Мир, что не стал тебе домом (джен)

Голова раскалывалась от гула, а перед глазами стояла стена из густого дыма и пламени. Наконец придя в себя, Рик оглушительно закашлялся. Повернулся на живот и зажмурился. Тут же его лицо скорчило от резкой боли, он протяжно застонал. Что, черт возьми, произошло? Почему все так рвануло? Он сплюнул на крошеный бетон и схватился за голову. Отчего так жарко? Словно его заперли в мусоросжигателе. Совершенно нечем дышать. Легкие были готовы разорваться от внутреннего напряжения. Отчего так мучительно больно? Он чувствовал, как стучат его зубы, кислый металлический вкус изводил своей насыщенностью.

Рваное дыхание только распыляло жар в груди. Только бы потом не оказалось, что он вдохнул лишнего. Не только дыма, от которого глаза даже открыть было тяжело и так зудило в носу. Остался ли кто-то в живых? Почему никто не кричит? Или он оглох, а треск огня — лишь галлюцинация пострадавшего мозга? Надо подняться. Оценить масштаб проблемы. Найти уцелевших и убраться подальше, пока отовсюду не слетелись ненужные наблюдатели. Хотя… отсюда до ближайшего населенного пункта миль сорок, не меньше. Но Рик даже представить себе не мог, сколько времени он провел без сознания, и насколько плачевны последствия произошедшего. Надо укрыться, надо спрятаться. Надо вызвать подмогу. Надо… надо наконец сделать хоть что-нибудь.

Ричард закашлялся хрипло, прикрыв лицо рукой, уже готовый к приступу острой боли. Вдруг он ощутил, как жар собирается в один огромный ком и с аппетитом пожирает его, от лба до подбородка. А на ладонь хлынуло нечто горячее. Кровь?.. Ничего неожиданного, однако у Рика задрожали пальцы. Рик содрогнулся всем телом.

— Лежи, где лежишь. Не двигайся.

Рик осознал, что глух на одно ухо. Слова прорвались сквозь оглушительный шум в голове, и он не понял, с какой стороны от него находился говорящий. Но этот голос он узнал сразу. Ну, конечно. До чего сильно Рик стукнулся головой, раз все события последних дней стерлись из памяти. Это он. Он причина всего. Это он активировал взрывчатку. Мысль осела пеплом на голову. Рик беззвучно засмеялся, и смех перешел в кашель. Или кашель обратился в смех. Рик все не мог прийти в себя и почти не осознавал происходящее вокруг. Но главное он понял. Теперь осталось найти в себе силы, чтобы действовать. Однако… Захватить его сейчас было проще простого. Но этот — Эрик Коллинз — медлил. Наверняка в отчаянии искал, чем можно повязать его, но Рик понимал, что все не закончится так просто.

— У меня пистолет. Если ты дернешься, Богом клянусь, я… я прибью тебя на месте.

Он не уверен в своих словах, заключил Рик про себя. Голос слегка дрожал. Возможно, враг тоже пострадал. Задело взрывом? Нет, вряд ли, он должен был подготовиться. Интересно, насколько тяжело ему стоять? Получится ли рывком выбить почву у него из-под ног и разоружить? Ублюдок. Ублюдок. Он все уничтожил. Рик оскалился. Скрипнули стиснутые от боли зубы.

— Ты будешь лежать так до тех пор, пока сюда не приедет полиция. П-понял? И медики с пожарными. Тогда ты останешься жив, они не дадут тебе сдохнуть. Они захватят нас всех, Дикки. Я раскрою им все, что знаю. И ты — тоже. Если они все же успеют тебя спасти, — Рик услышал едкий смешок и попытался перевернуться на спину. Тело не слушалось, оставалось бессильным. Нужно выиграть для себя немного времени.— Тебе придется раскрыть им все, что знаешь. А знаешь ты много интересного. Ты просто сокровище. Давай дождемся этого момента вместе. Может быть, заодно ты и мне расскажешь, что вы так сильно хотели подорвать? А? Слышишь меня, мразь? Или опять отключился?

Пусть только подойдет, сука. Пусть только подберется поближе. Даже если пристрелит, это уже неважно. Нужно как-то найти в себе силы. Нужно как-то оценить всю ситуацию целиком. Ричард повернул голову в другую сторону, со стоном открыл глаза. В них ударил луч восходящего солнца. Светлеющее небо было невероятно чистое. Ветер гнал дым в другую сторону. Рик глухо захрипел, и каждое слово причинило ему огромную боль.

— У меня… все тело горит… и лицо…

— Тебе очень повезло, что ты себя сейчас не видишь. Не вздумай подохнуть.

— Кто-нибудь… выжил?.. Еще…

— Они тебе не помогут.

— Почему?.. Почему ты?.. Я думал… это Беннет… и Тард…

— В последнее время вы правда принимаете к себе любой сброд, — враг вновь усмехнулся, и осколки стекла захрустели у него под ногами. — Непредусмотрительно. Мне было приятно, когда ты поверил и стал копать под них. Дал мне время собраться. Я удивлен, что никто не решился раньше. Вы неплохо пудрите мозги. Даете надежду. Не верю, что столько времени отдал вам. Столько сил. Ты действительно веришь, что Вирион добивается блага для всех?

— Не для всех… Не верю… Знаю.

— Не удивлен, — наконец вылезло наружу презрение. Но по-прежнему сам не показывался на глаза, прятался где-то позади. Трус. — Я не знаю, сколько еще человек они успеют убить. Но то, что вы задумали сейчас, откроет многим глаза. Надеюсь, эта ошибка положит конец всему сброду, что вы собрали под своим крылом. И так ласково зовете своей семьей.

Рик дернулся, закашлявшись, и его тело наконец изогнулось, послушалось. Он подтянул к себе колени и схватился за живот, едва подняв голову, хрипя. Воздух был тяжел от запаха дыма. Впереди ничего не разглядеть. И никого не услышать от шума в голове, кроме надменного голоса совсем близко. Прежде Рик не обращал внимание, какой противный у Коллинза акцент. Враг оставался где-то позади. Не приказывал держать руки на затылке. Идиот. Просчитаться на такой мелочи было бы очень глупо. Или он принимал его за настолько беспомощного? Тем лучше. Рик стиснул в ладони самый огромный осколок, который только сумел нащупать. Проверил его на остроту и мгновенно порезал палец. Сердце дрогнуло в предвкушении. Он попытался заговорить снова.

— Тебе… кх… тебе все равно не особо… не особо доверяли. Н-но… Ты все же… кх… кажется, ты сумел… сложить два и два… и все подорвать… Кто… помог?..

— Ч-черт. Я, кажется, велел тебе не двигаться. Или ты совсем оглох? Может, мне прочистить тебе уши?

Он сделал еще один заветный шаг, теперь Рик смог понять, что враг справа. Затаил дыхание, но мгновением позже понял, что это отвратительное решение. Снова закашлялся, дурной знак. Следовало дать достойный отпор, но сложно было себе представить, на что хватит сил. Наверняка Коллинз держал его на прицеле, только куда, интересно, целился? В голову? Или спину? Только бы в голову, и все закончится быстро. Рик с трудом сглотнул кровяной сгусток и поморщился от отвращения. Колкое чувство в сжатой руке с каждым ударом сердца набирало силу, и все отчетливее ощущалась пульсация.

— Давно ты… вызвал… копов?.. И как тебе это…

Тупая боль опустилась тяжелым грузом ему на лопатки и придавила к земле.

На груди словно разорвалась кожа. Рик громко застонал, но орудие из руки не выпустил. Кровь полилась под ним, и бетонная труха с жадностью приняла ее. Он осторожно повернул голову и скосил глаза, насколько только мог, чтобы разглядеть врага. И увидел направленное на себя дуло пистолета. Несколько секунд Рик не смел перевести взгляд ни на что другое. Отчего-то до сих пор ему хотелось верить, что Коллинз врет.

— Ты будто нарываешься, Дикки, — он улыбнулся, так же нагло, как и все дни до этого. — Тебе повезло, что я такой терпеливый. И сострадательный. Все же мы с тобой не чужие друг другу.

Рик заставил себя рассмотреть ублюдка внимательнее. На первый взгляд, Коллинз твердо стоял на ногах, но одну он, по своей глупости или от излишней гордыни, опустил Рику на спину. Несмотря на не сходящую довольную ухмылку, он дышал столь же сдавленно, как и сам Ричард, и прижимал к боку левую руку. Его землистое лицо было бледно и грязно, и орехового цвета волосы торчали в разные стороны. Что его ранило?.. Не мог же он пострадать от взрыва.

— Если бы… если бы ты был… хоть немного… с-сострадательным… ты бы… ты бы пристрелил меня… на месте, — Рик выдавил из себя усмешку, и губы растянулись в кривом оскале, впрочем, лишь на несколько мгновений. — Я нужен… нужен живым… только и всего.

— Разве я могу отказать себе в удовольствии и не посмотреть, как ты корчишься? Ты страдаешь таким комплексом Бога, мнишь себя самим Мессией. Но сейчас только и думаешь, как бы пустить себе пулю в висок и не мучиться, — он коротко рассмеялся, чуть расслабив руку, сжимающую пистолет. И, казалось, ему действительно было в этот момент очень смешно. Рик стиснул зубы, нахмурившись, и острая боль вновь пронзила его лицо. Он резко выдохнул, и звук получился похожим на хрип. Вряд ли это подействовало на Коллинза, но он придал себе серьезный и невозмутимый вид. — Я искал любых выживших, от кого может быть польза для полиции. А не лично тебя.

— Тогда… тебе повезло… что остался жив… именно я… — или не повезло, закончил про себя Ричард.

— Здесь становится слишком жарко.

Возможно, он уже не обращался ни к кому, а говорил сам с собой. В том или ином случае, Рик был готов дважды подписаться под этим заявлением. В этот миг он был готов отдать многое за две вещи: за размозженную голову Эрика Коллинза и за глоток холодной воды. Если другие мысли и приходили ему в этот миг на ум, он гнал их прочь без промедления. Сейчас было не время для сожалений. Враг с неудовольствием поднял прижатую к боку руку и вытер тыльной стороной ладони пот. Сама же ладонь оказалась багровой от крови. У Рика заблестели глаза.

— Ладно, — вновь Коллинз словно насильно выпихнул из себя это слово. Тяжесть, прижимающая к земле, исчезла. — Поднимайся. Или ползи. Если сможешь, конечно. Если вздумаешь выкинуть какой-нибудь фокус, я отстрелю тебе что-нибудь. Ногу или половину мозга, тут уж как повезет. Так что лучше не пытайся. У меня есть запасной вариант, если ты сдохнешь, а вот у тебя нет ничего, Дикки.

Рик внутренне сжался. Вот он. Более подходящего момента может уже и не быть. Нужно собраться. Забыть о боли хотя бы на несколько минут. Нельзя больше тянуть. Нельзя позволить схватить себя. Рик изобразил попытку подняться и тихо застонал от усилившихся страданий каждой части его тела.

— Помоги… помоги мне… Не уверен… что я устою на ногах… если… если попытаюсь встать сам…

С небольшим промедлением совсем рядом захрустели бетон и стекло. В затылок ткнулось дуло пистолета. Видимо, Коллинз решил, что намек будет понятен и без всяких слов, ведь он лишь пробормотал себе под нос что-то невнятное. Ничего. Главное — собрать все накопленные силы. И надеяться, что он не нажмет на спусковой крючок рефлекторно.

Коллинз едва успел коснуться спины Ричарда, когда тот оттолкнулся от земли свободной ладонью. Рик резко развернулся и всадил осколок в бедро этой мрази. Но тут же вцепился той же рукой в предплечье Коллинза и дернул в сторону. Выстрел заглушил отчаянный вопль, но дуло было направлено уже выше головы Рика. Падая на спину, он тянул Коллинза на себя, а тот, быстро теряя равновесие, не мог воспротивиться. Враг все еще орал от боли, и тогда Рик с наслаждением ударил его в раненный бок кулаком. Пистолет упал в нескольких сантиметрах от головы, и этот внезапный звук заставил зажмуриться. Но он тут же отбросил от себя Коллинза и попытался перевернуться обратно на живот и схватить оружие. Едва ощутив нагретую рукоятку в порезанной ладони, Рик широко улыбнулся, но в ту же секунду с огромной силой его пнули в ухо. Этого оказалось достаточно, чтобы на несколько мгновений он потерял контроль над собой.

Звон был оглушителен. Ричард не успел прийти в себя, когда на плечо что-то с тяжестью опустилось. А в следующий миг его протяжный стон перешел в надрывный крик. Рик больше не чувствовал ни пистолет, ни то, как шевелятся его пальцы. Он чувствовал лишь резкую боль, усиливающуюся в области локтя. Он перевернулся на спину, безуспешно хватая ртом воздух, и увидел, как скорченный от мучений Коллинз стоит над ним и трясущейся рукой целится ему в грудь. Стоять ему было тяжело, колебался с выстрелом. Тогда Рик понял: он не сделает этого. Трус. Слабый трус.

— Не двигайся!..

Он поспешил этим воспользоваться. Сгреб в кулак все, что лежало под ладонью, и швырнул ему в лицо, резко пнул в колено раненной осколком ноги. Раздался выстрел. Но Рик не закричал от боли, а пуля не угодила ни в живот, ни в лоб, ни в руку. Коллинз со сдавленным стоном пошатнулся вперед, и его оружие глухо стукнулось о землю. Ричард тут же схватил пистолет, единожды выстрелил врагу в грудь. Отдача почувствовалась сильнее обычного. Огрел стволом Коллинза по голове и сбросил с себя повалившееся тело. Обычно левая рука поддавалась контролю хуже, чем правая, но он сразу понял, что не в состоянии пошевелить ею. Кое-как Рик поднялся. Коллинз лежал в грязи, оглушенный, раненный, но еще живой. Стонал, зажимал руками живот и грудь, пытался сориентироваться в пространстве и обнаружить, где Ричард. Лишь сделав это, он словно бы наконец осознал, в каком положении оказался. Он вытянул окровавленную ладонь вперед и с отчаянием посмотрел в темные глаза Рика.

И в ответ Рик оскалился.

Он ощутил отдачу еще раз, прежде чем отвел взгляд от размозженной головы Эрика Коллинза.

Он со свистом втянул воздух, упал на колени и громко застонал. Теперь, когда все было кончено, он вновь почувствовал охватывающую все его тело боль, где-то жгучую, где-то острую, где-то пульсирующую, но везде нескончаемо мучительную. Зубы по-прежнему стучали, до уха доносились собственные хрипы. Второе, поврежденное, так и не могло ничего услышать. Возможно, взрыв повредил барабанную перепонку. Неважно. Пройдет потом. А если и нет — тем более неважно.

