О пользе двух вещей... (джен)

* * *

С запада к Тангородриму примыкает сплошной гнейсовый лабиринт. Бесчисленные ущелья похожи одно на другое, и вряд ли найдется тот, кто знал бы их все. Дно долин устилает черно-серая дресва или, может, это шлак каких-то исполинских кузниц — в полумраке рассмотреть нельзя. Туда, вниз, почти не заглядывает солнце — слишком высоки утесы, слишком узки проходы. Да и солнце вечно скрыто то ли дымом, то ли мглой, и в воздухе висит запах гари. Это царство камней и скал, они живут своей собственной жизнью и умирают своей смертью, подтачиваясь ветром, дождями и зимним холодом, покрываясь морщинами трещин и наконец осыпаясь тленом мелких обломков. Шуршит ветер.

Привыкнуть можно ко всему, кроме боли. Даже ночной холод со временем досаждает меньше, и чувство голода, поначалу такое мучительное, Маэдрос постепенно приучил себя не замечать. От боли деваться некуда, но можно стараться отвлечься. В былые времена окружающий ландшафт показался бы мрачным и угрожающим — теперь, после тесной камеры с голыми стенами, Маэдрос считает совсем иначе.

Эту проигранную игру можно уже и закончить — ждать все равно нечего. Моринготто никогда не помилует. Точнее, он готов был на это пойти — на определенных условиях, но для Маэдроса эти условия неприемлемы. Временами приходит мысль: не пора ли наконец расстаться с телом? Но сразу же за ней в душе поднимается волна, смывающая эту слабость, и он, сцепив зубы, живет дальше. Мысленно сосредоточившись, он пытается заставить кровь вопреки всем законам двигаться вверх, к прикованной руке, и это ему удается. Онемевшая кисть чувствует, как по ней начинают бегать огненные мурашки. Впрочем, возможно, это ему только кажется.

Все составляющие его натуры как будто искрошились и выветрились мелкой пылью, оставив одно упрямство. Именно упрямство не пускает его в Мандос. Он представляет себе усмешку Моринготто: а как ты хорохорился, нолдо! И еще воображение рисует лицо встречающего его Намо… Может быть, только поэтому Маэдрос до сих пор жив.

В сон не позволяет уйти боль. Взамен он может впадать в то состояние полутранса на границе с явью, которым в обыденности эльфы пользуются только изредка. Он даже научился погружаться еще глубже — туда, за грань, куда обычно уходят без возврата. А он возвращается в мир, ибо упрямство не дает ему соскользнуть с зыбкого края и кануть навсегда — как прикованная рука не дает сорваться в бездну. Но пребывание по ту сторону дарует ему отдых. Внешний мир отступает. Ощущения, звуки, запахи — все это далеко и как будто не с ним. Это не просто сон, это его маленький персональный Мандос, куда уходит уставшая душа, почти расставаясь с истязаемым телом. Иногда туда заглядывают какие-то видения, но чаще там ничего нет. В этот раз доносятся звуки арфы, как будто кто-то неподалеку перебирает струны, уверенно следуя мелодии. Маэдрос тоже знает ее, старую-старую песню, сложенную, наверное, еще до его рождения. Вот сейчас закончится вступление, и голос будет петь. Пение действительно звучит, и Маэдрос начинает вторить, вспоминая давно оставленные позади слова.

— Майтимо!

Голос раздается совсем близко.

— Майтимо, ты жив?

Странный вопрос. Он же пел. Неужели Финьо не заметил?

Финьо… Финьо?

— Майтимо! — и его голову приподнимает чья-то самая настоящая рука. — Ты слышишь меня? Очнись!

— Конечно, слышу… — отвечает он, и собственная речь кажется ему чужой. — Я слышал тебя, еще когда ты пел…

— Зачем бы я стал петь?! Чтобы сюда сбежался весь Ангамандо?

