тела дехканов с жилистыми руками и кривыми ногами наездников. Их энергичные, ловкие движения, упругие мышцы, солнце в каплях воды, блестящих на смуглой коже — заставляло его сердце учащённо биться.

Братья не раз звали его с собой в купола и караван-сараи. Там, рядом с торговыми площадьми, в душных мехмонхонах, еще безусые скифы постигали азы любви с распутными девами. Но Анагаст сторонился женщин. Они были ему безразличны: их тела, их запах, смех — он брезговал.

Энарею снилось, как на торговище Бухары он нервно сжимал ладонь пылкого любовника и до боли в висках размышлял о своём выборе. С затаённым страхом, юноша глядел в ту сторону, куда отправлялись последние скифские племена, вытесняемые из средней Азии Чингисханом. Ежевечерне к зубчатым воротам Хазрати Имам стягивались скифы с разных концов некогда цветущего оазиса, собирались в обозы и уходили на север... на Русь, туда, где бывают снега и морозы, где по рассказам странников чувствуешь на себе всю обжигаемость лютого ветра степей, от коего стынет в жилах кровь.

* * *

В полупамятстве Анагаст спустил руку вниз и по спине его пробежал озноб. Он дюже смежил веки, вспомнив день, когда поднялась чудовищная боль вослед тому, как возложил скиф на жертвенный алтарь свою любовь к баскОму бухарцу Юзуфу.

Жрец лихорадочно шарил по халату, ища свою отнятую плоть, но не найдя оную, запрокинул голову, отчаянно взвыл и добела напряг скулы. Он крутился на одном месте и звучно скрипел зубами все больше погружаясь в боль, которая давила ему грудь: точно поселился там злой дух, что клокочет и не дает дышать. Уже захлебываясь ей, старик дернулся из последних сил и проснулся.

Тяжело дыша, он обвел мутным взором возок. Свеча еле теплилась, распространяя едкий удушливый запах воска. Все было погружено в тягучий полумрак. За пологом выл ветер, швырял в стенки вежи свои холодные порывы. Энарей беззвучно заплакал, глотая солёные слезы. Его тело затряслось то ли от рыданий, то ли от зноба. Жадно втягивая ртом воздух, он пыхтел и продыхивался. К мокрому челу прилипли длинные седые волосы; желтые, похудевшие щеки ввалились; клин белой бороды съехал в сторону. Анагаст стар, немощен и смертельно язвлен.

Простонав, старик осторожно, чтоб не задохнуться, повернулся на бок. Опосля скопец недвижИмо лежал, успокаивая и выравнивая дыхание; положил под щеку руку, устало закрыл глаза и, отдыхая от приступа, задремал.

В грезах видел он родное племя, последнее племя царственных скифов — участников переднеазиатских походов. Долго держали они славу своими вождями и предсказателями — диковиной и таинственной кастой энареев. Им поклонялись, обожествляя, и одновременно боялись, ибо от их гаданий иногда зависела человеческая жизнь.

Вспомянулось жрецу и время ЕГО судов. О ту пору он с легкостью выносил приговоры и считал себя правым. Не унимаясь в своей амбициозности, энарей тогда был пугающе высокомерен и упивался властью. Сейчас он так уже не думал. Теперь он понимал, что муки и смерть каждого невинного, зазряшно обвиненного им, ложились тяжким грехом на его плечи.

Анагаст часто задышал, облизывая сухие губы.

Не единожды скопец то просыпался, то впадал в забытие, то снова приходил в себя, желая призвать кого-нибудь. То, осмыслив, что остался один, водил скорбным взглядом по веже и опять проваливался в кемар. Лицо жреца было серо-желтым, неподвижным. Живыми оставались лишь еле шевелящиеся губы, беззвучно шептавшие молитвы богам. Они то замирали, и шепот прекращался, то вновь бормотали все те же слова. Он уставал. Силы его таяли. Конец был уже близок.

Когда за темными курганами забрезжил рассвет, глаза энарея широко распахнулись и просветлели. Он вытянул губы желая что-то сказать, как вдруг последняя мысль ушла из его глаз, они остановились, все тело в последний раз напряглось и... обмякло.

Свеча догорала, оплывая желтым воском и роняя последние скупые слезы. В щелях жалобно всхлипывал по покойнику ветер. Огонек в последний раз мигнул и угас.

Где-то вдали выл волк.