Рик осторожно ощупал карманы брюк, но ничего не обнаружил. Вздохнув, он метнул взгляд на мертвое тело. Может быть, еще можно что-то сделать. Шевелиться оказалось даже тяжелее, чем представлялось. Грудь сильнее горела от любого движения. Там ожог, однозначно огромный ожог. Посмотреть на себя со стороны сейчас было бы действительно отвратительным решением. Он старался не выражать никаких эмоций на лице, копаясь левой рукой в карманах трупа. Но даже моргать было тяжело. Хотя кровь, казалось, больше не стекала с подбородка. Если там серьезная рана, то сколько же в ней теперь, должно быть, грязи и пепла. Рик запретил себе размышлять об этом. В карманах не оказалось ничего полезного. Никаких средств коммуникации, даже того, что выдавали для связи с другими агентами. Неужели все уничтожил? Рик застонал, вновь поднимаясь с колен. Правая рука отозвалась острой болью при движении. Он глухо закашлялся, хоть до этого мгновения не позволял себе этого делать. Его прошибло скверным подобием озноба с ног до головы. Возможно, именно это чувствуют люди, сидя на электрическом стуле и обливаясь потом в ожидании агонии и смерти. Вот бы никогда не узнать этого наверняка, мрачно подумал Рик и отступил от тела, шатаясь.

Он представлял себя куском мяса, из которого хотели приготовить сочную отбивную: поколоченным, обжаренным и порезанным. Каждый шаг навлекал на Рика желание лечь и терпеливо ждать гибели. Или тут же потерять сознание и больше никогда не очнуться. Перед глазами у него все плыло, голова не соображала, и ему казалось, что в любой момент он в самом деле может отключиться. Но он медленно, тяжело хромая, ступал сквозь дым и пытался разглядеть свою рацию или хотя бы ту, что принадлежала Коллинзу. Не могло все исчезнуть без следа. В сторону уничтоженных зданий, пожираемых огнем, он старался даже не смотреть. Отчего-то ему совсем не хотелось видеть, во что превратилось место, в котором он провел последнюю неделю, проверяя проделанную работу, а заодно и каждого сотрудника. Недостаточно хорошо, чтобы предотвратить катастрофу. Вовремя понять, что Эрик больше не в состоянии сотрудничать с другими членами Вириона. Вовремя оградить его от совершения ошибки. Если кто-то из тех, кто остался там, под обломками, по каким-то причинам не погиб, Рик все равно не смог бы никак им помочь, облегчить страдания. Он наконец утер рукой глаза, слезящиеся от дыма.

Вдруг он обнаружил черный предмет среди обломков. Всего в нескольких шагах от тела лежала покрытая бетонной крошкой рация, и Рик аккуратно, почти с любовью, оттряхнул ее, опустив на землю пистолет. Она была его собственной. Он не расставался с ней ни на минуту в течение всех этих дней. Только бы и сейчас она не подвела. Он внимательно рассмотрел антенну. Не казалась поврежденной. Коллинз мог изъять устройство незадолго до того, как Рик очнулся. Зажал кнопку и поднес рацию к лицу.

— Это Четвертый. Вытащите меня… отсюда… Если меня… если меня кто- нибудь слышит.

Он просидел без движения несколько секунд, после чего повторил сообщение. Каждое слово сопровождалось болью в нижней половине лица, и Рик, отключаясь, тихо стонал. Приемник должен был быть в ближайшем штабе, но до него довольно далеко. Кто-то мог уже узнать о трагедии и выслать подмогу, но слепо верить в это было бы глупо. Еще минуту из рации ничего не доносилось. Тогда Рик по привычке попытался опустить ее в карман синей рубашки и осознал, что та обгорела сильнее, чем он себе представлял, и впервые остановил взгляд на многочисленных пузырях на коже. Стиснул слишком громко застучавшие зубы, осторожно убрал рацию в задний карман брюк и медленно побрел дальше, стараясь игнорировать дрожь своего тела.

Коллинз говорил, что оставшиеся в живых не смогут помочь. Что он имел в виду? Запасной вариант… Он мог оставить кого-то на более безопасном расстоянии. Но отсюда никого не было видно. Нужно внимательнее вслушиваться. Если не спасшихся, то наступление врагов он должен был определить заранее.

Через несколько минут краем уха Рик различил чужие стоны, больше похожие на плач, более громкие и надрывистые, чем его собственные. Это не мог быть кто-то не из своих. На мгновение его сердце замерло. Постепенно в дыму он начал различать две фигуры, полулежащие у огромного обломка лаборатории. Один человек не шевелился, словно был мертв или без сознания, а другой… другой и был источником шума. Приблизившись, Рик различил в фигуре парня, слишком молодого для переживания подобного кошмара. Но он имел острый ум и подавал большие надежды, и его взяли сюда всего пару месяцев назад, чтобы он помогал и учился у знатоков своего дела. Он еще в двенадцать лет любил развлекаться с пиротехникой, и за это ему часто влетало в Приюте. А сейчас он сидел, спрятав лицо в руках и дрожа всем телом, надрывался в жалобном плаче. Рик приблизился и прошептал:

— Айзек…

Мальчишка испуганно дернулся, подтянул к себе согнутые в коленях ноги, но рук от лица не отнял, только замолк, тихо поскуливая.

— Это я… Рик. Я рад… что ты выжил.

Он внимательно взглянул на второго человека. Яркие побои на лице, изо рта и опухшего носа уже перестала идти кровь. Он, смутно вспоминалось Рику, тоже был из научного отдела. Его лабораторный халат изрядно потрепало, да и вся остальная одежда была выпачкана в земле и бетоне. Он еще дышал, но так и не пришел в сознание. Они не были особенно знакомы — Рик даже не помнил его имени — но никаких подозрений этот человек никогда не вызывал. Ричард знал: он присоединился к Вириону года три назад, когда его выселили за долги из дома. Да, именно этот мужчина выражал тогда благодарность, совершенно не понимая, что при рукопожатии не нужно никого трясти с такой силой. Сейчас он лежал совсем близко к Айзеку, соприкасаясь с ним плечами. Рик опустился на землю рядом с ними с тяжелым вздохом, хрипя от боли. Мальчишка снова дернулся, испуганно вскрикнул. Тогда Ричард заметил еще кое-что. Эти двое были прикованы друг к другу наручниками. Коллинз хотя бы здесь мог использовать мозги по назначению. Но, видимо, от них больше пользы на земле, чем в его пустой голове. Он был слишком уверен, что справится с Риком до того, как второй, из научного отдела, придет в себя и попытается уйти вместе с Айзеком. Почему?

— Спокойно, Айзек… — тихо протянул Ричард, приближаясь к пареньку. Тот весь сжался и на какое-то время вновь затих, но вскоре он продолжил всхлипывать и стонать, не отнимая ладони от лица. Он был напряжен и почти не шевелился, словно готовился быть побитым и старался предугадать, с какой стороны ждать атаки.

— Это Эрик…

Голос Айзека оказался даже более дрожащим и неуверенным, чем можно было предположить. Рик беззвучно вздохнул. Он был, по сути своей, еще совсем мальчишкой, ему не исполнилось и семнадцати, а уже оказался в подобной передряге. Но, по крайней мере, выжил. Уже неплохо. Рик попытался перевести дух. Нужно было отвлечься, чтобы боль не ощущалась такой невыносимой. Он не прекращал стискивать зубы, иначе в один момент закричал бы. К счастью, Айзек вновь заговорил:

— Эрик избил доктора… за то, что он стрелял… Он велел сидеть тихо… И сказал, что не навредит мне… если я буду слушаться… Он обещал… привести помощь… Обещал… что мне помогут… С-сэр… Я, я слышал выстрелы…

— Да… Я решил проблему. Не думай больше… об Эрике.

— Он… он… мертв?.. Я ничего не понимаю… Ничего… Только что все… все было… Х-хорошо… Б-боже… Б-боже… Я не могу… Не могу… Не могу… Пожалуйста, п-помогите мне… Прошу… Прошу…

Чем дольше Айзек говорил, тем более плачущим становился тон его голоса, тем меньше пауз он делал между словами, и тем труднее ему было отдышаться. Он практически выл, не останавливаясь, и Рик заражался этим страхом, что выплескивал на него безутешный мальчишка.

— Тихо, Айзек, — как можно спокойнее протянул он, стараясь придать своему голосу больше уверенности и максимально скрывая страдание. Обжигающая боль в груди продолжала с аппетитом пожирать его, перед глазами то и дело все расплывалось. Тошнота подступала к горлу, а лицо адски горело. Становилось все труднее держать себя в руках. — Скоро… все закончится. Мы живы… И я… я звал на помощь… И сейчас мы попробуем… попробуем вместе еще раз. Тебе нечего бояться. Я рядом с тобой. Где болит? Что с тобой случилось?..

Рик опустил на землю пистолет и вытащил из кармана рацию, молча подержал ее в руке. Вновь посмотрел на паренька. Зажал кнопку и проговорил как можно более собрано: «Это Четвертый. Я нашел двоих из научного отдела. Произошел взрыв из-за умышленных действий одного из агентов. Он устранен. Нам нужна помощь. Он мог вызвать полицию. Возможно, есть еще выжившие. Но мы не в состоянии никого искать. Мы… не в состоянии ничего сделать.» И пока Ричард высказывался, он внимательно следил за реакцией Айзека. Но мальчишка стонал и плакал, пока не затих, чтобы перевести дух.

— Я… я… я ничего… ничего не вижу… Ничего… не вижу… Больно… Так больно… Так больно… Почему они молчат?!

Он взревел, дернулся так сильно, что бессознательное тело мужчины чуть сдвинулось вслед за ним. Рик застыл, не отрываясь наблюдая за этим.

Пришедшая на ум догадка оказалась слишком пугающей, чтобы произнести ее вслух. Он медленно взял Айзека за запястье здоровой рукой и осторожно провел пальцами по прохладной, по сравнению с его собственной, коже.

— Спокойно, Айзек… Я уверен… уверен, нас слышали. А если нет… Я был на связи со штабом… перед… перед этим. Они могли понять… И выслать кого-то, — Рик не мог отделаться от мысли, что говорит это все не несчастному запуганному мальчишке, а самому себе, чтобы унять бьющуюся в груди тревогу, чтобы вздохнуть хоть единожды спокойно и прекратить гадать, через сколько минут за ними придут копы. Даже сопротивляться будет бессмысленно, когда они появятся здесь. — Покажи мне… Покажи лицо. Если там рана, ты мог занести…

Рик не успел договорить. Осторожным движением он отнял ладонь Айзека от его же лица и увидел, как по щеке бежала кровь. Она вытекала из глазницы, а само глазное яблоко не было видно из-за этой красной завесы снизу, и поврежденного, словно надрезанного верхнего века. Однако вместо этого прекрасно был виден торчащий тупым концом кусок стекла. Рика передернуло.

Он стиснул запястье мальчишки с такой силой, что тот застонал еще громче, вряд ли от боли, скорее от прочувствованной реакции.

— Я пытался… пытался вытащить, — скуля, протянул Айзек, пока Ричард рассматривал рассеченный лоб, кровоточащие царапины на носу, губах и подбородке, и множество небольших осколков, впившихся в щеку, висок, носогубные складки. Он схватился за запястье другой руки парня и опустил и ее. Левая половина лица пострадала не меньше; глаз был полностью закрыт, но из века точно так же торчало стекло. Рик попытался что-то сказать. Но не сумел. В голове стало совершенно тихо и пусто на какое-то время. — Я не смог… Я не смог… Пожалуйста… Пожалуйста… Помогите мне… Я ничего… ничего… ничего не вижу… Кто-нибудь… Пожалуйста… Пожалуйста…

Его окровавленные руки вновь потянулись к лицу и быстро скрыли его. Оно и к лучшему, с тяжелым вздохом подумал Ричард и издал тихий стон. Теперь понятно, почему Коллинз не боялся, что задержанные сумеют скрыться прежде, чем он закончит. Рик вновь позвал на помощь, но безмолвие в ответ разозлило его настолько, что он едва не разбил вдребезги свою рацию. Кто-то должен прийти. Должен вытащить их. В штабе должны быть медики. Кто-то, кто сможет на первое время удержать в нем жизнь. А потом… можно укрыться в Приюте. Там никто и не подумает искать. Дети, конечно, могут испугаться, но там, должно быть, наиболее устроенный госпиталь из всех, что есть. И там будет место и для… Для них. Нет, им нельзя видеть его таким. Рик закашлялся и сплюнул кровь на землю. Никак нельзя. Но копы все равно ведь прибудут раньше. Обманывать себя сейчас… Нет, нельзя обманываться. Они не увидят его никаким. И он их — тоже. Рик горько усмехнулся. Он закрыл глаза рукой и потер их, вздыхая и хрипя от боли, что с силой впилась в его лицо. Это плохо, это очень плохо. Нельзя думать об этом сейчас. Все будет нормально. А если нет… О них позаботятся. Их сумеют успокоить и придадут им сил. Обязательно.

— Айзек… — с хрипом позвал он парня. Тот едва заметно дернулся и затих в ожидании. Рик повернул рычажок на раме пистолета, включая предохранитель. —Помоги мне… Выпрями сейчас руки. Насколько можешь. Мне нужно… нужно, чтобы ты подержал кое-что.

Айзек помедлил, но выполнил просьбу. Рик опустил на окровавленные ладони пистолет и велел мальчишке крепко схватиться за ствол. На мгновение на его израненном лице отобразилось удивление и страх, но, казалось, он был и без того слишком напуган, чтобы задавать вопросы. Ричард медленно вытащил магазин и затаил дыхание. Две пули. Всего две. Заскрипели зубы. Не нужно было тратить на ублюдка Коллинза еще одну. Впрочем, что бы это изменило?

Рик с отчаянием осмотрелся. Главное здание по-прежнему было охвачено пламенем, разрушено; огонь перенесся на деревья и, казалось, не собирался умерять свои аппетиты. Они находились достаточно далеко от места взрыва и дым, к счастью, не летел в их сторону. Однако здесь могло стать небезопасно в любую минуту. Рик не сдержал стона. Айзек шевельнулся и случайно задел его правую руку. Перед глазами на какое-то время потемнело.

— Блядь!.. Айзек, не шевелись!.. — Рик потер глаза и под всхлипывания Айзека вставил магазин обратно, выключил предохранитель. Если кто-то придет сюда… Если кто-то придет, нужно быть готовым. Ричард метнул взгляд на бессознательное тело. — Айзек… Давно вас… Эрик здесь оставил?

— Я не знаю, — плача, спустя какое-то время ответил мальчишка. — П- простите меня, сэр… Я не видел… Вы… в порядке?..