— Я подпевал тебе…

— Да Эру с тобой! Ты висел не живее вяленой рыбы, когда я добрался до тебя.

— И ты играл на арфе… — упрямо настаивает Маэдрос.

— По-твоему, я совсем дурак — тащить сюда арфу от самого Митрима?

— Нет, не совсем, но…

Явь понемногу пробивается в сознание. Этот фантом слишком настырный для мира видений и грез. Отвыкшая, непослушная левая рука Маэдроса медленно поднимается, пальцы осязают жесткую ткань одежды, под которой угадывается настоящее живое тело.

— Финьо… это правда ты, и… то есть…

— Дружище! — Фингон ласково, но твердо пресекает эти обрывочные попытки. — Я понимаю, что появился внезапно, и ты ошеломлен. Но давай…

— Это настоящий ты…

— А бывают поддельные? — голос такой, что Маэдрос вдруг отчетливо вспоминает насмешливый взгляд серых глаз.

— Да. Они исчезают.

— Я пока не собираюсь.

Маэдрос наконец может верить тому, что видит перед собой. Однако новые впечатления все еще не хотят складываться в связную картину.

— Как ты сюда попал?

— Поднялся снизу и держусь на веревке. Но давай не будем терять время, ладно? У нас есть дело гораздо важнее разговоров.

— У нас… Что могу делать я?

— Ты меня слышишь и понимаешь.

— Конечно, — Маэдрос даже пробует кивнуть в доказательство.

— Сейчас я повернусь к тебе спиной, а ты развяжи мешок — там узел легко распустить одной рукой — и достань ножовку, — теперь Фингон говорит медленно и очень внятно. — Только прежде продень руку в петлю, которую я привязал к рукоятке, чтобы не уронить. Сможешь?

Ножовка… Он вдруг ловит себя на том, что с трудом вспоминает значения некоторых слов. И он отвык разговаривать с собеседником, от которого не надо защищаться.

Тело помнит лучше, чем разум — левая рука послушно тянется к завязкам на мешке, ныряет в его недра и нащупывает гладкую рукоятку. Стальное лезвие тускло поблескивает в сумрачном ангамандском свете — и у Маэдроса перехватывает дыхание. На гладком сером полотне, ближе к рукояти он видит знакомую метину в виде восьмилучевой звезды…

Но Фингону явно нет дела до его переживаний. Забрав инструмент, он поднимается повыше — так, что глаза Маэдроса упираются теперь в его пояс — возится там немного, и над головой Маэдроса раздается отвратительный скрежещущий звук. Маэдрос холодеет. Звук, кажется, разносится по всей округе.

— Финьо! — готов испуганно вскрикнуть он, но голос получается сдавленным и сиплым. — Что ты делаешь?!

— Пилю то, на чем ты висишь.

— Ты что?! Я же вниз улечу.

— И утянешь меня следом. Нас похоронят в одной могиле. Очень романтично!

— Опомнись, кто нас похоронит? Нас или волки съедят или вон орлы.

Финьо переводит дух и перебрасывает за спину косу — приподнявшему голову Маэдросу виден ее метнувшийся конец.

— Волков тут нет, — говорит Фингон. — Пока шел, я даже следов не видал.

— На равнине нет, а в горах есть. Я их по ночам слышу…

— Значит, будем вместе лежать в волчьих желудках, — возвращаясь к распиливанию, постановляет двоюродный брат. — Если разобраться, тоже очень романтично и, можно сказать, неординарно.

— Какое у тебя игривое настроение, — Маэдрос невольно следует тону, каким они иногда разговаривали прежде.

— Это только кажется на фоне твоего — у тебя оно нынче на редкость мрачное. Не с той ноги встал, быть может?

Для Маэдроса по-прежнему все как будто во сне, поэтому слова идут себе, а он только наблюдает, куда они идут.

— Ничего не мрачное. Оно, можно сказать, веселое. Мрачным ты меня еще не видел.

