Die Traumdeutung (джен)

Адам время от времени переоценивал свои возможности, и хорошо знал об этой своей склонности. Авантюра с созданием Правой Мезы первое тому доказательство. Чем более самонадеянными были действия Кадмона, тем плачевнее оказывались их последствия, но если бы кто-то спросил его, что стало более плачевным: вынужденное заточение в стенах института или ежемесячные чаепития с отцом в качестве расплаты за проигранный гейс, он не смог бы ответить.

Первое было медленной, обременительной пыткой, к которой отчасти можно было привыкнуть. Особенно горькой она становилась только в солнечные дни, в периоды каникул, когда заботы о лекциях и сотрудниках отходили на второй план, или в каждый второй понедельник месяца, день встречи с Тин. Когда-то давно. Однако в остальное время заточение было терпимым.

Со светскими чаепитиями в обществе Призрака смириться было невозможно. Каждая встреча маячила впереди, как экзамены, которые Адам с детства терпеть не мог, и не успевало наступить облегчение после одного рандеву, как от приближения следующего становилось сухо и гадко во рту. Эти встречи Кадмона выматывали.

В ночь перед ними он не мог спать, заранее репетировал улыбку и пробовал её пальцами, потому что каждый раз казалось, что она оплывает, как свечка, стоит отвлечься. Он основанием ладони разглаживал хмурую морщину между бровей, чтобы лицо выглядело расслабленным, и подолгу сидел в лаборатории, пропитываясь кисловатым запахом реагентов, но не в состоянии взять в руки колбу или склянку.

Наутро, Адам выходил к отцу свежим и отдохнувшим, и они подолгу бродили по коридорам Института. Они отыскали нечто вроде веранды неподалёку от оранжерей третьего корпуса, поднимались на крышу, иногда просто сидели в одной из аудиторий. Отец развлекался, бросая в стену издевательски-желтый теннисный мяч, Адам следил за ним взглядом, не спуская мечтательной улыбки с лица. Иногда они разговаривали: чаще всего Янус преподавал уроки поведения несмышлёнышу-сыну, Кадмон усмехался и подначивал в ответ, стараясь не выдать того, насколько тяжело ему это даётся. Его изнутри душили огонь и гнев такой силы, что мутнело в уголках глаз. Их нельзя было отразить ни движением мышцы, ни каплей пота, ни поворотом головы, и Адам двигался, улыбался, дышал, как по учебнику. Уже после, когда он возвращался к себе, на него время от времени накатывало отвращение от бессмысленности собственных стараний. Сколько бы раз он ни пытался прыгнуть выше головы, сколько бы раз ни убеждал себя в собственном безразличии, любое его действие и даже бездействие вызывало лишь радость и узнавание, но не такое, с которым смотрят на людей. Такую радость вызывают питомцы, разучившие новую команду. Голос! Сидеть! Дай лапу! А теперь, умри.

Заколдованный лабиринт — куда ни пойдёшь, выход лишь один, даже если будешь ломиться сквозь стены.

— О чём думаешь, мальчик мой? У тебя такое лицо, будто твой лучший эксперимент пошёл прахом, — Янус стоял, опершись на перила балкона острыми локтями, и смолил сигарету, неестественно бронзовый в свете закатного солнца, как будто неделю отдыхал на побережье. — Расскажи старому папке.

Мальчик, сынок, Снежок, солнышко, не выпить ли нам кофе? Не хочешь прогуляться на свежем воздухе? Я передам Тин большой привет, привезу пирожных из Грязей, твои любимые, с ореховой крошкой...

— Я думаю о собаках, папа, — Адам расцвел дружелюбной улыбкой, разглядывая недостижимую линию горизонта. — Всегда мечтал иметь щенка, знаешь ли. Чтобы он слушался меня, лизал руки, щелкал зубами время от времени.

Призрак понимающе хмыкул. Он реагировал на намёки Адама ровным счётом никак, будто и не замечал их вовсе. Стряхнув пепел с балкона, чтобы его подхватило порывом ветра, он затушил сигарету о поручень и с нескрываемой гордость посмотрел на сына. Как будто ему доставляло удовольствие наблюдать за тем, как он корчится. Даже Тин не смотрела на сына с такой теплотой. И это при том, что Янус ловил обрывки его мыслей и чувств, отбившихся от контроля, наверняка мелочных и злых, как уличное ворьё.