— Айзек… Мне нужна твоя помощь… снова. Не опускай пистолет… Возьми его в одну руку. Любую. Не бойся, тебе не придется… не придется его использовать, — Рик устало закрыл глаза, и на какое-то время мир прекратил для него существовать, все проблемы исчезли, все мысли растаяли, а чувства отключились. Он вздрогнул, приходя в сознание. — Айзек… Этот… доктор. Он скоро придет в себя… не сомневайся. Возьми еще это.

Конечно, в этом вряд ли был какой-то смысл, и Рик был готов посмеяться над собственными потугами. Но он вложил в освободившуюся ладонь Айзека рацию и передвинул его большой палец на кнопку.

— Это рация. Ты умеешь… ей пользоваться. Выходи на связь…. связь… раз в пару минут. Если услышишь ответ… не теряйся. Говори с ними. А если будет тихо… продолжай пытаться. Остальное время… говори со мной. Если я не отвечу… все нормально. Зови доктора. Когда он очнется… Ты меня слушаешь?..

— Д-да… Я не смогу… Я не смогу…

— Ты сможешь, Айзек, — Рик чувствовал, как скрипят его зубы, и морщился от боли. Сейчас нельзя потерять сознание, нужно договорить. Иначе, если помощь не придет, надежды будет еще меньше. Он насилу отдышался. — Когда он очнется… ты скажешь… скажешь, что в пистолете… две пули. П-понял?.. Их там две. Две, сука… Да… Так… И ты скажешь… что я приказал оставить в живых тебя. Если придут копы… В живых должен остаться ты… только ты. Ясно?.. Я не хочу… делать это сейчас… пока есть шанс… Ты понимаешь, Айзек?.. Все будет… все будет в порядке. Только делай… делай, как я с-сказал.

Рик лег на спину, закрыв глаза. Земля была такой холодной под ним, а грудь и лицо словно плавились от жара. Он прекрасно понимал, что больше не в силах терпеть, думать, говорить. И это понимание уже не вызывало в нем никаких чувств. Он застонал.

— Э-это Д-ди… Д-ди… Черт… Это… Айзек… П-пожалуйста… Меня кто-нибудь слышит?.. П-прием?.. С-сэр… Вы слышите меня?.. Ответьте!..

— Д-да. С-слышу.

«Если этому доктору из научного отдела хватит духу пристрелить хотя бы меня, это будет уже неплохо», — подумал Рик. Очнуться в руках врагов и быть не в состоянии прикончить себя самостоятельно ему хотелось меньше всего. Но одна только мысль, что он еще может увидеть их, не позволяла пойти на это. Значит, в нем действительно многое изменилось. Он криво ухмыльнулся и тут же едва не зарыдал. Как же он устал терпеть.

— Это… Это Айзек… Там… Там есть кто-нибудь?.. П-пожалуйста!.. С-сэр?..

— П-продолжай.

Всхлипы Айзека стали громче, и Рик простонал что-то невнятное даже для самого себя. В голове было слишком пусто. Он словно слился с собственной болью и горел ей, горел, как заваленные под пылающей крышей тела.

— …Сэр?.. Я… Я… что-то слышу… С-сэр?..

Рик ничего не ответил.

С приходом утра мир начинал новую жизнь. В один момент, никто точно и не скажет, в какой, на пробежку выходил первый человек, неспешно следовали в парк владельцы собак, одиночки выбирались на балкон или веранду с чашкой кофе в руках, из чужих окон вылезали влюбленные подростки, чтобы вернуться домой до подъема родных, чьи-то руки складывались в молитве. Кто-то спал, и в спальню врывалось сквозь окно золотое солнце и тормошило лучами за плечо: вставай, я уже здесь. Кто-то вовсе не замечал перемены, для него или нее утро не стало другим циклом, ведь ночь не была концом предыдущего. Но это вовсе не значило, что для таких людей не нашлось бы места в новой жизни. Мир был беспристрастен, и вместе с тем, этим утром каждого ждали совсем разные изменения. Многие едва ли обращали внимание на что-либо; для них одного утра не было достаточно, чтобы ощутить перемену. Многие же заметят чуть позже, но уже сегодня. Многие в это утро собирали по полу осколки прежней жизни, отставляя новую подальше от себя, в самом дальнем углу, ведь она пугала пустотой, неизвестностью; отсутствием того, что придавало существованию ценность. Многие наблюдали за видом, что предстал перед глазами: стены родного дома, тюремная решетка, бескрайнее небо, рассекаемое верхушками деревьев, спящее лицо любимого человека, голое тело — отвращающего. Многие хотели бы, чтобы утро — и новая жизнь — началась немного позже. Многие уже чувствовали и были готовы ее принять.

Для многих это утро не наступило. Мир, в общем-то, врал, что он беспристрастен.

Тиша была подростком, что не впускает в свою комнату других подростков. Тиша не пила кофе. Тиша не любила бегать. Тиша боялась собак, как и многих других вселяющих чувство опасности существ. Тиша не молилась, хоть из раза в раз повторяла про себя: «Пусть все будет в порядке», и кто-то усмотрел бы в этом самую искреннюю мольбу. Тиша была из тех, для кого ночь не стала концом предыдущего цикла. Тиша еще не знала наверняка, что приготовил ей новый день. Она лишь предвкушала, готовилась, ждала. Поскольку знала и ни на миг не выпускала из головы: человек, что подарил ей самую настоящую жизнь, самый дорогой для нее человек, тот, без кого она себе бы не принадлежала, снова пропал, исчез из поля зрения. Что для него принесло это утро? На что он смотрел в этот рассветный час? Отчего на душе было так неспокойно? Тиша отложила роман Диккенса и начала новый день.

Со вчерашнего утра Тиша занималась уборкой. Она до блеска мыла всю посуду, что складывала в раковине после готовки, драила полы в каждой комнате, оттирала полки от пыли и окна от разводов. Она пропылесосила ковры в их с Томом спальнях, даже залезла на чердак и вычистила все там. Еще в десять лет Тиша обнаружила в себе привычку занимать руки этим утомительным делом всякий раз, когда волнение становилось сильнее нее. Даже если по каким-то неведомым обстоятельствам дом оказывался чист, она все переделывала повторно.

К двенадцати часам дня у Тиши не осталось никаких сил, и она повалилась на стул на кухне, запрокинув голову назад и устало вздохнув. Кухня еще не успела переполниться ее волнением, как другие комнаты тихого дома. Ночью она почти не спала: никак не могла отбросить беспокойство хотя бы на время, хотя чтение отвлекло. Ближе к утру в самых маленьких обитателях дома очнулся дух исследователей, и они с громким писком начали бродить по бежевой спальне хозяйки. Тише огромных трудов стоило не раздавить ни одного из них, пока, в полудреме и полутьме она сбегала в кабинет Рика, где на нее с новой силой обрушились тревожные размышления.

Пусть дом остался на ней, Тиша действительно не была одна в этот день. Почти месяц назад, в короткую летнюю ночь, Шесть твердо решила окотиться. Это были не первые кошачьи роды в их жизни. Они обе неплохо справились; никто не погиб и почти даже не запутался в собственной пуповине. У всех троих котят был хороший аппетит и заботливая мама, порой даже слишком: несколько раз она до крови оцарапала Тома, с любопытством присматривающего себе питомца. Должно быть, сейчас только присутствие этих котят немного ободряло.

К часу Тиша закончила с повторной уборкой чердака и, спустившись на кухню, позвонила в Приют, надеясь, что ей позволят поговорить с Анной — одной из немногих, к кому она могла обращаться без волнения в том неуютном месте. Конечно, вряд ли та что-то знала, но это могло принести хоть какое-то успокоение. Однако, когда ответа не последовало, тревога лишь возросла. Все это было не к добру. Случилось ли что-то ужасное и в Приюте? Или Анна была просто слишком занята и не могла ответить? Одно другому не мешало, скорее даже способствовало. Отчего-то у Тиши сложилось впечатление, что от нее намеренно утаивают информацию, и это не означало ничего хорошего. За месяц до ее шестнадцатилетия ее все еще считали маленькой впечатлительной девочкой, готовой разрыдаться от любой плохой новости. Тяжело было признаваться себе в том, что подобное представление не слишком ошибочно.

Из-за этого, может быть, сам Рик попросил в случае его смерти не рассказывать ей напрямую. Тиша уронила голову на руки и легонько стукнула себя по лбу. Он не умер, сказала она себе вслух. Тон собственного голоса заставил ее вздрогнуть.

К четырем часам должен был вернуться Том. Оставалась еще пара часов на приведение дома — и себя — в порядок. Тиша метнула взгляд на календарь, висящий на стене у двери, после чего поднялась, достала с холодильника маркер и зачеркнула клетки; еще два дня августа прошли в ожидании неизвестно чего. Но сегодня вернется Том, а значит, ей будет на кого переключить все внимание. Возможно, ему захочется на вечер уйти в гости к другу, но, может, он не откажется провести время с сестрой. Можно было бы предложить ему поиграть вместе в настольные игры или посмотреть его любимые мультфильмы, или даже сходить к Чарльзу и попросить у него телескоп на вечер. Том так давно хотел, чтобы Рик сводил его в обсерваторию на экскурсию, ему наверняка понравилось бы нечто подобное. Тем более в отсутствие отца его просто необходимо было чем-то отвлечь.

Можно было бы подать происходящее как что-то повседневное. Папа опять задерживается в своей командировке, ну да, это же постоянно происходит, волноваться совсем не о чем. В том, что он не выходит на связь, нет ничего серьезного. Он же бывает так увлечен и занят, что едва ли добирается даже до постели. В ночные часы Рик и не стал бы никогда звонить. Ведь он просто не мог предположить, что его Тиша вместо того, чтобы мирно спать, сидит и беспокоится. В ночные часы и она никогда не стала бы звонить. Ведь должен же был он хоть иногда отдыхать.

Тиша ополоснула руки и вытерла наворачивающиеся слезы. Осознала, что этого недостаточно, и как следует умылась. Распустила волосы, что выглядели попросту жалко в двух растрепанных косичках, которые она заплела еще вчера днем. Еще раз умыла лицо. Рик обязательно будет в порядке, сказала она себе с большей уверенностью. Не следует доверять дурным предчувствиям. Надо просто переключиться. Например, приготовить к вечеру пирог с черникой. Да, Тому он наверняка придется по душе.

Около трех часов дня, когда Тиша замешивала тесто, неподалеку затрещал телефон. Она, словно бы совсем не ожидая этого, резко дернулась, но тут же вскочила и понеслась к нему. Позади с грохотом упал стул, а трубка оказалась испачкана в муке и масле, но девушка едва ли обратила на это внимание. Тиша с замиранием сердца вскрикнула: «Рик?!», но по ту сторону провода раздался лишь звонкий смех, после которого зазвучал девчачий голос, окликающий ее по имени. Тиша и поверить не могла, что может стать еще более мрачной и расстроенной. Это был не Том и даже не знакомый человек из Вириона. Это была всего лишь Барбара — приятельница, возникающая в ее жизни, точно дикий зверь во время гона: как по часам, в конце июня, у нее появлялось резкое желание общаться и проводить время вместе, даже в какой-то степени веселиться, но с началом сентября она исчезала, словно ничего и не было.

Каждая из них жила своей собственной жизнью, и Тиша спокойно к этому относилась. Ей было бы очень даже приятно и несколько лестно услышать приглашение на прогулку к реке, и она сама с радостью позвала бы Барбару в гости на чай с пирогом, если бы обстоятельства позволили ей легко забыть обо всем и расслабиться. Правда, когда та сказала, что на прогулке будет еще ее кузен Брэд, который так сильно любит рыженьких, что им обязательно надо познакомиться, Тиша поморщилась и слишком резко отказалась. Сейчас ей сильнее всего хотелось повесить трубку, ничего не сказав. Лишь бы поскорее освободить линию для чего-то действительно важного. Однако только через пятнадцать минут она вернулась к тесту, еще глубже погрузившись в тяжелые мысли.

В четыре Тиша осознала, что ужасно задерживается. Ей необходимо было добраться до входа в парк, где, как она помнила, должна была пройти встреча родителей и отряда бойскаутов-зверят, впервые выбравшихся со старшими в поход. Тише оставалось еще десять минут пути быстрым шагом, когда она сорвалась на бег. В этот жаркий солнечный день это было не самое лучшее решение, да и платье оказалось не слишком удобным и излишне задиралось.

Она почти сразу покраснела и вспотела. Как хорошо, что по тротуару шло не так много людей, из-за которых Тише стало бы еще более неловко от этой нелепой погони за временем. Лишь раз она чуть не врезалась в спину незнакомого мужчины, выгуливающего своего бигля, наверняка мечтающего о кусочке тени, но, увы, мечтающего напрасно. На этой стороне улицы его и ожидать не стоило, и Тиша сама уже жалела, что не перебежала на менее беспощадную сторону. Ее мысли практически плавились от духоты; впрочем, их содержимое было таким, что от подобной потери никто не расстроился бы. Вскоре девушка увидела впереди огромные металлические ворота с дружелюбной надписью, приглашающей войти. Тиша не могла ей в этом отказать.

Неподалеку от высокой ограды, в тени огромного дуба, стоял статный мужчина, по виду лет тридцати, в серой рубашке с короткими рукавами и крупными нагрудными карманами, и в таких же серых брюках. Тиша провожала Тома в поход, поэтому, присмотревшись, быстро узнала этого человека. Рядом с ним, на траве, лежал крупного размера походный рюкзак, и это подтвердило девушке, что она пришла куда нужно. Как раз когда Тиша, замедлив шаг, приближалась к нему и тщетно пыталась отдышаться, мужчина снял с себя темную шляпу с широкими полями и провел рукой от лба до затылка по своим взмокшим русым волосам. Вид его был несколько утомленный. Как у человека, который простоял здесь слишком долго и просто хотел вернуться домой подальше от палящих лучей. От смущения Тиша поджала губы и стерла со лба пот. Отчего-то она вдруг подумала, что выглядит очень глупо в своем небесно-голубом платье и с таким ужасно красным лицом.

Однако, вдохнув полной грудью, она поспешила напрямую к этому человеку. Ведь рядом с ним, пыхтя и перекрикиваясь, бегали два мальчишки в скаутской форме, во многом отличающейся от той, что была на мужчине. Вместо брюк они носили шорты с продетыми в них светлыми ремнями. Заправленные, но задранные по бокам рубашки выделялись множеством нашивок на карманах и рукавах. Кроме того, на шеях обоих мальчиков были повязаны клетчатые зелено-красные платки. Сама форма была у них цвета хаки, одного из его наиболее светлых и, по мнению Тиши, приятных оттенков. Мальчики гонялись друг за другом, и тот, что убегал от противника, сжимал что-то над собой в кулаке и как будто дразнился. Тиша сразу же узнала в преследователе Тома и невольно улыбнулась. Она не видела его уже неделю, и в такой момент, как никогда, ей просто необходим был кто-то хоть сколько-нибудь родной и близкий.

