Сказка про дождь (джен)

— Ты ещё работаешь? Или уже?

Шторы на окнах были задёрнуты так плотно, что определить время суток не представлялось возможным. Часов в кабинете не было, только несколько тусклых ламп, тени которых блуждали между стеллажами и стопками бумаги, словно повинуясь легчайшему колебанию воздуха.

— Просто работаю.

— Которую ночь подряд?

Тихо скрипело старомодное перо. Воздух был сухой и душный, застоявшийся, словно окна не открывались неделями.

— Ты же понимаешь что это не продуктивно?

— А что тогда продуктивно?

Испуганно мигнула лампа со звучным щелчком. С плафона слетело несколько крохотных обеспокоенных пылинок, поблескивающих на свету, и уже очень скоро они опустились на поверхность стола, между осколками чашки и книгой, на обложке которой молодая женщина заплетала волосы в тугую косу. Завершив причёску, она медленно её распускала и начинала с самого начала.

— Прогулка? Пробежка? Здоровый сон? Иногда людям полезно есть, например, или общаться с другими людьми.

— Я общаюсь с тобой.

— Это не в счёт.

В тишине можно было услышать ток электричества в натянутых вольфрамовых нитях и размеренное дыхание. Перо повисло над бумагой, как маятник. На его кончике медленно набухала чернильная капля, густая и блестящая, почти гематит или кусочек расплавленного свинца. Кончик пера снова опустился на бумагу, и появившаяся из-под него буква оказалась крива и испорчена быстро впитывающимся пятном.

— У тебя есть друзья — напиши им. Или позвони, я слышала, телефонная связь теперь много где работает. И не вздумай говорить, что у тебя нет друзей.

— Что я им по-твоему скажу? «Здравствуй, дорогой друг, как ты поживаешь? Как поживает твой прохвост? Ах да, мы не узнаем об этом в ближайшие лет сорок, а может быть вообще не узнаем. У меня всё замечательно. Искренне твой», et cetera, et cetera...

— «Я был бы рад выпить с тобой кофе или прогуляться по набережной».

— Иди к дьяволу.

Перо стукнулось острым носом об пол и закатилось под шкаф. Там было темно и мягко от пыли, налипшей на чернильные пятна. Тишина тем временем сгущалась, становилась тяжёлой, терпкой и неуютной. Она не позволяла забыться, взять свои слова назад или смягчить напряжение, она даже не оставляла возможности промолчать.

— Нам теперь не о чем говорить с ним. Не стоит ему видеть и слышать всё это.

— Под «этим» ты разумеешь себя? Не хочешь, чтобы тебя выслушали?

— Меня слушаешь ты.

— Это не в счёт.

По воздуху прокатился сухой смешок, словно стукнулись друг о друга две свежих деревяшки. Он был коротким, будто зацепился за что-то в горле, и непохожим на звук, который мог вырваться из человека или хотя бы чего-то живого.

— Почему ты продолжаешь сидеть взаперти? Ты не узник.

— Разве?

— Конечно. Ты можешь открыть дверь или окно, позвать кого-то, накричать на подчинённого, если от этого тебе станет легче. Или можешь покричать на меня.

— Ты же понимаешь что это не продуктивно?

— Но приятно? Тебе наверняка есть что мне высказать: «Сколько можно болтать, оставь меня в покое, твоё лицо мне противно, я тебя ненавижу, ты разрушила мою жизнь, ты забрала у меня всё, какого дьявола ты села за руль!»

— Замолчи, прошу тебя, пожалуйста, замолчи. Хотя бы минуту давай просто помолчим.

Две лампы со щелчком перемигнулись. В потрохах одной из них что-то жалобно протяжно лопнуло, как струна, и в кабинете стало немного темнее. И тише ровно на одну вольфрамовую нить. Теперь кроме дыхания можно было слышать движения. Как пальцы зарываются в волосы, или проводят по столу.

— Помнишь сказку про дождь? Ты любил слушать её, вы все любили.

— Нет.

— В сказке рассказывалась история мальчика. Он мечтал пройти сквозь пустыню и найти новые земли.

— Я помню её, прекрати.

— Над ним насмехались. Говорили, что мечта его сбудется, только если случится невозможное, а нет ничего невозможного, кроме дождя, который идёт по воле человека. Ты помнишь эту историю?

— Довольно.

— Ты помнишь? Посмотри на меня и скажи, что случилось с этим мальчиком? Опусти руки и скажи.

— Он спел песню о своей мечте, такую прекрасную и печальную, что небо заплакало.

— И плакало оно до тех пор, смачивая кожу мальчика и давая ему влагу, пока он не пересёк пустыню.

Тени на стенах причудливо изгибались, как дождевые облака или кроны деревьев. Они покачивались в такт неспокойному дыханию, сгущались в углах, подмигивали, как живые, будто даже вступали в разговор, на своём непонятном языке пытаясь поддержать беседу.

— Ты можешь заставить небо заплакать?

— Я... Я могу попробовать.

— Попробуй. Для этого тебе даже не придётся петь. А когда небо заплачет, ты поймёшь, что делать со своей мечтой.

— Моей мечтой?

— Ты же хочешь снова их увидеть? Не просто кусочек плоти, заспиртованный в банке, а живые улыбающиеся лица?

— Хочу, конечно.

— Тогда исследуй. Делай то, что получается у тебя лучше всего. Вдыхай жизнь в шестерёнки, не сиди взаперти, приглядывай за Рахой. Мне тяжело смотреть на тебя, в кого ты превратился? Пойми же ты, это ещё не конец. Ты слишком великий человек, чтобы так просто сдаться.

— Я хочу увидеть и тебя тоже.

— Ох, милый. Это совершенно лишнее. Ты не будешь скучать. И ты не захочешь смотреть в глаза глупой женщины, которая так и не научилась пользоваться коробкой передач.

— У тебя красивые глаза.

— Я знаю. Но мне это не нужно, поверь. Второй шанс. А вот им.

Неожиданный слабый порыв сквозняка тронул тяжёлую штору, будто кто-то задел её неосторожной рукой. На секунду в образовавшуюся щель между бархатной материей проскользнул тонкий, словно игла, луч.

— Если у тебя получится совершить невозможное — до мечты будет рукой подать. Всего-то и нужно подчинить себе волю природы. Для тебя это пустяки. Ведь ты действительно великий волшебник. Небо будет плакать навзрыд по одному щелчку твоих пальцев.

— Да. Я люблю тебя, знаешь.

— Знаю. Открой глаза. Пора просыпаться.