— Надеюсь, что и не придется.

Скрежещущий звук несколько меняется.

— Не шуми так! Тебя могут услышать.

— Я посматриваю по сторонам — в округе никого нет. А по ту сторону скал слышно быть не должно.

Выведенная из привычного состояния рука никак не может успокоиться. Мельчайшая дрожь от зубьев, грызущих металл, отдается в плече и нудит, нудит, нудит…

— Поддается. Совсем чуть-чуть, но поддается! — доносится сверху.

Минуту спустя Фингон снова оказывается рядом.

— Я больше всего боялся, что ножовка этот металл не возьмет, — блестя глазами, радостно делится он. — Но она справляется!

— Так быстро?

— Ну что ты! Там работы еще на несколько часов. Но прежде надо заранее обвязать тебя страховкой, чтобы я мог быть спокоен.

Фингон обвертывает Маэдроса веревкой и еще раз проверяет все узлы, действуя до того осторожно, что Маэдрос даже хочет сказать, что он не стеклянный. Однако, пока он собирается, Фингон вновь поднимается выше.

Ветер закручивает металлическую пыль и стряхивает ее в лицо Маэдросу. «Только бы не чихнуть!» — думает он, но удержаться, естественно, не получается, и простое «апчхи» вызывает искры из глаз. В закованном запястье снова мелкий и резкий укус боли.

— Из чего Моринготто этот браслет сделал, понос его пробери?!

Маэдрос делает попытку посмотреть наверх, но ничего не получается — на него опять сыплются металлические опилки.

— Ты что, пилишь сам браслет?! — удивляется он, кое-как проморгавшись.

Пыхтя, Фингон сообщает:

— Нет, я вырезаю на нем художественную надпись «с приветом от Финдекано».

— Или просто «Финдекано с приветом».

— Это само собой. Был бы нормальный — сидел бы у Митрима. Ты, кстати, тоже.

Здесь у Маэдроса мелькает мысль, что Фингона не должно быть и там, но Фингон продолжает, и мысль улетучивается.

— Но все-таки я не настолько чокнутый, как ты думаешь. Конечно, я пилю цепь. Взмок уже весь!

И скрежет возобновляется, и опять тень тревоги шевелится на дне души Маэдроса.

— Финьо, так как насчет спуска? Сам я ни за что слезть не смогу.

— О том и речи нет.

— И как же?

— Но висеть-то можешь. Вон как хорошо и умело висишь. Мастерски, можно сказать. Вот и будешь висеть, от скалы отпихиваться, чтобы лопатками ее не царапать.

— Хорошо, как скажешь.

— Других вариантов все равно нет. Хотя тут какие-то ступеньки в скале…

— Само собой. Как-то же надо было сюда добраться тем, кто меня…

— Ясно, — перебивает Фингон. — То есть это тропинка внутрь Ангамандо? Нет, нам туда не надо. Между прочим, тебя тут навещают? Или вывесили и забыли?

— Ну что ты, кормежка ежедневно… по крайней мере, мне так кажется… но обилием и разнообразием не злоупотребляют. Без этого я бы давно тут высохшей оболочкой болтался.

— Кстати, а когда орки являются?

— Теперь только завтра. Сегодня они уже были.

По молчаливому уговору оба они ведут речи, когда удобно и сколько получится. У одного почти нет сил, другому лучше не отвлекаться. Но работа утомляет, прилепившийся к скале Фингон не может сменить руку и вынужден часто отдыхать.

— Эй, ты там не уснул?

— А похоже? — откликается Маэдрос.

— Да ты молчишь как-то…

— Я просто привык. Тут не слишком много собеседников. А разговаривать сам с собой… надеюсь, я еще до этого не дошел…

— Впрочем, — замечает Маэдрос в следующий перерыв, — сейчас я не уверен, что ты мне не мерещишься.

Прямо перед глазами возникает пятерня Фингона.

— Сколько пальцев?