Тиша подошла к мужчине и вежливо поздоровалась с ним, скромно поклонившись и извинившись за опоздание. Но тот не выразил никакого недовольства произошедшим, и это немного успокоило ее. В конце концов, Том остался не один; второй мальчик наверняка тоже ожидал родителей. Хорошо бы кто-то из них пришел не сильно позже нее. Было бы очень печально, если бы этот ребенок почувствовал себя покинутым и одиноким, когда Том перестал бы за ним носиться и ушел домой. Тиша была готова даже подождать, пока они наиграются вдвоем. Тем более брат успел догнать приятеля, отобрать у него, видимо, свою кепку, но вместо того, чтобы надеть ее на себя, с победоносным смехом побежал прочь. И их игра продолжилась, лишь сменились роли. Тиша с улыбкой наблюдала за ними, и, казалось, волнение ненадолго утихло. Том был так беззаботен и радостен в этот миг, как любой обычный девятилетний ребенок. Он был полон энергии, жизни, и любая трудность была ему нипочем.

Как бы ей сейчас хотелось, чтобы он прожил как можно дольше в таком состоянии и не думал ни о бедах, ни о горестях. Пусть с Риком все будет в порядке, повторила Тиша себе. Пусть спокойствие продлится еще немного.

Мальчики продолжали носиться на траве друг за другом, и в один момент старший скаут, смотрящий за ними, как и Тиша, истратил все свое терпение.

— Волчата! — окликнул он ребят хорошо поставленным голосом, способным не только раздавать команды, но и заставлять выполнять их. Во всяком случае, Тиша была уверена, что она не посмела бы ослушаться, если бы он подозвал ее таким тоном. Вот и мальчики сразу прекратили свои догонялки и подбежали к главному и встали по стойке смирно. После команды «Вольно!» они немного расслабились, но вели себя уже намного более спокойно. Томми надел измятую кепку и, приблизившись к сестре, прямо спросил:

— А где папа? Я думал, он меня встретит.

Том имел одну особенность, которая всегда так нравилась Рику, но иногда расстраивала Тишу. Никогда, если сам не захотел, он не стал бы выдавливать из себя что-то вежливое и приветливое. Он еще плохо умел врать, а притворяться так и вовсе ему было не под силу, хотя, вернее сказать, не по интересу. Том говорил то, что было у него на уме, и в этом было много хорошего. Но сейчас, когда Тиша так сильно хотела подойти и обнять его, ведь ужасно соскучилась, он не стал бы притворяться, что рад ее видеть. Он ожидал встречи с отцом, прогулки с ним по парку, поедания мороженого или хот-догов, рассказа обо всех приключениях разом. О Тише же он вряд ли даже задумывался. Но, может быть, она просто слишком расстраивалась из-за отсутствия Рика и теперь воспринимала все слишком близко к сердцу.

— Папа… Папа задерживается на работе, Том, — ответила она настолько спокойно, насколько только могла. Им нужно будет серьезно поговорить об этом, но не сейчас, дома, во время, а лучше после ужина. Когда она сможет подобрать правильные слова.

— О. Ну ладно. Спасибо, Акела! Я же говорил, что скоро за мной придут! — он обратился к старшему скауту с широкой улыбкой и горящими от гордости глазами. Вновь перед Тишей стоял полный воодушевления ребенок, который сумел доказать свою правоту взрослому.

— Мы хотели проводить Тома до дома, чтобы не стоять здесь слишком долго, вежливым тоном произнес мужчина, смотря Тише в глаза. — Но он сказал, что не хочет разминуться с отцом и случайно потеряться. Я не стал настаивать, и это отняло у всех нас столько времени, примите мои извинения.

— Н-но это моя вина, — Тиша почувствовала, как у нее горят уши. Наверняка она вся покраснела. Хотя ей ранее казалось, что опоздание было не таким критичным, но сейчас она была готова провалиться сквозь землю от стыда. — А другой мальчик… Его вы проводите до дома, раз родители еще не пришли?

— Это мой сын, Джордж. Все хорошо, — скаут скромно улыбнулся и опустил руку на плечо второго ребенка. Тот, казалось, немного растерялся и смущенно опустил взгляд. Хотя еще совсем недавно, в игре с Томом, он ничуть не уступал в активности. Возможно, он стеснялся в присутствии чужих, подумала Тиша и по-доброму, понимающе ухмыльнулась. В детстве она была такой же, даже более зажатой. Но если этот ребенок был сыном одного из старших скаутов, то, значит, Том все же остался последним. Мысленно Тиша укорила себя за то, что могла бы быть сестрой и получше.

— Спасибо вам, что дождались, — она попыталась не выдать своего грустного настроения. Внимательно оглядев Тома, она пришла к выводу, что он постепенно начинает утомляться от этого пустого разговора. Нужно прощаться.

— Тогда мы пойдем. Спасибо большое за поход, уверена, мальчики в восторге. Расскажешь обо всем за ужином, Том?

Брат, показалось Тише, только сейчас всерьез задумался о ее присутствии здесь. Он поднял скучающий взгляд на нее, но тот тут же сменился на увлеченный. Том резко выпрямился, поставил одну руку на пояс и звонко воскликнул:

— Ну, еще бы! — он тут же с гордостью оттопырил пальцами нижнюю губу и продемонстрировал сестре дырку, на месте которой должен был быть левый боковой резец. — Смотри, это после драки с лесным троллем!

— О, боже, — вырвался у Тиши нервный смешок. Перед походом у Тома начинал шататься зуб, но они с Риком посчитали, что слишком рано идти к дантисту. Что же, теперь в этом, видимо, не было необходимости. Десна, по первому взгляду, не была воспалена. Но насчет этой драки еще нужно узнать подробнее. Неужели Том все же конфликтовал с кем-то в походе? Тиша с волнением посмотрела на главного скаута, но тот лишь хмыкнул.

— Не беспокойтесь, эта история не такая кровавая, как может показаться. К счастью, Том не пострадал. Но в следующий раз, Том, тебе стоит быть аккуратнее и обо всем говорить старшим. Лес любит тех, кто ценит природу и дружелюбен ко всем его обитателям. Даже лесным троллям.

Обычно Том был не слишком в восторге от того, что его поучают чему-либо или даже говорят, что он сделал что-то неправильное. Однако сейчас он слушал взрослого внимательно, без пререканий, хотя наверняка между ними уже заходил разговор об этом. Вступление в бойскауты и этот поход действительно пошли ему на пользу, решила Тиша, но оставила эти мысли при себе. Лишь скромно улыбнулась, когда мужчина выпрямился и опустил руки вдоль тела, велел сыну забрать свои вещи, а после командным тоном назвал Тома Волчонком и резким, четким движением отдал честь. Это прозвище было знакомо Томми еще до становления бойскаутом, но относился он к нему теперь даже с большим воодушевлением и уважением, чем когда его так ласково окликал отец. В этот момент брат, наверно, даже и не думал об этом.

Его движения были еще не такими отточенными и уверенными, как у старшего скаута, однако Том выпрямил спину и поднял, даже чуть задрал голову, а затем прижал мизинец к ладони большим пальцем и поднес руку к виску, старательно вытягивая три остальных пальца вперед. Лицо мальчика сделалось сосредоточенным, он слегка надул щеки, видимо, для придания себе более серьезного вида. Отчего, правда, со стороны выглядел еще более забавно и мило по мнению сестры. Его глаза блестели от восторга, и наверняка Том прилагал немало усилий, чтобы не расплыться в улыбке. Однако Тиша ощутила все его чувства и сделала это за него. До чего же он был счастлив в этот момент. И до чего же сильно он внешне походил на своего отца. Сейчас Тише это стало очевидно, как никогда ранее.

Тот же внимательный взгляд карих глаз, каштановые волосы, растрепанные, грязные и оттого кажущиеся сухими, но обычно мягкие, чуть пушистые. Прямой нос и острые скулы, ровная спина и выносливое тело. Хотя Том был еще совсем ребенком, и, возможно, Тиша преувеличивала их с Ричардом сходство. Все же внешность матери мальчика осталась неизвестной для нее. Может быть, она просто слишком соскучилась по Рику. По поведению Том слишком сильно отличался от отца, и оттого эта иллюзия быстро распалась, когда брат расслабился и побежал к дереву за своим походным рюкзаком.

Тиша вновь поклонилась мужчине и вежливо попрощалась с ним и его сыном, но мальчик лишь сдержанно кивнул, после чего обернулся и помахал рукой Тому, уходя вслед за своим папой. Томми вскоре подскочил к Тише, таща на спине наверняка очень тяжелую ношу, но девушка уже хорошо знала брата и не стала предлагать ему помощь. Все равно он, пыхтя от усталости, отказался бы. Рик поддерживал стремление Тома к самостоятельности, и вмешиваться в это было бы попросту неуважительно.

— А папа говорил, когда вернется? — словно бы невзначай спросил брат, когда они вдвоем вышли из парка.

Тиша внутренне напряглась и какое-то время молчала в попытках сообразить вразумительный ответ. У Рика с этим никогда не возникало проблем: он бы не удостоил собеседника ничем кроме отстраненного и мрачного «нет». Но ей, даже спустя столько лет с момента знакомства, это было совсем не по душе. Возможно именно она воспринимала это слишком серьезно, однако и Тома такие ответы не устраивали. Во всяком случае, сейчас однозначное «нет» его только расстроило и встревожило бы.

— Я уверена, что он просто заработался, — но как-то не слишком уверенно протянула Тиша. Томми возмущенно выдохнул и подтянул сползающий рюкзак.

— Он говорил, что дело пустяковое. И что он вернется до того, как закончится поход, — его голос не казался грустным или рассерженным, но, без сомнений, Тома задела эта ситуация. — Он всегда так. В следующий раз я залезу в чемодан и поеду с ним.

— В прошлый раз он тебя нашел.

— Я не успел зажать нос и чихнул, это было нечестно. Я просто жертва обстоятельств, — Томми усмехнулся и пнул камушек, что встретился им по пути домой.

Все-таки сегодня был замечательный день, если выкинуть из головы пугающее предчувствие, эту полную неизвестность. Солнце было еще высоко над горизонтом, но его лучи уже не казались такими палящими и безжалостными, как когда Тиша бежала на встречу. Пение цикад еще не стихло, но воспринималось менее враждебным и отталкивающим. Прохладный ветерок раскачивал над ними ветви деревьев и ласково дул в спину, слабо развевал рыжие волны Тиши. Они с Томом шли теперь по другому тротуару, по противоположной стороне, и только сейчас она заметила, как на дорогу попадали яблоки.

— Я приготовила джамбалайю, а скоро доделаю черничный пирог. Уверена, ты ужасно проголодался, — Тиша попыталась перевести разговор на более безобидную тему. Томми наверняка будет рад вернуться домой, принять душ и вкусно поесть. Она решила, что сегодня лучше не стоит делать что-то излишне активное, можно просто предложить ему посмотреть что-нибудь вместе. А там, может, и Рик даст о себе знать. И ничего страшного не произойдет.

— Да-а-а… Мы ели в последний раз утром, а потом нам в главном лагере раздали сэндвичи в дорогу. Но на обратном пути мне пришлось отдать свой Джорджу. Ему в утреннюю кашу упал жук, и он не стал ее есть, — Том утомленно вздохнул, но тут же ухмыльнулся и добавил: — Хорошо, что я ему не сказал, что жуки там были почти каждый день.

— Ты молодец, что поделился. Но голодным ходить тоже не дело.

— Зато так больше влезет, — он повернул голову в сторону Тиши и с хитрым прищуром посмотрел на нее. — Особенно пирога. Мне придется совершить настоящий подвиг, чтобы оставить маленький кусочек для папы. Он вернется сегодня?

— Ох, Том… Я не знаю. Честно, не знаю, — в какой-то момент она поймала себя на мысли, что заговорила слишком расстроенным голосом. Тиша потерла лицо руками, убрала с него пот. Надо было все же укрыть чем-нибудь голову перед выходом, но она совершенно обо всем забыла.

— Что-то случилось?

— Нет, я не знаю, просто… Не переживай, я просто не люблю, когда Рик долго молчит.

Тиша обняла себя за плечи и продолжила идти, опустив голову. Она все же не сдержала своего беспокойства, не сумела помолчать до ужина и дать Тому расслабиться после тяжелого для него похода. А ведь наверняка в произошедшем нет ничего настолько серьезного, чтобы тревожить потерявшего мать ребенка. Тиша резко укусила себя за щеку. Вот об этом с ним точно нельзя заговаривать. Она дернула головой и вдруг пришла в себя. Томми больше не шел слева от нее. И справа его тоже не было. Тиша взволнованно обернулась.

Брат стоял позади в десятке футов, которые она успела пройти, погрузившись с головой в свои мысли. Он крепко сжимал в кулаках лямки рюкзака и смотрел на тротуар, нахмурившись. Может быть, следил за дорожкой муравьев, которые ползли совсем рядом с ним и постепенно устраивались у одного из упавших яблок. Оно разбилось при падении и дало сок, и теперь муравьи облепливали его. Может быть, Том просто обдумывал услышанные слова. Нужно поскорее придумать что-то успокаивающее, решила девушка и сделала шаг в сторону брата. Он тут же поднял обеспокоенный взгляд на нее.

— Долго молчит? — переспросил он так, что у Тиши сжалось сердце от резко охватившего ее отчаяния. Почему все сложилось именно так? Неужели никто до сих пор не в курсе, что стряслось с Риком? Может быть, в их отсутствие кто-то уже звонил и сообщал хорошие новости? Или плохие?..

— Я позвоню еще раз, ничего.

Чтобы придать себе уверенности, она сжала ладони в кулаки и мысленно обняла Тома, лишь бы утешить и закрыть его от всех угроз. Он не слишком любил, когда она проявляла свою нежность к нему. Возможно, его это даже злило, пусть Том и не подавал виду, ведь его папа так хотел, чтобы они стали друг другу семьей. В любом случае, Тиша старалась не нарушать его границ даже сейчас. Том беззвучно вздохнул, покачал головой и переступил через тонкую муравьиную полосу. Скромно улыбнулся и сказал:

— Наверно, он просто едет домой, вот и молчит. Может быть, он звонил, когда тебя не было дома. Или грозой снесло провода, и он не может дозвониться. Расслабься, — он подмигнул Тише и побрел дальше.

И как у него только получалось разгонять тучи над своей головой, думала она и не замечала, как сама выдыхает с облегчением. В конце концов, причин молчания могло быть просто огромное количество, и ей не стоило всегда думать о самом плохом, беспокоить всех вокруг своими домыслами. Рик не в первый раз игнорировал ее во время работы, и за все годы пора было уже привыкнуть. Тиша ущипнула себя за руку. Хватит. Лучше поговорить о чем-то еще. К тому же, дома остались незаконченные дела.