— Скоро ты сможешь прикупить себе щенка какого захочешь, — многозначительно сказал Призрак.

Адам хмыкнул, мысленно содрогнувшись от того, насколько похожей эта реакция оказалась на усмешку Януса. В воображаемом молескине тут же появилась пометка о том, что с усмешками стоит завязывать, пусть лучше будет открытый смех или белозубая улыбка.

— Снова решил порадовать меня подарком? Уже достаточно зверей, твоя шиншилла всё ещё жива, между прочим, — на его щеках на мгновение проступили ямочки. — Лучше купи маме джалеби и молочный щербет, ей понравится.

— Действительно, — согласился Ян, он будто бы развеселился от слов сына. — Купишь и отнесёшь ей сам.

Очередная шутка? Адам даже не повернул головы, чтобы не выдать зародившееся в груди волнение. Подставил лицо красным лучам заходящего солнца и прикрыл глаза усталыми веками. Каникулы близились к концу, скоро ему снова выступать перед детьми с лекциями, а поддавшись волнению он рискует снова переоценить себя и наломать дров.

— Слишком топорные подначки, — с укором произнёс он и покачал головой.

— Ничуть.

От этого короткого слова повеяло холодной серьёзностью. Кадмон взглянул на Януса. Тот крутил в пальцах новую сигарету, но поджигать её явно не собирался. Его цепкий взгляд захлопнулся, как ловушка, заблестел и залучился морщинками из уголков глаз.

— Ты такой взрослый и примерный в последнее время, подумываю дать тебе свободу, солнце моё. Тин соскучилась, будет рада напоить тебя чаем.

Всё внутри Адама всколыхнулось и ощетинилось. Лицо от этого стало ещё более мягким, брови удивлённо дрогнули.

— Если это проявление твоего тонкого чувства юмора, прекрати, пожалуйста.

— О нет, послушай, — Янус сжал предплечье, затянутое в молочно-белый свитер тонкой вязки. — Послушай внимательно. Мне кажется, в последнее время мы достигли с тобой взаимопонимания — ты не доверяешь мне, я не доверяю тебе, мы нужны друг другу, как воздух или чашка крепкого утреннего кофе. Ты медленно, но верно взрослеешь, не вижу причин и дальше держать тебя здесь.

— И тебя не беспокоят... неприятности, которые я могу учинить на свободе? — рассеянно спросил Кадмон. — Или, например, вздумаю покинуть острова.

— Да что ты говоришь. Как будто в Алькатрасе лет двадцать томился. Нет, сынок, я не думаю, что ты сбежишь или натворишь дел. Я помогу тебе, и ты выйдешь за эти стены сознательным человеком.

Подвох был, он чувствовался, как соринка в глазу, или жажда на языке. Адаму захотелось отшатнуться. Его волнение начало прорываться в пальцах, забегавшим по краю манжет.

— Уволь меня от своего отцовства, оно не уместно.

— Ты очень, очень стараешься, солнышко, но не стоит, — настойчиво и ласково произнёс Янус, поворачивая сына лицом к себе. — Я знаю, что тебе снится каждую ночь, чего ты боишься, заглядывая в зеркало по утрам. Тебе так не хочется признавать то общее, что в нас есть, но оно никуда не исчезнет. Мы улыбаемся и думаем одинаково, даже хмуримся один в один, ты мой сын, моя кровь от крови, и больше тебе не придётся беспокоиться о таких пустяках, когда мы станем ближе.

Адам не удержался от смеха, громкого и удивлённого настолько двусмысленными словами отца. Судя по склонённой к плечу голове Януса, двусмысленность была намеренной.

— Куда уж ближе, папа, ты и так поселился у меня в спинном мозгу.

И грызёшь, как вошь, так, что я не всегда могу отличить свои мысли от твоих.

— Ты даже не представляешь, Адам, что такое настоящее взаимопонимание и близость, прости за пошлые намёки, я ничего такого не имею в виду.

— Снова прочтёшь нотацию? — колко улыбнулся Кадмон, пытаясь освободить своё предплечье из захвата.

— Время нотаций прошло, мой мальчик. Я очень долго ждал момента, когда мы оба с тобой освободимся, честно признаюсь, с того самого дня, как мы впервые увиделись лицом к лицу. Но тогда ты был ещё не готов, потерянный мальчишка, тебя ненавидели и боялись, у тебя ничего не было. Теперь тебя любят, господин ректор, в тебе нуждаются дети, они обойдутся без меня. Но ты без меня — ничто.