— Как будто это что-то доказывает. Но я тебе и в виде морока рад.

— И на том спасибо.

— Вот если бы ты еще догадался прихватить с собой вина…

— Че-го?! — раздельно произносит Фингон.

— Вина. Или кофе. Крепкого и со сливками.

— А! Извини, не догадался. Учту на будущее.

Фингон продолжает пилить. Маэдрос же размышляет о прихотях собственных желаний. Ведь раньше он никогда не любил кофе со сливками. Без сливок, впрочем, тоже.

Внезапно равномерный скрежет прерывается отвратительным хрустом и проклятием, рухнувшее сверху тяжелое тело впечатывает Маэдроса в скалу — и боль, пронзившая потревоженное плечо, гасит сознание. Да он и забыл, какова настоящая боль, до холодного пота и подступающей тошноты. Окружающий мир возвращается постепенно. Кажется, Фингон о чем-то спрашивает. Зажмурившийся Маэдрос только мотает головой, чтобы друг и не вздумал извиняться или интересоваться его самочувствием.

Наконец он открывает глаза и встречается взглядом с Фингоном.

— С мной более-менее в порядке, — кое-как выговаривает он, тяжело дыша. — Что случилось?

— Ножовку заклинило. Полотно сломалось, рука сорвалась, и я сам следом.

— Ножовка сломалась?!

Эти слова прошивают Маэдроса насквозь.

— Пустяки, у меня есть запасное полотно. Я сейчас поднимусь наверх — туда, где ступеньки — и поменяю.

Но это не может успокоить Маэдроса. Сознание окончательно проясняется. Фингон — вот он, закончил эту небольшую починку и уверенно продолжает свое прежнее занятие. Но если что-то помешает ему выполнить задуманное? Кто поручится, что новое полотно выдержит борьбу с цепью? И тогда Фингон вынужден будет уйти. На этом для Маэдроса все закончится, ибо завтра снова придут орки. Но почему он решил, что это будет только завтра? Ведь он не знает, сколько провел в своем забытье, пока появление Фингона не выдернуло его в реальность. Может быть, завтра давно уже наступило. Лучше бы Фингон ушел сейчас. Ему вообще не надо было приходить. Одного Маэдроса здесь вполне достаточно.

— Финьо! Если кто-то… если ты или я услышим чье-то приближение, брось все и уходи. Немедленно.

Лишние подвиги ни к чему. Фингон и так сделал все возможное и даже сверх того.

Но орки обнаружат попытку освобождения. Моринготто не оставит Маэдроса здесь, и это будет уже окончательно: чуда не случается дважды. Осознание же того, что один раз оно было на расстоянии вытянутой руки, сделает существование Маэдроса невыносимым более, чем он мог бы себе представить. И ему придется заново преодолевать путь в небытие, опять наугад отыскивая тот крошечный еще недоступный для всех Стихий уголок, где будет укрываться его душа, пока распадающееся тело не отрежет окончательно возможность возвращения… Теперь, ясно видя бесплодность собственного упрямства и неизбежный его итог, Маэдрос понимает, что не сможет сделать этого еще раз.

— Если будешь уходить — отправь меня к Намо.

Скрежет пилы прерывается.

— Майтимо! — приходит твердый ответ. — Я знаю, что мне надо делать.

Проведя тут столько времени, лучший в мире друг не может не понимать очевидного. К Маэдросу возвращается некое подобие равновесия. Покинуть тело таким способом — только исполнить пророчество Намо: брат станет убивать брата. Нет, если Маэдросу очень хочется в Мандос, ему придется отправляться туда своими силами. Скрежет возобновляется — Фингон снова принимается яростно терзать непокорный металл.

— Финьо, я передумал, — произносит Маэдрос, стараясь, чтобы голос не звучал сварливо, ибо рывки цепи от такого энтузиазма несколько усиливаются. — Я тебе ничего не говорил.