— Том, а что за история с троллем? — спросила она спустя некоторое время, когда они вышли на свою улицу, так больше ничего и не сказав друг другу.

— А? — Том поднял голову и удивленно посмотрел на сестру. Но тут же улыбнулся, искренне и широко, словно намеренно демонстрировал дырку, оставшуюся в напоминание о выпавшем зубе. Тиша опустила взгляд, смутившись. Когда он так улыбался, хотелось простить ему любую шалость, потрепать по макушке и поцеловать в щеку, а иногда даже дать денег на карманные расходы. Тиша позволила ему поймать себя на эту удочку вновь, ведь на душе в один миг стало светлее. — О, сейчас! Кхм-кхм. Мы разбивали лагерь ближе к закату. И мы с Ларсом, Кеном и Сыроежкой закончили ставить палатки раньше остальных. Акела сказал нам, что мы можем пойти собрать палок для костра и сходить за водой для ужина. Мы пошли вместе и договорились, что работать будут все. Но Кен ленивый идиот!

— Том, выбирай выражения.

Тогда он набрал полные легкие воздуха и вдруг затараторил:

— Ленивый глупый Волчонок, который попал к нам в отряд только потому, что его мамочке не нравилось, что у него нет друзей, и он стал главным среди нас только потому, что ему одиннадцать, — он снова с шумом сделал глубокий вдох и продолжил: — И ему вообще не понравилось в лесу, он всю дорогу ныл, что его покусали муравьи, и я слышал, как он говорил, что не хотел быть скаутом, а с малышней ему неинтересно возиться, и он не хотел никому помогать, и он не выучил клятв и за всю неделю не сделал ничего полезного! Надо отдышаться, ух. И он первый назвал меня идиотом, все честно!

— Ты все равно не должен говорить таких слов. Уподобляться тем, кто тебя обижает, неправильно. Тем более если ты считаешь себя лучше его. А ты считаешь, верно? — Тиша невольно ухмыльнулась, и Том это заметил. Однако он предпочел не отвечать на подобное замечание, наверняка решив, что оно того не стоит.

Томми с трудом поддавался попыткам сестры воспитывать его, но в этом случае она была не готова ему уступить и сдаться. Хоть Тиша и старалась уважать методы воспитания Рика, она считала просто необходимым брать дело в свои руки, пока он отсутствовал, и вместе с заботой о мальчике занималась и такими неприятными для него нравоучениями. Раньше Том наотрез отказывался даже слушать ее, теперь же делал вид, что пропускает мимо ушей. Значит, рано или поздно, он все же сумеет это принять. А вместе с нравоучениями и ее саму. Эта мысль отчего-то согрела Тише душу.

— В общем, Кен сделал вид, что ушел писать, — заговорил Томми спустя некоторое время с нотками обиды в голосе, хотя довольно быстро он увлекся своей историей и даже и думать забыл о том, чтобы дуться. — Мы сделали без него всю работу, а когда вернулись, его в лагере еще не было. Акела и его взрослый помощник ставили с остальными палатки, и я попросил Ларса сходить со мной поискать Кена. И вот, представь. Густой лес, неподалеку шумит река, а над головой шелестят листья. Где-то стучит по дереву дятел. Но дятел ли это? Может быть, это тролли переговариваются друг с другом? Я записал в блокноте их загадочный шифр. Возможно, они решали, как приготовить Кена и кому какой кусок достанется? Или они хотели похитить нас и заплатить дань лесному Королю? Или… Подумать даже страшно, что еще, да? Я решил не пугать Ларса и не сказал, что происходит. Но намекнул ему не есть ягоды, ведь в них может быть отрава или снотворное, подготовленное специально для наивных дурачков вроде Кена. Ларс думал, это просто игра. Но потом и он все понял. Возможно, он сумел разгадать шифр. Он напрягся, стал прислушиваться и звать Кена. Я понимал, что, скорее всего, больше никогда его не увижу. Но я решил залезть повыше и посмотреть, не найду ли где-нибудь нашего идеального лидера без сознания. Я вскарабкался на дуб и присмотрелся. Вдали от нас дрожали кусты, и я догадался, что, если расправа и происходит, то именно там. Только… Какая-то тихая расправа. По-до-зри-тель-но, не так ли?! Вот и я так решил. Я крикнул Ларсу, чтобы он сходил и все проверил, а сам немного последил и решил спускаться. Но в этот момент я нащупал рукой дупло, и в меня впилось что-то острое. Я уже тогда подумал, что сейчас умру. Я хотел убрать руку от дупла подальше, чтобы схватиться за что-то покрепче. Но я застыл в ожидании худшего. Что-то вцепилось в мои пальцы. Я потревожил маленький народец, который скрывался в дупле от троллей. И они выставили стражу, чтобы я не проник в их дом, и они кололи меня своими маленькими копьями. А потом… в абсолютной тишине… раздался крик, какого я еще не слышал. Кого-то убивали, резали на кусочки, я клянусь тебе, Тиша! Я вздрогнул, дернул рукой и тут же увидел чудовище, что обитало в дупле. Два крошечных глаза смотрели мне прямо в душу. Уверен, это был маленький тролль, которого народец растил как зверушку! И тут же мне на руку прыгнул этот монстр, огромный и рыжий. Совсем как ты! Он, конечно, не ворчал, как плохо называть идиотов идиотами, но все равно! Я закричал, резко замахал рукой и сбросил его с себя. Но тут! Боже мой, Тиша, я думал, что лечу прямо в ад! Я падал, кричал, и демоны хлестали меня ветками по рукам и лицу! Я уже прощался с жизнью, но тут… Ухватился за крупную ветку двумя руками. Тряхнуло так резко, что я не успел прийти в себя, и… Когда я очнулся, все мое тело болело так сильно, что я застонал. И даже… возможно… Нет, я не плакал! Это была живительная вода лесных эльфов, они вернули меня к жизни за мою отвагу в борьбе с маленьким троллем. А изо рта у меня текла кровь, и тогда я понял… Это плата. Плата за то, что я влез на земли священного народца. И я принял эту потерю с достоинством… И хромая, как поверженный воин, побрел в лагерь. Но мои друзья… Мои верные собратья Волчата… Их уже не вернуть… Страшно?

— Очень, Том, — Тиша не сдержалась и тихо посмеялась. Все эти попытки впечатлить ее были такими напористыми, что ей пришлось попросту сдаться. — Не знаю, смогу ли уснуть сегодня.

Она мягко улыбнулась. В моменты, когда Том был особенно увлечен рассказыванием всех своих фантазий, он становился похожим на маленького заведенного котенка, который играет с собственным хвостом, и от самого процесса он получает такое удовольствие, какое не заменит ни одна мышка на веревочке. По правде говоря, брат постоянно ходил с увлеченным видом, и любая забава, которая сумела вызвать у него интерес, становилась для него источником энергии и счастья. За все четыре года, что Тиша знала его, Том сменил множество занятий, но подобный отыгрыш каких-то незамысловатых сюжетов, пришедших в голову на ходу, был с ним всегда, и особенно это обострялось в моменты, когда ему становилось необыкновенно скучно. Подобным образом он развлекал самого себя, но с огромной радостью делился фантазиями со всем окружающим его миром, стоило лишь проявить любопытство.

— Ну ладно, — Том выглядел крайне довольным собой; он задрал голову и шагал вперед с блаженной улыбкой. Хотя, еще во время рассказа, он периодически вздыхал от усталости. К счастью, дом был уже совсем близко. — На самом деле Ларс просто нашел Кена в кустах, он жевал ягоды, и от неожиданности один из них завопил. Они не признаются, кто именно. Никаких смертей, честно!

— Видимо, своим падением ты распугал всех троллей, — ухмыльнулась Тиша, но тут же вздохнула. — Это было очень опасно, ты мог что-нибудь себе сломать. Не делай так больше, хорошо?

— Все было под контролем, пока не появился этот рыжий монстр! Да и залез я не слишком высоко… И у нас была аптечка. Слушай… Не говори папе, что я мог что-нибудь себе сломать, ладно? Он всегда тебя слушает. Еще запретит мне быть скаутом, — Том проговорил это до того обиженно и опечаленно, что Тиша не посмела подвести его и отказать в этой просьбе. В любом случае, Рик сам ему обо всем скажет.

Они молча перешли дорогу и оказались возле родного дома терракотового цвета. Он не сильно выделялся на фоне других домов и выглядел достаточно прилично, разве что лужайка перед ним постепенно превращалась в подобие диких зарослей на пустыре: Рик редко утруждал себя стрижкой газона, и примерно раз в месяц платил по доллару соседским мальчишкам лет двенадцати, чтобы навели порядок, но при этом не слишком контролировал результат работы. Тома часто обижало, что ему не доверяют такое серьезное дело, а когда из вредности уличал соседей в недобросовестности, никто не придавал этому никакого значения. Однажды у Рика не было при себе мелочи, и тогда он осмелился залезть рукой в банку ругательств, которую сам же пополнял в тайне от сына, чтобы тот поскорее накопил на приставку. И в тот самый момент за этим постыдным занятием застал отца Том. Рик рассказывал эту историю Тише по секрету.

— Он смотрел на меня, как на предателя, — говорил тогда Рик со скромной улыбкой. И в его голосе звучала гордость, которую совсем не удавалось скрыть; он уже и не прятал. — С такой обидой и шоком. «За попытку кражи» меня приговорили к трем часам общественных работ. К походу в кино в субботу. И крепким объятиям. Он такой… ребенок. Никогда не привыкну к этому чувству.

Отчего-то Тише стало не по себе, когда внутри пронеслось это воспоминание. И этот газон, и откровение Рика. Все это отозвалось в ней не светом, которое рождалось в моменты, когда Рик вел себя как обычный человек и любящий отец. Теперь это пробуждало в ней коварное ощущение, с которым она носилась по дому весь вчерашний день и сегодняшнее утро. Предчувствие, что этому совсем скоро придет конец. Однако она тихо открыла входную дверь и впустила Тома домой.

— Всё! — брат с радостью скинул с себя рюкзак и оставил его у стены. Снял кепку и активно почесал грязную и взмокшую от пота голову. — Это был лучший поход в моей жизни! Лес был самым гостеприимным из всех, что я знал! Я стал един с природой! Но все хорошее кончается. Я в душ!

Он тут же рванул наверх, хватаясь за перила и переступая через несколько ступеней разом. Тиша на мгновение задумалась о том, что в его возрасте у нее не было и половины той энергии, что выплескивал Том ежедневно. Она устало вздохнула, подняла с пола брошенную кепку и медленно побрела наверх.

— А, я совсем забыл сказать! — кричал Томас, выходя из своей комнаты в одних шортах. В руках он держал грязные рубашки и носки, и, казалось, мыслями был совсем далеко отсюда, ведь тут же понесся к лестнице, не смотря перед собой, и едва не врезался в Тишу. — Ой.

— И сделать тоже кое-что забыл, — она придала себе самый серьезный вид, на какой только была способна. Том вновь почесал голову и выхватил из ее рук кепку, после чего шагнул в ванную и сложил все в корзину для грязного белья.

— Я случайно. Я думал, ты еще внизу. Не трогай рюкзак, хорошо? Я хочу дождаться папу и рассказать ему обо всем. Там столько всего, о чем нужно записать в блокнот. И папа поможет зарисовать разбитый компас, следы лисицы на земле, палатку у костра, косяк рыб в реке… И пятно крови на футболке с максимальной точностью! Это самое важное! Драку с лесным троллем нужно запомнить на всю жизнь!

Том звонко засмеялся, но Тиша смогла выдавить лишь сдержанную улыбку в ответ. С момента, как Рик забрал сына под свою опеку, они вдвоем вели блокнот, и постепенно его сменил другой, а затем и третий, и вот уже и он подходил к концу. Том настолько же сильно терпеть не мог просиживать штаны за каким-то монотонным делом, насколько сильно любил смотреть, как папа выводит карандашом линию за линией, изредка стирает что-то, а затем заполняет оставшееся пространство текстом. В детстве, а скорее лет до тринадцати, Тиша присоединялась к ним, и Рик с удовольствием принимал ее в их скромную компанию. Том же часто бывал не в восторге. Сперва он даже ревностно оберегал этот ритуал; однако со временем смирился с тем, что у него есть сестра, и допустил до самого сокровенного — сохранения в воспоминаниях.

Тиша пропустила Тома в ванную, а сама побрела в комнату, когда вдруг услышала недовольный писк. Шесть изволила покинуть их совместные покои, чтобы перекусить и возможно даже встретить человеческих детей, которые порой особенно тяготили ее своим вниманием. На лице Рика было проще заметить радость и удовольствие от происходящего вокруг, чем на морде этой кошки. Шесть мягко прошла по коридору, лишь мимолетом потеревшись о ногу хозяйки в знак приветствия. Тише хватило и этого, чтобы на мгновение расслабиться; она с лаской гладила кошку по голове, и та тихо урчала от наслаждения, пусть вскоре и убежала вниз, ведомая голодом. Котята явно оставались недовольны отсутствием мамы, и их писк все учащался, один — рыжий с белыми пятнышками — даже выбежал в коридор и понесся за Шесть. Впрочем, это не помешало девушке загнать его обратно в комнату, пройти к себе, приласкать котенка и ненадолго прилечь. Сегодняшний день выжимал из нее все силы даже быстрее, чем вчерашний.

Спустя некоторое время брат и сестра то ли обедали, то ли ужинали. Том оживленно рассказывал о том, как давал клятвы под небом, полным звезд, в свете костра, и его карие глаза непрестанно горели от восторга. Тиша выслушивала его с вежливым вниманием, хотя она то и дело уходила в себя, отдаваясь мрачным мыслям. Ей стоило быть благодарной за то, что мальчик давал возможность отринуть беспокойство, но по возвращении домой чувства вновь нахлынули на нее, и Тиша совсем с ними не справлялась. Она была уверена, что Том замечает, как ее печальный взгляд то и дело опускается в тарелку, а сама она возит ложкой по рису, не съев и половины порции. Обычно чужое плохое настроение вынуждало его действовать еще более активно и с еще большим воодушевлением преподносить свои истории, ведь он был уверен, что своей манерой рассказа сумеет вызвать неподдельный интерес и отвлечь.

Но после душа Томми сделался еще более уставшим, чем прежде, и он больше концентрировался на поедании джамбалайи, чем на выражении лица сестры.

— Котята уже такие большие, — вдруг услышала Тиша и пришла в себя. Она удивленно взглянула на Тома.

— Что?..

— Я слышал писк и зашел посмотреть, — брат тем временем с удовольствием облизывал ложку и с предвкушением принюхивался к распространяющемуся запаху пирога с черникой. Он широко улыбнулся. — А там на моей старой футболке копошатся малыши. Белый мой! Я уже все решил.

