Пётр l Ла-Валетт (джен)

27 января 1725 г.

Смерть. Нет ничего более страшного, чем это слово и смысл, который оно в себе несёт. Мы понимаем это в раннем детстве, когда впервые видим обглоданный труп голубя или умершего на руках питомца. Холод тела, в коем больше не бьётся сердце, воистину, холоднее самого отдалённого и безжизненного места тайги.

Но мало кто знает, что у смерти есть свой запах. Этот противный, спёртый воздух, бьющий по мозгам. Никакие благовония и масла, привезённые из далёкой Индии, коими лечили больного царя, не могли скрыть этот смрад.

Пётр бредил. Вновь. Еле передвигаясь на ногах, он, тем не менее, постоянно молился в походной церкви, что была по его приказу поставлена в соседней с его покоями комнате. Вот и теперь он неистово бормотал молитвы, как настоящие, так и сочинённые его воспалённым рассудком.

— … Мне больно, Боже… — простонал самодержец, обронив от бессилия лоб на страницы Священного писания: — Марта…

— Я здесь, Ваше величество. — прошептала полная женщина, аккуратно подставляя плечо больному государю.

Марта была по происхождению француженкой, родившейся в семье разорившихся аристократов. Во Французском королевстве, где не первое столетие крепка сильная, почти всемогущая власть монарха, подобное положение её семьи, от дворянского статуса которых осталась только фамилия да поместье, которое было им не по карману, было обыденностью. Марта приняла решение эмигрировать так далеко, в казавшуюся любому французу дикой Московию или, как тут стало принято говорить в последние годы, Российскую империю, после того, как царь Пётр посетил Францию в 1717 году от рождества Христова. Дух авантюризма, завладевший ею тогда, был разожжён известиями, что Павел ищет себе в свиту слуг из числа образованной знати. Её родственники пусть и удивились, что правитель далёкой северной страны ищет слуг именно во Франции, но дали Марте, а также её брату и младшей сестре добро на участие в своеобразном конкурсе, в ходе которого Император должен был выбрать, кого забрать с собой.

Марта была и образована, и хороша собой. К тому же старинная фамилия, пусть и значащая в нынешний век куда меньше, чем раньше, была при ней. Её брат же, тоже прошедший отбор, в котором не сколько проверяли его учёность, сколько умение держать шпагу и целиться из мушкета, стал, пусть и не сразу, а проявив себя в ходе Северной войны, капитаном стрелецкого полка.

О своём выборе Марта нисколько не жалела. Во Франции таким как она уже давно не рады. Тут у её семьи было будущее, в то время как там — лишь медленное забвение. За своё благополучие она расплатилась малой кровью — своей древней баронской фамилией, женившись на русском аристократе, носившим фамилию Щеринский.

— Оставь… — севшим, но твёрдым голосом сказал Пётр, когда они проходили мимо письменного стола: — Стул…

Марта мгновенно понимала желания и настроение государя, за что и была некогда возведена в его личные служанки. Даже сейчас, когда он говорил весьма обрывочно, а бывало даже, что и вовсе несвязно, она исполняла все прихоти монарха.

Сев за удобное, набитое перьями кресло из ореха, Пётр на какое-то время застыл, неморгаюшим взором уставившись на картину напротив. На ней было изображено, как мужчина, одетый по последнему писку европейской моды, идя впереди сгорбившейся черни, шагает по болотистой местности. Этим статным мужчиной был сам Пётр. А болото было будущим городом, что он назовёт в честь себя.

— Знаешь, Марта, а ведь всё было совсем не так. — не отрывая взгляда от полотна, сказал царь: — Не было там сплошного болота… Был город. Шведский. Уж имя его я и не упомню, да и не старался запомнить. Я вдохновился… кхм-кхм… вдохновился славным городом Венеция, что в Италии. Когда-то, более тысячи лет назад, люди бежали от разорительных набегов кочевников и власти чуждых им варварских Королей. Им было некуда бежать, кроме как… в болотистые земли, на которых почти не росла трава и невозможно было разводить крупный скот. Но эти места были непроходимы для коней и не интересовали властителей мира. И эти люди занялись торговлей, сделав город, построенный на воде и грязи, царём срединных морей…

Голос государя сорвался. Лицо его, измученное и мокрое от обильного пота, который Марта то и дело вытирала влажным полотенцем, сморщилось в новом этапе боли. Но Пётр не кричал, хоть боль эта и была много мучительнее, чем Марта могла бы себе представить. Он уже не мог кричать, ибо сил на то у него не осталось.

— Мне нужна была… идея. — продолжил государь свой монолог, слезящимися глазами прожигая картину насквозь: — Перерождение. Новое начало для моих подданных. Я хотел перечеркнуть всё старое, заплесневелое и ненужное, и построить новое, лучшее. Петербург… он стал этой идеей. Я построил вокруг маленького шведского портового городишки столицу. Вопреки всему. Потому что такова была моя воля. Я хотел…

Царь, скрепя зубами и оскалившись, протянул вперёд руку, словно намереваясь схватить нечто перед собой.