— Знаешь, Майтимо… — Фингон останавливается, чтобы стереть пот со лба. — За столько времени в Ангамандо ты, наверное, выучил много новых слов?

— Пожалуй, да.

— Скажи, как говорят орки, когда кто-то их очень допекает.

Маэдрос с отвращением, но добросовестно вспоминает орочью речь.

— Они говорят «задрал».

— Вот ты меня задрал! — чуть ли не с удовольствием выговаривает Фингон скверное словечко.

Маэдрос ждет продолжения.

— Своими указаниями, — слышится сверху. — То приходи, то уходи, то отправляй тебя к Намо… Висишь — вот и виси смирно, считай орлов.

— Знаешь, ты кто?

— Твой морок.

Оба прячут неловкость за этими перешучиваниями. Не время впускать в душу что-то еще.

Некоторое время снова слышится только непрерывное и методичное шварканье железных зубьев по цепи. Каждый звук — это движение руки Фингона, на толику истончающее металл. Сколько их еще осталось?

Фингон спускается и оказывается вровень с Маэдросом. Теперь они снова могут разговаривать лицом к лицу.

— Осталось чуть-чуть, — поясняет он. — Я отдохну немножко, потом ведь сразу надо будет тебя вниз спускать, силы понадобятся. Заодно на пейзаж посмотрю сверху.

Без скрежета пилы уже как будто чего-то недостает. Обступившая тишина кажется неестественной, и Маэдрос снова напряженно и недоверчиво прислушивается. Но вокруг по-прежнему только шепот ветра в скалах.

— Что скажешь? — спрашивает Маэдрос несколько по-хозяйски, как будто этот каменный лабиринт его владения.

— С непривычки мрачновато.

Отдыхает не только Фингон. Оставленная в покое цепь перестает донимать плечо Маэдроса сотрясениями, и ощущения постепенно возвращаются к обычным, которые он теперь находит вполне приемлемыми. Мало же ему надо для счастья. Хотя нет, не мало — Финьо здесь, рядом.

— А как ты меня нашел?

— По орлам. Мне сделалось ужасно интересно, вокруг чего это они так вьются уже второй день. И видишь, не ошибся.

Маэдрос смотрит на парящих высоко над скалами птиц.

— Они постоянно тут крутятся. Даже думать не хочу, с какими намерениями.

— Наверное, ты смотришься так художественно, что Манвэ прикидывает, не украсить ли ему Таникветиль подобным образом, — как ни в чем не бывало отвечает Фингон.

— А кем? Мы все тут…

— Не все. Дядя Арафинвэ вернулся, можно повесить его.

— Но его вроде не за что.

— Когда мы с ним прощались, обе руки у него были на месте. Вряд ли с тех пор он их потерял.

— Я не об этом. За какие грехи?

— Необязательно за грехи, можно и просто так, для красоты.

— Но…

— Зная дядю Арафинвэ, он не только не спросит, за что, он в назначенный день сам придет, да еще и цепь принесет.

Еще чуть-чуть, и Маэдрос готов улыбнуться. Как же хорошо, что с самого начала Фингон поддерживает такой беззаботный тон. Как будто все это происходит не под самым носом Моринготто и не может оборваться в любой момент. Маэдрос понемногу начинает верить в успех сумасбродного плана. Не то чтобы раньше он не верил — до сего момента он вообще не думал об этом.

— Что-то орлы оживились.

— Увидели, что еды прибавилось, и позвали друзей?

— Или обрадовались именно тебе, если мои кости их не очень прельщали.

— Пора за работу.

И Фингон вновь перебирается по знакомым уже выступам на пару футов вверх. Чуть погодя раздается кажущийся безмерно громким скрип.