— Если Рик согласится, — если Рик вернется, додумала она про себя и отвернулась от Тома, чтобы проверить пирог, а заодно умыть лицо. — Но ты знаешь, как он к этому относится.

— Да-да, я помню. Но я уже умею заботиться! И Шесть будет не так грустно! Я даже согласен назвать его Шесть Младший, если понадобится. Или любой другой цифрой, как хотите! Хотя мне больше нравится Маршмэллоу — звучит как имя прирожденного лидера. Что думаешь?

— Ах, Том… — Тиша беззвучно вздохнула, но про себя улыбнулась. Он не сдавался и продолжал выдергивать ее из собственных мыслей, и это казалось таким трогательным. Однако она не подала виду. Вместо этого вытащила пирог из духовки и позволила Тому насладиться усилившимся ароматом выпечки. — Я когда-нибудь рассказывала тебе, что я хотела назвать Шесть Герцогиней? Возможно, оно бы ей очень подошло. Но я хотела узнать мнение твоего папы. Почему-то я думала, что для него очень важно, как будут звать котенка, которого он сам принес домой.

Не оттого ли, что в свои семь лет она была слишком запуганным маленьким ребенком, чтобы считать, что у нее есть какое-то право называть котенка самой? Рик привел ее в этот дом точно так же, как Шесть, и это он подарил никому не нужной девочке собственное имя, собственную комнату, собственную жизнь заместо нескончаемых страха и страданий. И никогда не требовал ничего взамен. Но в семь лет Тише нечего было предложить ему, нечем выразить свою признательность, и в тот первый год она была настолько глупа, что считала, что выбор имени для котенка вместе с ним будет казаться чем-то важным.

— Ему не понравилось?..

— Я ему не сказала. Но за все годы, что я знаю твоего папу, я поняла о нем кое-что. Он стремится к краткости во всем. И если котенка будут звать Маршмэллоу… Должно быть, Рик будет звать его просто Котом.

Тиша аккуратно переложила пирог на тарелку и поставила ее на стол перед Томом. Должно быть, именно это сдержало его возмущенный возглас, ведь, когда она повернулась и взглянула на брата, он задумчиво хмурился и надувал щеки. Том наверняка сказал бы что-то еще, если бы в этот момент не раздался телефонный звонок. Они оба резко дернули головой на звук и сперва не двигались с места: Тиша — оттого, что ее сковал ступор, Том — наверняка оттого, что ждал решительных действий от сестры. Однако девушка не успела ничего ни сказать, ни сделать; брат уверенно встал, подошел к телефону и поднес трубку к уху.

— Томас Волчий Клык слушает, — с нарочитой серьезностью протянул он и начал тихо топать ногой, поставив руку на пояс. Наверняка он обратил внимание на то, как Тиша побледнела от страха, и придал себе максимально важный вид, чтобы развеселить ее своими глупостями. Впрочем, Том тут же прекратил свои игры, и, выслушав ответ, с виноватой растерянностью посмотрел на девушку. — Ой, извините, я думал, это папа. Сейчас. Тиша, это тебя. Но не переживай так, это однозначно из твоей крутой школы.

Внутри Тиши все задрожало. Она не сомневалась, что и внешне с головой выдает свое состояние; Том и не скрывал, что заметил резко усилившееся волнение. Она сглотнула, тяжело выдохнула и без какой-либо уверенности взяла протянутую ей трубку. Сейчас все станет известно. Хоть бы это был кто-то из Вириона. Хоть бы с ним все было в порядке. Тому нельзя остаться сиротой. Она и с собственным отчаянием справиться не в состоянии, а об утешении несчастного мальчика в такой ситуации невозможно даже и думать.

— Д-да?

— Тиша, ты здесь. Отлично, уже хорошо, — но, вопреки надежде, с Тишей заговорил не Рик. Голос был женским, серьезным и уставшим, но она узнала человека, который наконец нашел для нее время. Тиша еле сдержала желание разрыдаться прямо здесь и сейчас.

— Анна?.. В-вы… Я так рада вас слышать, — она всхлипнула намного громче, чем могла только ожидать. Как глупо, как же все глупо. Еще даже ничего не известно. Тиша отвернулась от Тома, смахнула слезы и глубоко вдохнула.

Закрыв глаза, она ткнулась лбом в стену и ощутила себя чуть более устойчиво.

— Пожалуйста, не плачь. Артур приедет к вам через три часа. Будь готова его встретить. Он поможет вам собраться и все расскажет. Мне нужно идти. Прошу, будь сильной. Он жив, но… но у нас много работы. Не только с ним. Прости, нужно бежать. Ты сильная девочка, помнишь? Ты не одна. Мы не оставим тебя одну. И скажи это мальчику. Мы не оставим вас в беде. Но я уверена, Рик восстановится. До встречи, малышка.

Послышались гудки, и Тиша кое-как оторвала себя от трубки. Какое-то время ее тело попросту не слушалось, она замерла в неестественной позе и не посмела даже выдохнуть. Глубоко в груди разгоралось жгучее пламя, и его языки уже щекотали и поджаривали ее нутро. Он жив, но у них много работы. Голос Анны эхом раздавался в ее голове и заставлял Тишу всхлипывать снова и снова. Он серьезно пострадал. И пострадал не один. И из-за этого ей так долго никто не отвечал и не звонил. И теперь к ним с Томом приедет Артур. Для того, чтобы проводить с каждым по отдельности сеанс терапии? Тиша не могла в этот момент ни о чем думать. Она словно провалилась глубоко в темную бездну и летела вниз, потеряв все чувства, кроме страха неминуемого падения.

— Тиша?.. Что случилось?.. — услышала она совсем близко голос Тома и зажмурилась сильнее, спрятала лицо в ладонях и осторожно повернулась к нему. Потерла глаза, щеки и с опаской взглянула на взволнованного мальчика.

— В-всё… Всё в порядке, — промямлила Тиша кое-как и устыдилась собственной глупости. Даже сейчас, когда отпираться бессмысленно, когда все ясно как день, она не сумела найти в себе смелости сказать, как есть. Ее бледное лицо вмиг стало пунцовым. Том медленно покачал головой, вздыхая.

— Если хочешь меня обмануть — делай это убедительно! — воскликнул он с возмущением, но на его лице застыл неподдельный страх, и голос больше не выражал его уверенность. — Что произошло? Кто это был? Это насчет… насчет папы?

Отступать было некуда. Результат был предрешен с самого начала, и теперь надежды не осталось совсем. Тиша протяжно вздохнула, обхватила себя за плечи и из последних сил попыталась не расплакаться. Ей никак не помочь Тому, никак не спасти его от отчаяния, которое обрушится на него с этой новостью. Ей не спасти себя от ужасных последствий. Рик восстановится… Могло ли это быть правдой? Наверняка. Анна была опытным медиком, она не стала бы вселять ложную надежду. Тиша стерла навернувшиеся слезы, нерешительно подняла взгляд на Тома. Тот встревоженно глядел на нее, стоя всего в шаге, но не приближаясь, словно бы сторонился. Он напрягся в ожидании худшего.

— Рик попал в беду, — она хотела сказать это спокойнее и более мирно, но шепот был пронизан ее бессилием и страхом. — Мне не сказали, что случилось. Н-но о нем уже заботятся. И он… Он жив! Только не бойся.

— Конечно же он жив, — помолчав, проговорил Том серьезным тоном. Он вновь хмурился в задумчивости, а его загоревшее за лето лицо заметно бледнело. Тем не менее, выдержав небольшую паузу, он заключил без тени сомнений. — Папа не может умереть. Он не оставит меня одного.

Тиша настолько растерялась, что не нашла, что ответить. Том умел порой сказать нечто такое, что застанет врасплох любого, даже Рика. Но отчего-то после его слов она почувствовала себя чужой, лишней, а все ее чувства — попросту неуместными. Она была уже ни на что не способна и, вопреки просьбам Анны, беспомощно расплакалась. Тиша старалась вытирать слезы, когда они только наворачивались на глазах. Она даже хотела подбежать к раковине и умыться, но перед ней стоял Том и мрачно наблюдал, и поэтому ей страшно было шелохнуться. Он тоже не шевелился и, казалось, не думал предпринимать никаких действий.

— Ты пугаешь меня, — кое-как выдавил Томас из себя, когда Тиша, всхлипывая, стирала с лица слезы в очередной раз.

От его отстраненного, встревоженного тона все замерло в груди. Захотелось спрятаться и никогда больше не показываться ему на глаза. В один момент Тише стало до того противно от самой себя, что она стиснула зубы и хотела было уже ответить, но в этот момент Том, поежившись, в нерешительности приблизился и коснулся ее локтя своей теплой рукой. И от одного этого жеста она ощутила себя той маленькой девочкой, которая так нуждалась в робком утешении Рика, совершенно не знающего подходящих слов. Тиша тяжело вздохнула, всхлипывая, и виновато посмотрела на брата.

— Прости, — прошептала она, сдерживая ком в горле. — Я просто устала. Очень устала. Ты только приехал, а я уже устала. Я не хотела тебя напугать, мне очень жаль, Том.

— Пойдем гладить Шесть и котяток. Это точно тебя успокоит, — Том мягко улыбнулся и тихо хмыкнул какой-то своей мысли. — И устроим с тобой соревнование по поеданию пирога. Спорим, я в два счета тебя обыграю? И ты расскажешь мне, что сказала та мисс. А то я совсем запутался, в какую передрягу угодил папа? Веселился там без меня, а теперь ты плачешь. Уверен, ему очень стыдно. Но мы ему все выскажем, да? Не посмеет без нас выехать из города, будет брать нас на все секретные миссии! Пусть правительство знает своих героев в лицо, ага? Ты только не плачь, ладно?..

Тиша многое могла поставить под сомнение в характере Тома, но в минуты, когда он лишь слегка приоткрывал перед ней свое сердце, она была готова расплакаться от счастья. Он обладал тонким чувством, позволяющим ему вовремя уловить что-то неладное, и, когда он обращал его против чужих страхов и боли, Тиша действительно им гордилась. Она в неловкости улыбнулась, сквозь слезы, и сдержанно кивнула. Том унаследовал от отца силу характера, но душевная чуткость, которую так старательно губил в себе Рик, не пряталась глубоко внутри. Тиша стремилась показывать себя как взрослая, серьезная старшая сестра, но сейчас она вновь ловила себя на укорительной мысли, что в такой критической ситуации, как эта, она повела себя как совсем крохотная беззащитная девчонка, на которую нельзя положиться. Ей страшно хотелось вновь извиниться, однако Том уже вел ее за руку в ее собственную комнату и восторженно реагировал на писк котят. Наверняка брат таил внутри страх и волнение за отца, и все те слова были сказаны с нарочитой уверенностью. Тиша сказала себе, что она должна взять себя в руки, должна быть готова сделать все, чтобы Том не пал духом.

Небо ярко рделось закатом, когда Том услышал звон, доносящийся из прихожей. Тиша не выходила из своей комнаты с того самого момента, как расплакалась на кухне от короткого телефонного разговора. Сам же мальчик несколько раз носился туда-сюда, принося две чашки чая, по очереди одну за другой, сперва для Тиши — с мелиссой, чтобы не переживала, а затем для себя — с молоком, чтобы насладиться насыщенностью и мягкостью вкуса. Он взял и два огромных куска пирога с растекающимся по тарелке черничным соком, чему был безмерно рад, ведь сладкое всегда помогало смотреть на неприятности с улыбкой. Том предложил Тише разделить с ним это блаженство. Ей пирог, как думал Томми, был сейчас даже нужнее, чем ему. Но Тиша к десерту почти не притронулась, и это начинало действительно нервировать.

Сперва Том старался этого не замечать. Котята с азартом охотников бегали вокруг него, сидящего на полу, но реагировали лишь на веревочку, которой он то и дело вилял перед их носами. Белый Маршмэллоу был особенно активен; больше всего Томми позабавило, когда он напрыгнул на свою сестру, что ухватилась лапами и зубами за пойманную жертву и никак не выпускала. Веревка дергалась, виляла из стороны в сторону, прыгала то вверх, то вниз и вырвалась изо рта трехцветной малышки, поскользила по полу Тому в руку, но Маршмэллоу бросился, придавил лапами кончик, а заодно сбил сестру с ног.

Бело-рыжий не решился влететь в эту охоту, пусть и пристально наблюдал за котятами вместе с матерью. Томми широко улыбался, двумя руками тиская малышей, почесывая их пушистые животы, мордочки и мягкие ушки. Все ждал, когда присоединится Тиша, и они поговорят о том, что происходит. Спустя какое-то время она действительно опустилась на пол к ним, даже погладила Шесть и бело-рыжего котенка. Движения ее оставались нерешительными, скованными, и это только подпитывало раздражение.

Тиша много молчала, медленно отпивала чай и прижимала к груди плюшевого, серого от времени зайца и смотрела на разгорающиеся разными красками небеса сквозь открытое настежь окно. Ветер покачивал занавески и ее грязные рыжие локоны, и Том невольно ловил себя на мысли, что Тиша по-настоящему другая. Другая во всем. Иногда она чувствовала близость с папой и вела себя подобным ему образом. Например, как сейчас: папа тоже почти не разговаривал, когда был в плохом настроении. И тем не менее оставалась на какой-то своей волне, которую Том вряд ли сумел бы в полной мере понять.

Тиша была хрупким и ранимым созданием, словно цветок, даже когда старалась хмурить брови, совсем не похоже на то, как это делает папа, говорить, что можно, а что нельзя, совсем не так, как он, и притворяться, будто ничего и не случилось, абсолютно отличаясь в этом от него. Нет, если бы с Тишей случилось что-то ужасное, папа не стал бы делать вид, что все нормально. Он не оставил бы это незамеченным, он сделал бы все, чтобы вырвать Тишу из лап этого «ужасного». Но Тиша была просто ранимым цветком, который очень боялся плохих вестей. Настолько сильно, что не спала и не ела, а только тряслась и сдерживала горький плач.

Том не злился на нее за это. Почти не злился. Только сердце колотилось все быстрее с каждой молчаливой минутой, все сложнее было воображать себя счастливым и беззаботным, и рано или поздно Томас был готов вновь призвать Тишу к ответу, если бы не этот долгожданный звонок в дверь. Приехал мистер Артур Стрейнер, если верить словам незнакомки из телефона. Хоть бы он внес ясность в происходящее. Папа не мог серьезно пострадать, с ним не могло произойти никакой беды. Том мысленно сказал себе, что он никогда не останется один. Он вскочил, отошел от окна, убеждая себя, что это из-за ветра ему вдруг стало так холодно.

