Долгая ночь (джен)

В этом году в семье Траммо едва ли будут как следует праздновать Долгую ночь — именно это приходит в голову восьмилетней Софике Траммо, когда мачехе приходит письмо от тяжелобольной сестры, а отца по какому-то, должно быть, необычайно важному вопросу вызывают в пробство. К тому моменту, когда случается второе событие — мачеха уже успевает покинуть дом, отправившись в дорогу, и этот факт подливает ещё больше масла в огонь.

Настроение падает до такой отметки, что ниже уже просто некуда — празднования Длинной ночи большинство детей ждёт куда больше, чем празднование даже Нового года на Весеннюю среднюю ночь. Ведь в Длинную ночь полагается куда больше подарков, а спать можно лечь на пару-тройку часов попозже.

Амалья — ей семь, и она ужасная плакса — вот-вот готова зареветь от расстройства. На Амалье хорошенькое праздничное голубое платьице с белым кружевным передничком, а волосы ещё утром были старательно завиты мачехой. Амалья целый месяц или два разучивала пьеску для пианино и мечтала показать, как она хорошо её играет, всей семье и, быть может, даже гостям.

Девятилетняя Руфина теребит манжеты своего малинового — тоже праздничного — платьица и поджимает губы. Руфина — тоже плакса. И изо всех сил старается не заплакать сейчас. Тёмные — почти как у всех детей Траммо — волосы Руфины заплетены в одну косу (не в две, как у Софики), скреплённую пышным розовым бантом.

Софика единственная из сестёр Траммо, кто ещё не переоделся в праздничное платье — большинство девочек наряжают празднично ещё рано утром, но Софика никогда не была настолько аккуратной и послушной, как они, и потому ей праздничное платье приказано надевать минут за десять до самого праздника, чтобы на платье раньше времени не оказалось лишних пятен и дырок.

— Ложитесь спать в девять и не расстраивайтесь, — говорит отец дочерям, поочерёдно целуя каждую в лоб. — Мы с Анной приедем уже послезавтра — и тогда отметим Долгую ночь как полагается.

Это едва ли способно хоть как-то утешить трёх маленьких девочек, ожидавших праздника едва ли не целую осень.

До послезавтра пройдёт целая вечность! Вечность, в которую все соседские дети будут праздновать, распаковывать приготовленные родителями подарки (на Долгую ночь, в отличие от всех остальных праздников, подарков обычно много), а потом хвастаться этими подарками. А главное — им даже нельзя (ну, официально — нельзя) лечь на два-три часа позже, как всегда позволяется детям в Долгую ночь!

Отец уже одет в дорожный костюм. У него в руке старенький саквояж, который постоянно приходится чинить, на шее повязан шарф, а волосы только чуть-чуть выбиваются из-под шапки. Всё это означает, что отец уедет в пробство — и какой дурак только посмел его вызвать туда в такой праздник? — в самое-самое ближайшее время, и это, кажется, расстраивает Амалью и Руфину ещё сильнее.

Софику, по правде говоря, тоже, но она уж точно не собирается плакать. Ну уж нет! Софика покажет сёстрам, что она вовсе не такая плакса и дурочка, как они. Она будет улыбаться весь сегодняшний вечер и всячески демонстрировать хорошее настроение. Пусть даже празднование и откладывается.

— Гесим! — кричит отец старшему сыну, и через какое-то время тот спускается, всем своим видом излучая недовольство.

Софика знает — на Долгую ночь Гесим собирался отправиться с приятелем в городок поблизости. Там есть каток, под лёд которого нельзя провалиться, проходят кой-какие музыкальные вечера, а на ярмарке можно купить гораздо больше, чем в их родной деревеньке. Должно быть, обидно сидеть с младшими сёстрами весь вечер тогда, когда запланировал на это время какое-то веселье.

Гесим, впрочем, ничего не говорит. Но Софика уже научилась чувствовать его настроение едва ли не лучше своего. Гесим злится на то, как именно сложились обстоятельства, и, должно быть, считает, что кому-то из родителей стоило задержаться дома в этот праздник, в который отпускают кухарку, что могла бы присмотреть за сёстрами Траммо. И пусть Гесим никогда не скажет ничего подобного вслух — отец тоже способен почувствовать его настроение.