— Хотел видеть воплощение Великого будущего, которое построю вопреки всему, даже если фундамента нет и вокруг сплошное болото!

Вдруг тело его ослабло. Рука, так яростно скребущая пустоту, рухнула на обитый кожей письменный стол. Пётр прикрыл глаза рукой и безвольно расплылся в кресле. Когда Марта подумала, что царь уснул, то услышала его хриплый, ещё более слабый, голос:

— Может, за это Бог и прогневался на меня. Я прожил жизнь, полную тщеславия, Марта. Я вознамерился построить подобие так восхитившего меня города, но в масштабах всех своих владений. Я был очарован и восхищён величием и властью короля Франции, красотой и богатствами владений немецкого императора. Мне стало завидно. Хм… ещё один смертный грех.

Раскашлявшись с особой силой, царь жестом руки потребовал воды, что верная служанка не преминула исполнить. Уже осушив малыми глотками стакан рудниковой воды, Император продолжил:

— Но, в конечном итоге, я всего лишь перекрасил фасад. Поменяв терем на немецкую усадьбу, не изменишь мышления тех, кто в нём живёт. Посбривал бороды боярам, переодел в иную одежду… а как были они безвольными холопами, так ими и остались. — хрипло вздохнув, Пётр впервые за всё время взглянул Марте в глаза: — Теперь я понимаю главное отличие Франции от России. Оно не в бородах и не в одежде. Оно в мышлении. Вот как у вас, французов, издавна власть Королей держалась. Вассальная присяга… интересная вещь. Вассал моего вассала — не мой вассал. Мне сначала казалось, что это варварство, что так не должно быть. Но это дало вашим аристократам, рыцарям и горожанам то, чего так не хватает моим подданным. Это чувство защищённости от безраздельного произвола короля. И следующая за этим осознанность и ответственность перед самим собой и своим сюзереном. Да, сейчас всё не так, но столетия такого положения дел сказались на вашем мышлении. Что же до моих холопов. С давних времён повелось, что власть князя, царя, а теперь и императора почти безгранична. Да, есть аристократия, но и они не неприкосновенны. Для царя каждый холоп, будь то барин или последний смерд.

Налив ещё один стакан, Марта покорно стояла по правую руку государя, ловля каждое его слово. Так откровенно Пётр ни с кем на её памяти не говорил, даже с другими членами правящей династии.

— И это не изменить. Слишком поздно что-то менять, слишком эта безвольность въелась в душу русичей. Неважно, сколько сил бы я приложил… всё это не важно. Изменить само мышление, пусть даже самых преданных мне холопов, невозможно. А даже если бы я попытался как-то ограничить свою власть… хм, я бы никогда этого не сделал, но, просто, если представить — создание парламента, как в Англии, просто бы развязало боярам руки для собственного обогащения. Они бы совсем обнаглели и устроили бы такую вольницу, что и не снилась полякам с их шляхтой. Ведь добровольное ослабление собственной власти они непременно воспримут как слабость. А слабый царь, это не царь. И посадят они на престол другого, сильного, который «наведёт порядок». Нужно им, понимаешь ли, чувствовать за плечами силу, что, если случись что, защитит. Не хотят они свободы, чужда она им. Поэтому, видится мне, такова судьба моих холопов — во всём полагаться на царя-батюшку.

Внезапно царь осёкся. Вновь подняв взгляд, он вцепился им в лицо застывшей от неожиданной перемены настроения государя служанки.

— Хм-м-м… ты уж прости меня, Марта. — сказал он извиняющимся тоном, взяв в свою потную ладонь руку не сопротивляющейся этому женщины: — Утомил я тебя своими сплетнями. Видимо, горячка совсем выбила меня из колеи.

— Что вы, не стоит, Ваше Величество. — поспешила присесть в реверансе Марта, мягко освободив, не встретив сопротивления со стороны монарха, свою руку: — Вы можете говорить обо всём, о чём захотите. Я лишь прислуга и не могу вам перечить.

— Верно… — задумчиво проводив взглядом ускользнувшую ладонь, ответил Пётр: — Но и тебе отдыхать положено. Ты заботишься обо мне днями и ночами, пора сделать выходной.

— Если так будет угодно вашему величеству. — ещё раз присела в реверансе дама.

Взяв бронзовый колокольчик, стоявший в правом углу стола, за деревянную ручку, Император громко прогремел этим незамысловатым, но таким верным инструментом сигнализации.

В государевы покои вошёл одетый с иголочки по армейскому фасону мужчина. Один из офицеров Преображенского полка, что также злые языки обзывают «потешным». Обзывали, вернее — ныне мало кому хватит наглости даже вспомнить, что некогда такое прозвище имело место быть.

— Сопроводи Марту в её покои и позаботься о её благополучии. — улыбнувшись на последнем слове измученной улыбкой француженке, повелел царь.