Тем не менее Томми стучал зубами, пока бежал по лестнице вниз навстречу гостю. В глубине души он надеялся, что больше никогда не встретит мистера Стрейнера. Но теперь, открыв дверь, содрогнулся всем телом, словно увидел не приятного на вид мужчину, темноволосого, опрятно одетого, бритого и причесанного, а призрака, бледного и равнодушного, следующего по пятам за жертвой и ни на миг не отводящего проницательный взгляд. Впрочем, Артур и вправду сейчас был похож именно на такого призрака, однако его дружелюбная улыбка мгновенно низвела чувство страха. Артур производил впечатление умного и честного человека, обладающего обаятельной внешностью и добрым сердцем, и это очень помогало в те дни, когда Том не желал видеть рядом с собой никого, кроме отца. Когда Томаса особенно сильно изводили ночные кошмары и постоянный страх остаться в одиночестве, мистер Стрейнер пришел в их с папой дом и очень долго учил избавляться от них. Благодаря этому и любви отца мальчик почти не думал об ужасных событиях прошлого. Однако сейчас, вновь видя этого человека перед собой, Том невольно сказал себе, что их встреча совсем не к добру.

Тем не менее, обменявшись теплыми приветствиями, они оба улыбнулись друг другу. Том предложил мистеру Стрейнеру пирог и чашку чая, как сделала бы Тиша, если бы только осмелилась спуститься к ним сразу. Она особенно усердно учила его быть вежливым хозяином. Видя изнуренного гостя, Томас не мог не последовать примеру и указаниям девушки. Тем более, чтобы Артур рассказал все, что случилось с отцом, он должен был хоть немного расслабиться.

Однако он отказался. Не проследовал на кухню, не снял свой бежевый пиджак, в котором наверняка было страшно жарко, не опустился на жестковатый стул, не дождался чая или лимонада, остатки которого стояли в холодильнике после ужина. Не сказал и слова о папе. Артур остался стоять в дверях, пусть и закрыл за собой. Его внимательный взгляд скользил по темно-зеленым обоям прихожей, по белой аккуратной лестнице и остановился на беззвучно ступающей по ней Тише. Она оставалась бледной, лицо чуть опухшим, но, казалось, успела умыться, и глаза с трудом выдавали ее заплаканный вид. Пока Том приветствовал гостя, девушка поправила платье, причесала волосы, теперь же, завидев Артура, быстро спустилась к ним. Тиша поспешила вежливо поздороваться.

— Я очень рад видеть вас вместе, — говорил им мужчина мягким голосом, сдержанно улыбался, не отрывая взгляда от Тиши. Подобное обращение быстро вогнало ее в смущение.

— Спасибо, что приехали так быстро. Мы вас ждали, — Тиша обхватила рукой свое плечо, в неловкости опустила глаза. Держалась рядом с Томом, но словно пыталась за ним укрыться. Даже Артура сторонилась.

Внутри Томаса неуклонно росло недоумение. Оно уже давно не давало ему покоя: с того самого момента, когда Тиша встретила его вместо папы. Что все это значило? Мистер Стрейнер отверг предложение отдохнуть и спокойно поддаться расспросам, но зато с удовольствием продолжил растягивать никому не нужное приветствие. Чем больше Том думал об этом, тем заметнее для самого себя он хмурился, поджимал губы и краснел.

— Почему вы не говорите о папе?! — воскликнул он резко, ступил вперед и упер руки в бока. К лицу стремительно приливала кровь. Если гостеприимный подход Артуру так не понравился, то пусть рассказывает обо всем прямо, решительно заключил для себя Том. Как же это все утомительно! Но тут он ощутил робкое прикосновение к своему плечу, и сразу же вслед за этим поймал на себе взволнованный взгляд Тиши. Томас невольно вздохнул. Он опять ее напугал. Она опять расплачется.

— Ты прав, Том, прости меня. Я увидел твою сестру и решил поздороваться с ней. Мы с вами очень давно не виделись, — но, к счастью, мистер Стрейнер не говорил, что все в порядке, прикрывая собственную слабость и страх. Он глядел не с волнением, а пониманием. Чуть приблизился, провел рукой по волосам и заговорил спокойным, ровным тоном. — Том, ты знаешь, у вашего папы очень опасная и серьезная работа. И он очень ответственно к ней относится. Ему приходится иметь дело с непростыми ситуациями, поэтому он не застрахован от несчастных случаев. Сейчас Рик ранен, однако он быстро поправится, он очень сильный человек, а наши с ним коллеги — профессиональные врачи. Они уже оказали ему медицинскую помощь и внимательно следят за его здоровьем.

— Когда я уезжал, мне сообщили, что все под контролем. Я приехал для того, чтобы отвести вас к папе, все же он не хочет, чтобы вы остались тут совсем одни. Уверен, папа будет очень рад видеть Тишу и тебя, Том. Ваше присутствие поможет ему быстрее выздороветь, ты согласен?

От одной только мысли, что папа и правда будет рад увидеться, Том засиял от счастья; его лицо просветлело, а тело расслабилось, согрелось. Уже совсем скоро! Всю неделю мальчик, в тайне от всех в отряде Волчат, перед сном думал об отце и о том, как же сильно тоскует. За несколько дней до похода папа уехал и оставил их с Тишей совсем одних. Тогда Том постоянно, сразу после завтрака, убегал из дома гулять с приятелями, пока девушка была слишком погружена в чтение своих заумных книжек, чтобы обратить внимание на его исчезновение. Возвращался же ближе к вечеру, уставший, проголодавшийся, с разбитыми коленями и ладонями с содранной кожей. А в один день даже с опухшим лицом, ведь тогда они встретились с идиотом Кеном и подрались, сперва кулаками, а затем и палками.

Кен часто пытался прибиться к ним во время игр, будь то футбольные матчи, которые они устраивали друг с другом, вышибалы или даже простые догонялки, такие скучные по мнению этого, несомненно, очень взрослого и самого умного ребенка. Он ныл о том, что его не берут в группу ребята его возраста, и Том, в тот момент утомленный и вспотевший от беготни, любезно предложил Кену спросить у мамочки, как заводить друзей. Это вызвало смешки среди компании ребят, что подняло Томасу настроение. Хотя, конечно, видеть краснеющую рожу Кена и его дрожащую от обиды заячью губу было по меньшей мере неприятно, и Том быстро попытался смягчиться и все объяснить, но внезапно пухлый, неповоротливый Кен бросился в атаку, и тогда им стало не до разговоров. К счастью, папа уже год учил, как следует драться, и все закончилось бы быстро, если бы приятели не подзадоривали их обоих продолжать колотить друг друга.

Том прекрасно знал, что Тиша поступила очень глупо, когда отчитывала его в течение целого получаса, пока обрабатывала свежие ссадины, синяки и опухший нос. Папа быстро остановил бы ее и сказал, что Томас все сделал правильно. Папа утешил бы и даже тогда, после падения с дерева во время похода, когда Том так неуместно всплакнул от страха, что совсем не может дышать от удара о землю. Когда он так глупо испугался мысли, что с Кеном и Ларсом могло что-то случиться, а он бессилен. Папа пошел и отыскал бы этих идиотов, просто подшутивших над ним, вместо того, чтобы, подобно Акеле, делать вид, что до наступления темноты еще много времени и пока торопиться некуда, а ребята все равно далеко не ушли бы.

Но папы рядом не было, ни тогда, ни теперь. Будь они вместе, ни с ним, ни с Томом не произошел бы никакой несчастный случай, несмотря ни на какую опасную и серьезную работу. Ни один из них не ушибся бы, и ничья помощь не понадобилась бы. Тиша не ругалась и не плакала бы, хорошо бы питалась и выходила на улицу чаще, и, может быть, даже начала общаться с кем-то из школы, вроде тех парней и девушек, что совсем недавно крутились у их дома и просили Тишу пойти с ними развлекаться. Она была бы куда веселее, ведь ей не пришлось бы постоянно присматривать за домом и мальчиком, которого все так старательно называют ее братом, хотя ни он, ни она друг друга за родных не считают.

Но скоро они сами приедут к папе, и все встанет на свои места.

— Тиша, мы поедем в Приют, Рик сейчас там, — убедившись, что Том со всем согласен, мистер Стрейнер переключился на более серьезный разговор с Тишей. — Вам лучше остаться там на какое-то время, попозже вы с Риком решите, что делать. Там сейчас спокойно, с новыми детьми я работаю уже больше двух месяцев. Тебе не о чем беспокоиться.

— Рик хотел, чтобы мы с Томом никогда там не появлялись… Неужели все настолько плохо?..

Однако состояние Тиши нисколько не изменилось после утешающих слов Артура. Ее голос остался ужасно неуверенным, а на лице застыла такая тревога, какую Том никогда не видел; даже когда она провожала его в школу, и какой-то мальчишка освистал ее и назвал малышкой, она выглядела менее растерянной и напуганной. Ее рука крепко сжала плечо Тома, и это напрягло еще сильнее. Слово «приют» не внушило совсем никакого доверия, насторожило. Нет, ни в каком приюте им с Тишей нельзя появляться, она это очень верно подметила.

— Я ничего не понимаю, что происходит?

— Том, ты заволновался, я понимаю. Не бойся, Приютом мы называем место, где я и другие мои коллеги работают. Там есть частный госпиталь, и твой папа на время остался там, поэтому мы туда и едем, — Артур хотел было сказать что-то еще, но вместо этого он тяжело вздохнул, когда задрал рукав помятого пиджака и посмотрел на аккуратные наручные часы. — Уверяю тебя, что все под контролем. Самое главное — это то, что мы вместе поедем к Рику, да?

Уставшая улыбка мистера Стрейнера совсем не впечатлила Тома, и он еще глубже погрузился в свое недоверие, в кучу вопросов, которые нуждались в очень срочных ответах. Однако при одной только мысли об отце мальчик был готов отринуть сомнения и броситься делать все, что скажет Артур. Тиша, как назло, стояла столбом и ничего не говорила, лишь вцепилась как ворона своими когтями в кожу на плече в попытках взять себя в руки. Том вновь протяжно вздохнул, мирясь со своим положением.

— Тиша расскажет мне все по пути, точно? — с надеждой он обратился даже не к девушке — а к мистеру Стрейнеру, как к единственному взрослому, на которого можно было положиться. Пусть сделает так, чтобы она успокоилась. Иного выбора у них, видимо, больше не было.

— Точно, — Артур, казалось, из последних сил сохранял невозмутимый вид. — У нас еще будет время. Я очень надеюсь, что скоро вы сможете побыть вместе с папой. Но пока тебе лучше быть поближе к своей сестре, хорошо, Том? Мне нужно еще многим поделиться с Тишей, поможешь ей начать собирать нужные вещи в дорогу?

Сказать было совсем нечего. Попытка выбить из Артура информацию могла считаться проваленной. Разговор оставил Тому смутное чувство тревоги, и теперь он лишь острее ощущал, что совсем ничего не может поделать. В полной растерянности мальчик поднялся наверх и принялся выполнять просьбу мистера Стрейнера. Это было необходимо, чтобы они с Тишей попали к отцу — вот все, о чем Том думал, пока небрежно скидывал вместе все подворачивающиеся ему под руку вещи, пока разбирал походный рюкзак, ведь теперь сокровищам лучше было бы остаться дома, а их место следовало занять свежей одежде и дневнику с почти полностью исписанными листами.

Тиша так и осталась там, внизу, и Том так и не узнал, о чем пошел тот странный разговор дальше. Пока девушка не прокралась к нему в комнату, такая же бледная и вялая, он шмыгал носом, особенно часто — когда прятал среди вещей отцовскую металлическую зажигалку — прошлогодний подарок, скрепленный обещанием больше никогда не курить. Наверняка папа будет рад снова подержать ее в руке, мрачно ухмыльнувшись, подумал тогда Том и попытался спрятать от Тиши свои красные глаза. Если папа увидел бы их обоих такими грустными, наверняка и сам расстроился бы, а это не нужно никому. Поэтому стоило быть повеселее, все же совсем скоро они будут вместе.

Сборы прошли в тяжелой тишине. Только покончив с ними, Том в полной мере осознал, как же сильно он устал за сегодняшний день. С самого рассвета он был на ногах, к тому же ночь выдалась слишком уж бессонной. За неделю жизнь в густом лесу порядком наскучила. Тома манило домой желание встречи, которой так и не суждено было случиться. Дорога обратно оказалась утомительнее, чем в лесную глушь, и мальчик не клевал носом только потому, что представлял себя на месте могучего легионера, возвращающегося из военного похода с горсткой выживших солдат. А теперь… теперь его снова ждал длинный путь в неизведанные места, где с папой что-то вытворяли незнакомые люди, лечили его рану; и почему он не мог сам позвонить, чтобы Тиша просто перестала волноваться? Даже на минутку отлучиться и сказать, что все под контролем, было бы достаточно. Денек складывался чертовски долгим и полным томительного ожидания, что вот-вот что-то произойдет. Том ненавидел такие дни.

Он старался держаться в стороне от Тиши, пока они складывали все вещи в черном маверике мистера Стрейнера. Он боялся, что если будет слишком долго находиться рядом, то она не сдержится и расплачется вновь. Смотреть на это Том был совершенно не готов. И все же один раз мальчик подошел и спросил, как быть с Шесть и ее малышами, одного из которых он с таким рвением окрестил своим. Брать их с собой было бы слишком безответственным решением. Оттого Томас и поразился так сильно, когда после долгого молчания Тиша сообщила, что не оставит свою кошку одну. После этого у Тома не осталось сомнений, что родной дом он увидит еще не скоро.

* * *

В некий Приют они приехали глубокой ночью. Долгая дорога выбила из хрупкого равновесия, и Том не смог удержаться от того, чтобы не уснуть на плече Тиши. Возможно, именно это придало ему сил по прибытии. В груди все сжималось от гнетущего ожидания, нарастающего волнения и злости. Отец был совсем близко. Однако, вопреки представлениям, Приют их встречал высоким темным забором, закрывающим обзор от любопытствующих глаз. Увидеть пропускной пункт на обширную открытую территорию неподалеку от небольшого городка было для Тома огромной неожиданностью. Словно они прибыли в секретный объект, охраняемый самим правительством. Все это разжигало в Томми такое неуместное ликование и желание облазить здесь каждый угол, не оставить ни один клочок земли необследованным. Никто не посмеет запретить. Но только потом, когда папа будет в порядке.

Внутри одного невысокого здания по-прежнему велась работа; горел теплый желтый свет, и он был так ярок, что у Тома заболели глаза, стоило заглянуть в незашторенное окно. Мистер Стрейнер припарковался на улице. Он предупредил, что папу лучше всего было бы навестить утром, ведь тот наверняка спит вместе с другими пациентами, однако, получив при этом твердый отказ от обоих изможденных детей, настоял лишь на том, чтобы вещи и гнездо Шесть ненадолго остались в машине. Тиша с неохотой согласилась.