Амалья тем временем уже устаёт сдерживать слёзы. Она вытаскивает из кармашка фартука чистенький аккуратно сложенный носовой платочек с вышитыми — весьма ровно, не то, что у Софики — на нём голубыми буквами «А.Т.». Руфина тоже едва не всхлипывает, но всё же куда больше старается сдерживаться.

— Я привезу вам подарки! — поспешно добавляет отец, задерживаясь взглядом на уже начинающей шмыгать носом Амалье. — Вот чего вы хотите?

— Саблю! — тут же кричит Софика, не успев подумать о том, что, должно быть, неплохо было бы пропустить вперёд расстроенных Амалью с Руфиной. — И обязательно с красным эфесом!

Губы Гесима трогает едва заметная улыбка.

О сабле (желательно, самой настоящей, а не игрушечной, но и игрушечную получить было бы неплохо) Софика мечтает очень давно — с тех пор, как Гесим рассказал ей сказку про Дюжинных рыцарей. А Гесим рассказал эту сказку ещё в свой день рождения — ему исполнилось шестнадцать этой осенью.

— Куклу в шляпке с цветами и в платье с пышной-пышной юбкой, как у барышень на картинках! — передумывает плакать Амалья и пытается руками показать обхват юбки, которая должна быть у куклы.

Амалья сама похожа на куколку, если только не ревёт или не покрывается веснушками, как иногда бывает летом — у Амальи послушные и светлые, как и у отца волосы, кругленькое беленькое личико и огромные голубые глаза, способные принять самое кроткое выражение. Амалья умеет подолгу вести себя хорошо, соблюдая всевозможные требования к тому, как должны вести себя воспитанные девочки. Своё истинное лицо Амалья показывает лишь перед сверстниками. Да и то — не перед всеми.

Руфина, судя по выражению её лица, очень старается побыстрее придумать, чтобы такого ей получить в подарок. Руфина, вообще-то, как и Амалья, очень любит кукол, только вот Руфина, с тех пор, как ей стукнуло девять, хочет выглядеть гораздо взрослее, и потому почти забросила в них играть. Только смотрит порой грустно-грустно на кукольный домик в комнате Амальи.

— Разноцветных шёлковых ниток для вышивания! — говорит Руфина спустя некоторое время.

Софика думает, что это весьма глупо — просить что-то для рукоделия, когда отец готов купить едва ли не всё, что угодно. Впрочем, в любом случае, Руфина — ябеда и подлиза, от которой стоит держаться как можно дальше, если не желаешь, чтобы она опять кому-нибудь донесла из-за пятна на подоле, «неуместного для будущей леди» быстрого бега или сидения верхом на заборе.

— Ну а тебе чего? — спрашивает отец у вставшего в сторонке Гесима.

Тот в ответ молчит и как-то нервно дёргает плечом. Гесим всё ещё злится, думает Софика. Он злится и не желает в данный момент никаких подарков — кроме разве что разрешения отправиться с приятелем в соседний городок до самого утра вместо того, чтобы нянчить троих сестёр, уже вполне способных на одну ночь остаться в доме только втроём.

А когда отец пытается взъерошить волосы Гесиму, тот резко дёргается, словно этот жест может причинить ему боль, и уворачивается, тут же проворно ускользнув наверх, должно быть, обратно в свою комнату, в которой он просидел почти безвылазно последние пару дней. Наверху громко хлопает дверь.

Отец хмурится, но тоже ничего не говорит. Лишь прощается — несколько более сухо, нежели обычно — с дочерьми и поспешно покидает дом. Куда более раздражённый, чем несколько мгновений назад. Сёстры Траммо почти разом прилипают к окну. Отец, заметив это, на прощанье машет им рукой.

Когда телега с отцом скрывается из виду, Руфина всё-таки всхлипывает и убегает к себе в комнату. Амалья тоже всхлипывает, но никуда не убегает — лишь вытирает своим чистеньким беленьким платочком слёзы и неторопливо идёт в гостиную. Должно быть — будет сидеть в обнимку с одной из своих кукол, оставляемых около кресла мачехи, и реветь.