Неразбавленное ожидание оказывается вещью довольно мучительной. Чтобы не искушать судьбу ложными надеждами и не гадать, выдержит ли единственное полотно ножовки, Маэдрос наблюдает за окрестностями так пристально, будто в жизни не видел ничего интереснее. Внимательным взглядом он обшаривает нагромождения скал, каменные осыпи, темные клинья расселин. Никого. Ни души. Только орлы все так же суетятся у вершины скальной гряды. Но и они сейчас далеко и больше напоминают крупные черные точки на фоне неба. Что им все-таки здесь надо?

Вдруг одна из точек отделяется от прочих и начинает увеличиваться в размерах. Нет, Маэдросу не мерещится.

— Финьо, смотри!

Темная точка уже заметно ближе… теперь ясно можно различить очертания гигантской птицы.

— Никогда такого не видел, — ошарашено произносит Фингон.

— Я даже не знал, что такие бывают.

— Надеюсь, я не накаркал и это не за нами.

Между тем орел, слегка шевельнув крылом, несколько меняет направление.

— Ему нужно в другую сторону, — говорит Фингон, снова принимаясь за дело. — Но ты все равно следи, вдруг он передумает.

— Что тогда?

— Стрела такого вряд ли возьмет. Поэтому лягай его, когда подлетит поближе.

— Финьо, кроме шуток… Это он так разворачивается.

Орел в самом деле закладывает круг и, очертив его, целенаправленно приближается к ним. Фингон ускоряет движения, хотя это заведомо бесполезно — даже если он успеет перепилить цепь прямо сейчас, куда они с Маэдросом денутся с отвесной и всем ветрам открытой скалы?!

— Не знаю, что ему надо, но лучше не рисковать. Прячься, скорей!

— В Ангамандо? Плохая идея. Да и туда не успею уже…

И верно, в воздухе слышен нарастающий шелест огромных крыльев.

Орел совсем близко. Маэдрос смотрит на него, как завороженный. Его поражает, как много можно успеть разглядеть за стремительно несущиеся мгновения — каждую морщинку на пальцах нацеленных прямо на него когтистых лап, раскраску каждого пера на могучей груди.

— Скотина неграмотная! — цедит Фингон, лихорадочно орудуя ножовкой. — Я у тебя поперек глотки застряну, я тебе такое устрою!

Взвихренный крыльями воздух треплет одежду, развевает и путает волосы. Громадные когти чиркают по камню совсем рядом. Сыплется каменное крошево, облачком взметывается мелкая пыль. Орел издает гортанный клекот, отлетает прочь и уходит на второй круг.

— Проклятье! Да пились же ты быстрее!

— Все зря! Он возвращается.

Здесь ничто не может кончиться хорошо.

В последнее мгновение Фингон бросает ножовку и отчаянно рубит кинжалом по недопиленной цепи. Кинжал ломается. Орлиные лапы сгребают обоих нолдор со скалы и тянут прочь. Фингон замахивается обломком еще раз. Рывок. Маэдрос не может сдержать крик. И наступает темнота.

Первое, что он чувствует, — холод. Потом яркий и чистый свет дня и ощущение полета. Далеко внизу проплывает земля. В нескольких футах слева от него, так же надежно обхваченный орлиной лапой, что-то кричит Фингон, но звук его голоса теряется в гудении ветра. Ответить Маэдрос тоже не в силах: набегающий поток заталкивает воздух обратно в глотку. Даже дышать почти невозможно, и Маэдросу приходится снова уронить голову, повиснув, как пойманная добыча.

Здесь, наверху, под ветром, холодно, слишком холодно, чтобы чувствовать что-то еще.

Спустя несколько минут полет меняется. Описывая широкие круги, орел снижается над равниной и наконец, разжав когти, кладет обоих на землю. Тень крыльев на мгновение закрывает солнце.

Лежа ничком и только чуть повернув голову, Маэдрос видит сквозь стебли травы, как совсем рядом с ним приподнимается на локтях Фингон, ошеломленный этим перелетом. Их взгляды встречаются.

— Нельо?

И в голосе слышно такое облегчение, словно на плечах Фингона был целый Тангородрим, а теперь свалился.