— Есть, Ваше Императорское Величество! — вытянулся ещё сильнее солдат.

— И позови Меньшикова. — догнали ушей солдата слова государя перед тем, как он вместе с женщиной покинул помещение.

Спустя пятнадцать минут в покои императора простучали. Когда тот оповестил о своём разрешении, в спальню вошёл рослый, но не дотягивающий до роста императора человек в парике и элегантных богатых одеждах дворянина. Остановив шаг в метре от сидящего за столом царя, чинно поклонился и сказал:

— Вы звали меня, Ваше Императорское Величество?

— Данилыч… — устало улыбнулся Император: — Так и знал, что ты здесь.

— Я губернатор Санкт-Петербурга, Петя. Где мне ещё быть? — невинно вопросил Меньшиков.

— А что, у губернатора кабинет в Зимнем Дворце? Что-то я не припомню такого своего указа. — продолжал улыбаться властитель всея Руси.

— А где твоя любимая служанка? — желая сменить тему, заозирался приближённый царя: — Как там её?..

— Марта перетрудилась и устала. Я приказал сопроводить её в дом прислуги.

— Ага, так вот что это была за женщина с офицером. Только вот… — губернатор Санкт-Петербурга нахмурился и, спустя секунду сомнений, спросил: — Зачем отдавать ему такой приказ? Не сказал бы, что в резиденции императора настолько опасно, что даже слуги нуждаются в охране.

— Подай мне перо, чернила и бумагу, Данилыч. — проигнорировав вопрос, сказал Пётр, протирая слезившиеся глаза платком: — Письмо писать буду.

Если Меньшиков и удивился, то виду не подал. Оперативно открыв деревянный шкаф в углу комнаты, он достал оттуда небольшую стопку белой бумаги, гусиное перо и чернильницу на ней.

Пётр взял перо, подождал, пока Меньшиков заботливо откроет крышку чернильницы. Когда перо уже погрузилось в вязкую чёрную субстанцию, дверь внезапно распахнулась. Меньшиков напрягся, но, видя невозмутимое поведение царя, просто продолжил стоять.

В помещение, чеканя каждый шаг, вошёл тот самый преображенец. Не прерывая ровный шаг он дошёл до стола и положил на него аккуратно сложённое белое полотенце. После чего выпрямился, ожидая приказа.

— Возвращайся на постой, сержант. — сказал Пётр, не отрывая взгляда от полотенца.

— Будет исполнено, Ваше Императорское Величество!

После того, как за сержантом захлопнулась дверь, два старых друга молчали. Эта долгая пауза не могла быть вечной, и нарушить её осмелился Меньшиков:

— Петя…

Император не ответил. Вместо этого, взяв полотенце, он тщательно вытер им вспотевшее лицо, после чего небрежно выбросил на пол.

— Она видела мою слабость. Видела Меня слабым. Она француженка.

— Она была шпионкой?

— Была ли она шпионкой? Того я не знаю.

— Ох, Петя…

— Я нечист перед Богом, друг мой. Я это знаю. И скоро я предстану перед ним. Он будет меня судить, как судил я. Мне остаётся лишь надеяться, что суд его будет более справедлив, чем бывает любой земной.

Меньшиков ответил протяжным вздохом. Пётр вновь взялся за перо и начал писать. Некогда прекрасный, его почерк был не похож сам на себя. Кривой, неровный, он напоминал буквы из под пера мальчика, впервые взявшего в руки тетрадь.

И вот, лишь взявшись за третье слово, государь роняет перо, скрючиваясь в новом приступе боли.

— Петя! — взволнованно прикрикивает губернатор.

— Позови… позови…

— Врач! Позовите врача! — крикнул Меньшиков на вошедших в покои офицеров: — У Его Императорского Величества новый приступ!

— Позови… позови её… — всё бормотал в бреду самодержец.

— Её? — растерялся сначала Александр, но в следующее мгновение, поняв что-то, крикнул: — Ну конечно, Её! Кого, Петя? Кого ты выберешь?! Дочь или жену?! Петя?! Петя!

Но Пётр его уже не слышал. Врач, мигом прилетевший на зов, лишь развёл руками. Болезнь прогрессирует — только и всего. Весь последний год состояние государя лишь ухудшалось, вот и теперь наступила новая стадия недуга. Последняя, как оказалось.

На следующий день, 28 января 1725 года года Пётр Великий скончался в страшных мучениях в своём Зимнем дворце у Зимней канавки. Похоронен он был в соборе Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге. Вскрытие показало следующее: «резкое сужение в области задней части мочеиспускательного канала, затвердение шейки мочевого пузыря и антонов огонь». Смерть последовала от воспаления мочевого пузыря, перешедшего в гангрену на почве задержки мочи, вызванной сужением мочеиспускательного канала.

Последними словами самодержца Всероссийского, написанными им в трезвом состоянии рассудка, стали два слова: «Отдайте всё…».