Софика принимается гулять по дому, заглядывая в уголки, из которых её обычно стремятся прогнать — родительскую спальню, на кресле в которой покоится пахнущий мачехой вязанный платок, в отцовский кабинет, с разложенными на столе бумагами и заготовками для проповедей (отец всегда пишет их сильно заранее), в старую детскую, в которой сейчас стоят только две детских кроватки, когда-то вырезанные отцом из дерева (когда-то кроваток стояло три, но одну из них Амалье удалось выпросить для того, чтобы баюкать своих кукол)...

Кладовка, полки в которой ломятся от праздничных блюд, правда, оказывается заперта. Только на кухонном столе стоит две кастрюли. Софика заглядывает в каждую из них — в одной из них варёная картошка с укропом, а в другой тыквенный суп. Рядом так же лежит закрытый полотенцем хлеб, который испекли сегодняшним утром, и головка сыра.

Хороший сытный ужин или обед в любой другой день, но необыкновенно скудный — и скучный — для праздничной трапезы. В такой важный праздник, как Долгая ночь — один вид подобных блюд способен ввергнуть любого ребёнка в уныние и полностью испортить его настроение на долгие дни или даже недели!

Идея, как можно всё исправить, приходит в голову Софике внезапно — совсем необязательно ждать приезда мачехи и отца, чтобы отметить Долгую ночь! Кое-что она может сделать и совершенно самостоятельно! И пусть добраться до подарков едва ли удастся, но обеспечить себе вкусный праздничный ужин и весёлый вечер вполне можно и без родителей.

Софика отправляется в гостиную к Амалье. Та, как и ожидалось, забралась с ногами в мачехино кресло и всхлипывает, уткнувшись носом в скрещенные руки. Куклы по-прежнему лежат рядом с креслом. Амалья не взяла в руки ни одну из них. Словно те чем-то виноваты в сегодняшних происшествиях.

— Хватит реветь! — командует Софика Амалье. — А не то я тебя поколочу!

Амалья поднимает заплаканное лицо, смотрит на Софику рассерженно, даже зло, словно и сама не прочь как следует поколотить сестру за то, что та не разделяет её великого горя.

— Я сейчас сбегаю и куплю у тётки Адды пироги! — объявляет Софика столь воодушевлённо, как и сама от себя не ожидала. — У меня как раз хватит карманных денег на два сладких. А ты уговори Руфину не ябедничать, что мы сегодня ляжем спать попозже! И накройте на стол здесь, а не в кухне!

Решимость её, кажется, заражает и Амалью. Та определённо пытается перестать плакать — почти со злостью вытирает слёзы почти насквозь промокшим носовым платочком и шмыгает носом.

— А Гесим? — вдруг спохватывается почти успокоившаяся Амалья. — Он же погонит нас спать в девять, чтобы мы ему не мешали!

Вот это — вполне деловой разговор, думает Софика. Всё-таки, с Амальей порой, в ситуациях, когда дело предстоит весьма срочное, приятнее иметь дело, чем с Руфиной или даже с Гесимом. Амалья быстро видит свою выгоду и быстро отрекается от всех своих обид и переживаний, если только дело может окончиться чем-то приятным для неё.

— С Гесимом я договорюсь! — решительно отрезает Софика. — Ты только сопли вытри. Иначе едва ли получится!

И Софика мчится к себе в комнату — разбивает копилку об пол, собирает все монетки, отправляет их в кармашек передника, предварительно проверив, нет ли в нём дырки. Затем несётся вниз, спешно надевает своё пальтишко, обувается в старенькие сапоги, что носил ещё Гесим, и повязывает на голову пуховый платок — шапка её куда-то делась, но Софика не хочет тратить время и искать её. После чего хватает корзинку, в которую нужно будет положить пироги, и выбегает из дому.

Путь до дома тётки Адды Софика преодолевает с большим трудом, то и дело проваливаясь в сугробы. Порой она падает, зачерпывает снег в сапоги, но поднимается и продолжает бежать — надо успеть за пирогами, пока ещё светло. Пока пироги ещё остались — кто-нибудь из старших мальчишек, что отправляются праздновать в город, вполне может её опередить. Они обычно покупают у тётки Адды пироги в дорогу — та берёт недорого, потому что пироги у неё, хоть и вкусные, но не слишком-то красивые и весьма кособокие.

К тётке Адде Софика прилетает растрёпанная и раскрасневшаяся. И долго не может отдышаться. Впрочем, тётка Адда и без того понимает, зачем к ней могут прибегать соседские ребятишки — все приходят к этой тучной весёлой женщине, чтобы купить пирогов.