— Ты очень нехорошо выглядел в когтях. Я чего только не передумал!

— И на чем остановился?

— Сейчас посмотрю и окончательно решу.

С помощью Фингона Маэдрос осторожно переворачивается на спину, стараясь как можно меньше беспокоить правую половину тела. Плечо вроде бы в порядке, насколько это вообще возможно; беглого осмотра отекшей кисти достаточно, чтобы удостовериться.

— Перелом, — кривится Маэдрос.

Он уже слишком хорошо с ними знаком, чтобы ошибиться. Сделать пока все равно ничего нельзя, придется терпеть. Что-что, а это Маэдрос умеет.

Фингон рассматривает стальной браслет.

— Цепь все-таки лопнула. Тебе повезло, мог без руки остаться.

Повезло… Все это бесконечное время он проживал каждый день только назло Стихиям, темным и светлым. Сегодня, заново попробовав самого беспросветного отчаяния, он уже готов был сдаться Намо и променять один плен на другой, уже до конца мира. Рука болит по-прежнему, и боль не утихнет еще очень долго, но сию минуту это кажется сущей мелочью, не более чем простым свидетельством того, что все происходит взаправду. Он лежит в траве, вспоминая, как это вообще — лежать, не висеть на холодном камне, не чувствовать тяжести собственного тела. Давно забытый запах нагретой земли и настоящей живой зелени, ощущение солнца на своем лице…

— У тебя получилось, Финьо! Получилось! — кое-как выговаривает он дрожащими губами, и сам то ли смеется, то ли плачет, здоровой рукой сжимая ладонь друга, не в силах найти слов, чтобы выразить хоть часть благодарности и переполняющей неимоверной радости бытия…

— Не у меня одного, — произносит Фингон чуть изменившимся голосом. — Без орла я бы тебя так далеко и быстро не утащил.

Они с удивлением замечают, что орел все еще тут. Он сидит чуть поодаль, и ветер ерошит ему перья на груди и ногах.

— Где мы сейчас?

— Где-то на равнине. Лигах в пятнадцати от Ангамандо, я думаю. Вон макушка Тангородрима еще видна.

Они ускользнули от Моринготто — орел не оставил следа на земле, и ни орки, ни варги не узнают, где их искать.

— И еще лиг двадцать пять до гор. Там уже можно встретить кого-нибудь из наших. Придется тебя нести.

— Если надо, я…

— Майтимо! — восклицает Фингон. — Посмотри на себя! Нет, лучше не надо. Ты не то что пешком, ты и на четвереньках идти не сможешь.

Маэдрос понимает его правоту: за время, проведенное на скале, он забыл даже, как стоять на твердой земле.

— Поэтому поедешь с удобствами, — продолжает трунить Фингон. — Хорошо, что в последние годы ты соблюдал диету.

Наверное, он сказал бы что-нибудь еще, но пронзительный клекот прерывает его. Орел раскрывает клюв, вытягивает шею и неотступно, не мигая, смотрит на них.

— Похоже, он нас понимает, — медленно говорит Фингон. — Не просто же случайно он нас сюда принес.

Словно подтверждая его догадку, орел кивает, нетерпеливо переступая навстречу, и повторяет свой крик.

Фингон поднимается и отдает огромной птице глубокий поклон.

— От меня и моего друга спасибо тебе за все.

Орел слегка прижмуривает веки, словно ему приятны эти церемонии. Потом он повертывает головой в сторону западных гор, раз и другой, так что солнце вспыхивает искрами в его охристо-желтых глазах, и снова вперяется в Фингона, как будто удостоверяясь, понял ли тот.

— Ты отнесешь нас туда?

«Кьяк-кьяк!» — и тяжелым скоком, мощными взмахами крыльев громадная птица отрывается от земли, облетает двоих нолдор и кружит невысоко над равниной, ожидая и выбирая момент.