Адам всё-таки отшатнулся от этих слов. С губ готово было сорваться проклятие, но рот внезапно накрыла ладонь Януса. Его глаза оказались близко-близко, грязно-зелёные, блестящие, и в их глубине Кадмон увидел то, что произойдёт в следующую секунду. То, что раньше, переоценив свои возможности, он не замечал.

Мгновение, и Кадмон оказался в крепких объятиях. От удивления он не разу почувствовал горячую, влажную боль, растекающуюся откуда-то справа, из-под рёбер, из глубины тела. Боль была одновременно щедрая и жадная, она лилась по телу, скапливалась во рту и на языке... Адам кашлянул, и она осела на рубашке отца крупными красными пятнами.

— Что ты, черт возьми, делаешь, — прошептал он, вцепившись в плечи Призрака до боли в пальцах.

Магия скрутилась тугим клубком рядом с источником обжигающей боли и не отзывалась, как бы отчаянно Адам к ней ни тянулся. Её как будто сжимала тяжёлая, властная ладонь, та же, которая не давала Адаму выйти за пределы Института.

— Чш-ш, солнце моё, — тихо зашелестели губы и у виска. — Я же сказал, что нам пора стать ближе. Нам обоим станет гораздо удобнее. Тебе не придётся больше тревожиться, сидеть взаперти, ты сможешь погулять, повидать маму, купить себе собаку, всё, что захочешь. Твои куклы перестанут гореть, и театры тоже, в пожарах больше не будет нужды, ты усвоил этот урок, правда?

Ноги стали мягкими, будто кости превратились в парное молоко. Янус помог Кадмону сесть, опереться спиной о перила балкона, и придержал за подбородок, чтобы Адам не опускал взгляд. Пальцы у Януса были горячими и мокрыми.

Заведённые болью мысли понеслись, словно лошадь. Осознание было белое, огромное, солнечный диск простой и страшной мысли.

— Я — твой выход из тупика, твоя свобода, — выдавил он, прерываясь на короткие вздохи.

— Конечно, — Призрак просиял улыбкой. — Ты умный, сообразительный, Адам, мстительный и совершенно безумный мальчишка, как будто созданный для того, чтобы стать мной. Мне даже не придётся притворяться, чтобы твои дети поверили. А с моим опытом, ты сможешь творить настоящие чудеса.

Их будешь творить ты, жестокое ты чудовище.

Отшатнувшись от настойчивых пальцев отца, Адам опустил взгляд — его белые брюки были залиты красным, горячий поток боли достиг головы, так что думать, видеть и держать глаза открытыми становилось всё сложнее. Самонадеянность привела к невнимательности, невнимательность — к поражению, вот оно, с золотистой рукояткой, вгрызлось в самую печень.

Испачканная в крови рука отца вытирала непроизвольно полившиеся из глаз Адама слёзы. В ухо лился ласковый, успокаивающий шёпот, рассказывающий, какой Кадмон хороший мальчик, примерный сын, насколько лучше он станет вместе с папой, перестанет быть ничем, станет важным, взрослым. С губ вместе с кисловатой болью потекла горькая, обжигающая злость, казалось, от неё должны были выступить на коже волдыри. Последний рывок, чтобы поражение обернулось победой, иначе всё было напрасным, и пожар, и театр, и Возрождение.

— Если ты думаешь, что я исчезну бесследно. Что ты останешься единственным хозяином. Ты ошибаешься, — выплюнул Кадмон. — Когда ты будешь засыпать, ты будешь слышать мой голос. Ты будешь видеть меня в зеркале и во сне. Так же как я всё это время видел тебя. Я выползу из твоего разума, как червь, разорву его, даже если мне придётся десятилетия прозябать у тебя в подсознании. Сколько бы ты ни менял тела, я всегда буду рядом.

Это моя победа.

Улыбка напротив стала ещё счастливее. Белые зубы в свете заката казались красными.

— Я никогда в тебе не сомневался, мой мальчик. Буду тебя ждать.

* * *

Лёгкое дуновение ветра занесло в аудиторию пару ярко-рыжих кленовых листьев. Они

взметнулись, покружились в воздухе, и перед сотрудниками Правой Мезы соткался из воздуха улыбающийся Адам Кадмон.

— Прекрасного вам вечера, солнышки.

— Здравствуйте, Адам Янович!

Голубые глаза полыхнули зеленью.