— Остались последних три, моя деточка, один с вишней и два с творогом, — хлопочет тётка Адда, показывая Софике свои завёрнутые в бумагу творения.

— Два разных! — выдает, ещё не успев отдышаться, Софика, протягивая тётке Адде все свои скромные сбережения.

Та укладывает в корзинку два пирога и только после этого принимается пересчитывать деньги. То, что денег может не хватить, Софика не очень переживает — их тётке Адде можно занести и завтра. Обычно эта добродушная женщина не слишком против. Тётка Адда, старая дева, живущая в одиноком маленьком домике, всегда хорошо относилась к соседским ребятишкам, и почти всех называла «моя деточка».

— Хочешь леденцов, моя деточка? — интересуется тётка Адда. — Тут денег чуть больше, а я вчера делала леденцы. Как раз хватит на три штучки, а четвёртый я тебе подарю в честь Долгой ночи.

На леденцы Софика, конечно же, соглашается. А как можно на них не согласиться? Леденцы у тётки Адды тоже кривые. Они совсем не похожи на тех сахарных петушков, которые продаются на ярмарке. Но это всё же леденцы! Сладости! До других подобных добраться не выйдет до приезда родителей!

Обратно домой Софика уже не несётся так стремительно — пироги и леденцы покоятся у неё в корзинке, и нет никакой нужды лететь, словно на пожар. Тем более, что теперь более важным является не вопрос времени, за которое Софика успеет домой, а вопрос сохранности купленных сладостей.

Впрочем, Софика успевает домой ещё до того, как окончательно темнеет. Она тут же скидывает сапоги, пальто и платок на стул в холле и проходит в гостиную. Там уже оказывается, что Руфина и Амалья успели накрыть будничной вафельной скатертью стол. На этом столе уже стоят обыкновенные, а не праздничные тарелки — четыре глубоких и четыре плоских.

— Я не думаю, что это хорошая идея, — бурчит Руфина, заметив Софику, но не прекращает раскладывать вилок и ложек, — ведь получается, что мы вроде как обманываем папу и мадам Траммо.

— Мы их не обманываем! — тут же возражает Амалья, расставляя чашки. — Мы просто будем ужинать в гостиной, а не на кухне. А в этом нет никакого обмана — ведь и скатерти, и посуду мы используем не праздничные, и ничего не стащили из кладовой! Я уверена, что в этом нет ровным счётом ничего дурного!

Софика усмехается и относит корзинку на кухню, где её и оставляет — Амалья и Руфина прекрасно справятся с пирогами и сами. Разрежут каждый на четыре части и разложат на больших блюдах, чтобы можно было подать их так, как обычно делают взрослые.

Теперь дело остаётся за малым — хоть как-то поднять настроение Гесиму и убедить его присоединиться к празднику. Софика убеждена — сделать это будет не так уж и трудно. Когда дома нет отца, настроение у Гесима нередко поднимается само собой — так что, вполне возможно, что он уже не столь мрачен и раздражён, как несколькими часами ранее.

Софика идёт в комнату Гесима.

Того она застаёт валяющимся на кровати с какой-то книжкой, название которой она не может даже прочитать — должно быть, в книжной лавке ближайшего городка, Гесим опять нашёл какой-нибудь иберский роман. Гесим поворачивается к двери, и раздражённое выражение его лица почти тут же смягчается.

На Гесиме — привезённый однажды мачехой зелёный халат. Он часто носит его дома — к раздражению отца, отчего-то считающего подобную домашнюю одежду не вполне пристойной для сына брелиакского священника. Софика же думает, что в этом халате Гесим похож на иберского князя из рода Изидор — во всяком случае, на то, как их изображают в книжках.

— Ну, давай, заходи!.. — бурчит Гесим вполне даже миролюбиво, откладывая книжку поверх ближайшей к кровати стопки корешком вверх. — Хочешь — расскажу тебе сказку о живых звёздах или о трёх ледяных девах?

Софика проворно забирается к нему на кровать и обвивает его шею руками. Ладонь Гесима тут же ложится ей на спину.

— Мне правда очень жаль, что тебе пришлось сидеть с нами вместо поездки, о которой ты мечтал! — говорит Софика совершенно искренне. — Я знаю, ты хотел покататься на коньках или сделать что-то ещё. Но я купила пирогов и леденцов, а Амалья с Руфиной накрыли на стол. Давай отметим Долгую ночь все вместе?

Гесим долго не отвечает, и Софика уже успевает заволноваться. Но Гесим обнимает её крепко-крепко всё это время, и она может слышать его дыхание, биение его сердца... Наконец, Гесим отстраняется.

— Ладно уж! Пойдём вниз! — усмехается Гесим, легонько хлопая Софику по плечу. — Было бы куда хуже, если бы мне запретили поездку, а отец всё равно остался дома, ведь так? Мы бы обязательно с ним разругались!

Софика улыбается, кивает и спрыгивает с кровати. Они с Гесимом спускаются вниз. Он держит её за руку, и Софика думает, что подобное празднование Долгой ночи исправит даже отсутствие подарков. В голову к ней закрадывается эгоистичная мысль — а ведь хорошо, что всё вышло именно так. Потому что в противном случае отмечать ей обязательно пришлось бы без Гесима.

Гесим идёт босиком — он всегда ходит так дома, даже зимой. И мачеха вечно его за это ругает, беспокоясь, что он простудится. Софика, подражая старшему брату, тоже как-то пыталась ходить босиком, но занозила пятку, и после этого обязательно носит тапки или туфли.

На столе в гостиной уже стоят нарезанные пироги на блюдах, а на ещё одной разложены леденцы. Гесим усмехается и одобряюще ласково кладёт руку на макушку Софики.

— Я не буду ставить чайник! Я боюсь это делать! А вдруг я его опрокину на себя? — слышится с кухни возмущённый голосок Руфины. — Он ведь очень тяжёлый! И печь зажигать я боюсь! И я не буду этого делать!

— Но какой же праздник без чая, Руфина? — досадует тут же Амалья. — И ты — старшая. Это ты должна делать! Если я это сделаю и пролью на себя — я скажу, что это ты специально меня облила!

Гесим усмехается. Софика с радостью думает, что настроение у него почти исправилось, и вечер, должно быть, пройдёт не так уж и скучно — когда Гесим в настроении, он может рассказывать самые восхитительные сказки и истории и придумывать самые интересные игры.

Гесим же шагает в кухню. Софика семенит вслед за ним.

— Хороши же хозяюшки! — усмехается Гесим, оглядывая насупившихся Руфину и Амалью. — Даже чайник поставить без чьей-то помощи не могут! А ну, брысь отсюда! Я сам поставлю.

Руфину и Амалью как ветром сдувает из кухни. Они, кажется, ещё ссорятся — Амалья что-то твердит о том, что из-за Руфины растрепались её локоны, Руфина ворчит о том, что сама идея провести таким образом празднование Долгой ночи в отсутствие родителей является едва ли не преступной...

Софика уже не слушает их препирательства. Она забирается поудобнее в мачехино кресло в гостиной — пока кресло не заняла отправившаяся расчесаться Амалья. Переодеваться в праздничное платье она совершенно не желает — с куда большим удовольствием Софика надела бы что-то из детской одежды Гесима, но бежать на чердак она сейчас совершенно не желает.

Прибежавшая довольно-таки скоро Амалья кривится и показывает Софике язык, на что удостаивается ответной гримасы. Амалья, подумав, забирается в отцовское кресло и снова показывает Софике язык. Появившаяся следом Руфина осторожно присаживается на краешек дивана — так, как стоит сидеть леди, если верить всему, что твердят учительницы в школе.

Наконец, с кухни возвращается Гесим с горячим чайником. Он заливает заварочный почти доверху, и ставит металлический чайник с водой на принесённую незадолго до этого Руфиной подставку.

— Ну что? — улыбается Софика, весьма гордая своей идеей отпраздновать без родителей, раз уж тем потребовалось так спешно уехать. — С Долгой ночью?

Софика окидывает хитрым и гордым взглядом своих брата и сестёр — и расположившегося на добрых две трети дивана Гесима в том самом зелёном халате, и сияющую Амалью, на ангельском личике которой теперь не видно и тени слёз, и чуть смущённую всем этим празднеством Руфину, кажется, тоже весьма утешившуюся маленькой идеей Софики...

И все трое улыбаются ей в ответ. Даже Руфина.