Сквозь дрему, в пути, Томми слышал, как проникновенный мужской голос неустанно усмирял волнение в дрожащем голоске Тиши, как в машине играла приятная музыка, чувствовал, как девушка шевелилась рядом с ним, все реже меняла позу, глубоко дышала, наконец успокаивалась и, должно быть, сама засыпала. Однако, стоило Тому проснуться на пропускном пункте, он заметил, как Тиша не могла усидеть на месте, периодически чесала плечи, ноги, шею. При первой же возможности она фактически выбежала на улицу. Возможно, холодный воздух привел бы ее в чувства, но Том видел, как она вытирала свои слезящиеся глаза, когда он подошел к ней, чтобы взять за руку.

— Прости, Том, — прошептала Тиша, и это стали первые ее слова, сказанные ему с момента, как они отъехали от дома. — Не отходи от меня, здесь легко заблудиться.

— Ты здесь часто бывала раньше? — Томми вытянул себя из неприятных мыслей, пока о его существовании хоть кто-то вспомнил и заговорил.

— Я жила в этом месте до того, как Рик забрал меня к себе, — протянула с опаской девушка, как только они подошли к длинному двухэтажному зданию. — Пока он не забрал тебя, я помогала здесь летом и когда Рика долго не было дома. Артур, я смогу поговорить с Анной?

— Сейчас разберемся. Не уверен, что в такой поздний час ждут гостей, тем более детей. Сегодня все немного переполошились из-за раненых. Нам всем будет лучше отдохнуть.

— Да, мы только… узнаем, в каком Рик состоянии, — Тиша сумела совладать с собой, и голос не выдал ее собственного страха. Том почувствовал, как крепко сжалась ее рука. В волнении он взглянул на ее каменное лицо, до того бледное, что многочисленные веснушки на носу и щеках стали похожи на маленькие островки земли среди бескрайнего белого океана. Немного помолчав, Тиша вновь пришла в себя и обратилась к Томасу: — Мы не будем никому мешать, да, Том?

— А-ага…

После жаркого дня ночной ветер приятно холодил кожу, и все же Том обнаружил, как весь покрылся мурашками, когда входная дверь в медицинский блок закрылась за мистером Стрейнером, и они оказались в пустом бежевом холле. У выхода стояли, словно наготове, тележки для перевозки больных людей, к счастью, никем не занятые. И слева, и справа холл от длинных коридоров отделяли широкие белые двери. Крупные часы на стене напротив показывали без двадцати два ночи, и огромное окно под ними подтверждало это густой чернотой. Справа от него, не доходя до его верхней части, высилась ростовая линейка в виде пальмы, вокруг которой резвились яркие бабочки.

Однако ни одной живой души вошедшие не встретили.

Том уже ни на что не обращал внимания, когда, ведомый по коридору Тишей, он натолкнулся взглядом на тонкую фигуру в белом халате. Взрослая афроамериканка вышла из палаты и тут же направилась в их сторону. Она кивнула мистеру Стрейнеру, и тот поспешил удалиться, оставив детей одних. Тогда же Тиша, неизменно сжимающая Томми за руку, вдруг отпустила его, коротко всхлипнув, и ускорилась навстречу незнакомке. Когда женщина без промедлений обняла ее, Том вдруг ощутил, как стискиваются его зубы и как сильно колотит озноб. Он прижался к стене, стараясь игнорировать происходящее вокруг него. Захотелось крикнуть, громко, чтобы в каждом уголке этого здания было слышно, и папа сам вышел к нему. Чтобы так же крепко прижал сына к груди и обеспокоенно окликнул его «Мой волчонок». Чтобы в этих объятиях перестало быть так холодно, как сейчас.

— Милая, я знаю, как тебе тяжело, — тем не менее продолжал звучать незнакомый, такой отталкивающий своей добротой голос. — Но ты справилась, ты со всем справилась. Мы очень гордимся тобой, слышишь? Мы о вас позаботимся. Рик очень сильный, он поправится.

Тиша продолжала всхлипывать совсем неподалеку, что-то отвечать незнакомой женщине в этом чужом месте, но Том уже не слушал никого. Сохранять спокойствие больше не было никаких сил. Раз Тиша постоянно плакала, а какие-то люди должны позаботиться вместо отца, значит, с ним случилось что-то настолько страшное, что даже нельзя себе представить. Том с дрожью ощущал, как его хрупкий мир вновь неминуемо рушится. Папа поправится, поправится, он самый сильный, сильнее его нет никого на свете. Пусть внутренний голос скажет это еще громче, может быть, тогда он станет убедительнее.

— Т-томми, я здесь, все хорошо.

Том привел себя в чувства, когда Тиша села перед ним на колено и начала мягко гладить его шею. Однако из-за плача ее речь внушала только больше страха. Она хотела обнять Тома, он видел это, и все же, нахмурившись, лишь бы самому не разреветься, скрестил руки на груди и отвернул голову, чтобы не встретиться ни с кем взглядом.

— Где мой папа? В какой он комнате? Я сам к нему пойду, а вы сюсюкайтесь, сколько хотите, — Томас не верил, что произносит это с такой уверенностью, будто совсем чужой для Тиши. Неужели уже окончательно заледенел?

— Я и мои коллеги хорошо позаботились о твоем папе, но сейчас его лучше не беспокоить, малыш, — женщина приблизилась к Тому, и его пробрало от непроницаемого взгляда черных глаз. Этот усталый, ни капли не обнадеживающий тон уже окончательно выводил из себя. — Уже так поздно, этот день был очень тяжелым, нам всем нужно отдохнуть.

— Правда? Тогда отдыхайте, — произнес Том отстраненно, посмотрел на Тишу так, что она, вмиг испуганная, отпустила его, и отдалился на шаг от подскочивших к нему, отвернулся. Готовый разорваться от переполняющих его злости, страха и отчаяния, мальчик застыл в ожидании, но вдруг рванул со всех ног по коридору, отбежал подальше, резко дернул дверь и завопил в палату:

— Папа! Па-а-а-па-а!

Его глаза, отвыкшие от темноты, не сумели зацепиться ни за одну значительную деталь, ни на одном лежащем на койках человеке Том не успел сосредоточиться и признать отца. Все произошло слишком быстро. Его схватили за руку и отдернули, и тогда, ошарашенный происходящим, Том едва устоял на ногах. Женщина бросила в его сторону грубое слово и велела Тише следить за тем, чтобы он вел себя тихо и больше не смел кричать, и сразу же утонула во мраке открытой комнаты. Дверь беззвучно закрылась за ней.

— Боже, Томми, так нельзя, — все еще рыдая, прошептала Тиша. Она удерживала Тома за плечи и роняла ему на волосы свои слезы. — Этим людям нужен отдых. Что же ты делаешь…

Он и сам не понимал, что делает. Думать сейчас у Томаса получалось хуже всего. Он попытался восстановить ритм дыхания, собственного сердцебиения и прекратить клацанье зубов друг о друга. Всплеск этой страшной энергии помог ему сбросить напряжение, но Том чувствовал, как оно вновь накалялось в теле, особенно руках. Он сжал ладони в кулаки. Из палаты вновь выглянула незнакомка, обнявшая Тишу, и вполголоса произнесла:

— Налево. Третья дверь справа. Тиша, не заходите без меня.

После чего вновь исчезла. Тиша шумно выдохнула, словно на шею ей повесили камень, неминуемо придавливающий к земле. Однако она вытерла слезы, осторожно взяла Тома за руку и повела его в указанном направлении, так не сказав ему больше ни слова. В нутре по-прежнему бушевал холод. Но вместо того, чтобы стоять и ждать женщину у палаты, где лежал папа, Тиша прошла дальше, до самого окна, у которого расположился общий туалет.

— Пожалуйста, дай мне минуту, постой здесь, — сказала она, вновь удерживая Томаса. — Посмотри в окно, там видно детскую площадку. Я часто проводила там время, когда была маленькой. Томми, пожалуйста, не подведи меня. Я сейчас вернусь, мне надо… Пожалуйста.

Тиша проскользнула в туалет, и за очередной закрытой перед Томом дверью зашумела вода. Невидящими глазами мальчик смотрел на освещаемую фонарем шину, привязанную к ветке дерева. Лишь досчитав до пятнадцати, с безмолвной совестью он прокрался к палате отца. Она должна понять. В коридоре Том стоял один, все было тихо; в ушах колотилось сердце. Томми на секунду зажмурился, сглотнул, тяжело вздохнул, набираясь смелости. Затем поднес дрожащую руку к ручке двери и… не смог к ней прикоснуться. Вместо этого он отступил назад.

Его мозги сжались в застывшее разнородное желе, а в груди все окаменело. Давно затянувшийся шрам заныл, и кто-то невидимый схватил за горло. Том перехватил ртом воздух, сдерживая на глазах наворачивающиеся слезы.

— М-мама…

В этот же миг в возникшем дверном проеме показался человек. Высокий, складного телосложения, в рубашке с закатанными рукавами и серых брюках. С аккуратной светлой бородкой и усами, острыми скулами, сморщенным от удивления лбом и приподнятой бровью. Пару мгновений они смотрели друг на друга, однако сразу же мужчина без интереса бросил взгляд на часы, что он носил на запястье, прошел в коридор, оставив жителей палаты в темноте, а Тома в неведении, в каком состоянии отец, и прохладным тоном заявил:

— Если через девяносто секунд ты не вернешься в свою постель, я на сутки запру тебя в шкафу.

Незнакомец обступил Томми, брезгливо посторонившись, и успел отдалиться на несколько шагов, когда мальчик, дрогнувшим голосом, неожиданно для самого себя спросил:

— Скажите… папа умер, да?..

Заледеневшие пальцы сжались в кулаках, когда на светлый пол, одна за другой, начали падать крупные слезы. Всякая надежда обрушилась, подобно жилому зданию, и уже никакой ответ ему был не нужен. Томми отгонял мысль слишком долго, но она незаметно подступила к нему сквозь густую метель и крепко обхватила его за голову, ослепила. И все же, когда мужчина не только услышал его, но и остановился, обернулся и цепким взглядом осмотрел Тома с ног до головы, мальчик замер в ожидании чуда. Человек сохранял серьезный, невозмутимый вид, хмурил тонкие брови, присматривался.

— Так ты сын Рика?

Ток прошел по всему телу. Том рвано вздохнул, закрывая покрасневшее лицо руками и стирая с него непрошенные слезы. Всхлипнув, он молча кивнул, так и не подобрав подходящих слов. Незнакомец и не думал хоть как-то прокомментировать состояние Томми. Однако он с прежним недоверием приблизился, сцепив рукой запястье, то, что без часов, но плотно замотанное белой тканью.

— Из моих людей мало кто обременен потомством. Точнее, желанием держать потомство при себе, — в задумчивости заговорил мужчина. — Твой отец жестоко поступил с тобой, как думаешь?

Томми не нашелся, что ответить. Мыслями он был слишком далек от того, что говорил этот человек, чтобы понять, при чем здесь жестокость и потомство коллег папы. Он сделал над собой огромное усилие, чтобы не расплакаться еще сильнее. Холод подступил к самому сердцу. Том вновь вспоминал то, о чем не должен был.

— Пожалуйста, можно мне его увидеть?

— Отчего нельзя? — мужчина вдруг громко усмехнулся. У Тома внутри все сжалось от хлынувшего к груди страха. Кто такой этот человек? — Идем. Рик один из моих любимых экспонатов.

Потребовалось время, чтобы привыкнуть к темноте. Оказавшись в палате, мальчик задрожал от ужаса; стоны дремлющих людей тянулись к нему со всех сторон. Незнакомец ступал вслед за ним, молча наблюдая; найдет ли Том своего отца. Здесь невозможно было что-либо разглядеть. Тогда Томми шепотом позвал папу, в надежде, что тот откликнется, подаст какой-то знак. Но люди, лежащие здесь, были безмолвны. Боль в груди сдавливала сердце и легкие. Том чаще глядел на пол. Папа мог лежать и там, совсем как она, холодный и страшный. Не сдержал всхлип, когда добрался до окна и одернул темную штору, скрывающую свет фонаря. Мужчина остановился рядом, у одной из коек, как раз у окна. Он как-то странно улыбался и все смотрел на лежащего на ней человека. Том в нерешительности приблизился к койке. Страх, что он испытал, приглядевшись, не угасал еще долго.

Его тело было скрыто от глаз множественными плотными повязками, особенно ноги, грудь и живот. Его правая рука была согнута в локте и перебинтована так, что были видны лишь фаланги пальцев и отчасти плечо, а те окровавленные бинты, что стягивали его голову, оставили ему возможность слышать, видеть левым глазом, дышать ртом. Это не мог быть папа. Это мог быть кто угодно, но только не он. Раны были надежно спрятаны, и тем не менее хрипы, вырывающиеся из этого слабого, запеленутого подобно мумии тела, заставили Тома задрожать и опуститься на колени, чтобы ноги не подкосились сами. Мальчик застонал, уронив голову на ладони.

Это была его левая рука, такая сильная, что без труда поднимала маленького Томми над землей. Прикоснувшись к ней дрожащими пальцами и осторожно проведя по коже, словно бы гладя, Том почувствовал, что на ней совсем отсутствуют волосы. Какой же горячей она оказалась.

— П-папа… Не умирай, пожалуйста.

Левая рука вдруг дернулась, и Томми вскрикнул, чем испугал себя еще сильнее. Она медленно приподнялась, точно не слушалась, и с таким трудом согнулась, как будто предплечье было отлито из металла и тянуло вниз. Прерывистое дыхание стало громче и глубже, и вместе с тем отчетливее стали стоны. Мальчик сжался от страха, не в силах оторвать взгляд от перебинтованной головы, что с огромным усилием повернулась в его сторону. Левый глаз открылся, и сухие губы теперь дрожали. Широкая ладонь обожгла Тому щеку нежным прикосновением. Он крепко схватил, обнял отцовское предплечье, ощущая, что рука готова вот-вот упасть обратно. Он больше не думал о том, что может кого-то разбудить. Он оглох и не слышал ничего, кроме собственных надрывных рыданий.

Том замолк лишь тогда, когда неминуемо выбился из сил и закашлялся. Все его тело затекло, по мышцам переливалась ноющая боль, но мальчик не смел шевельнуться, сменить позу и выпустить руку отца из объятий. Ладонь по- прежнему касалась его щеки, но пальцы были абсолютно расслаблены и не стремились погладить, утешить. Тогда Том посмотрел на бинтовую маску вместо лица и поймал на себе страдающий взгляд, полный тоски и отчаяния, какое только мог испытывать такой сильный папа. Его губы вдруг зашевелились, и Томми не расслышал слов, но точно разобрал их. Разрывающееся сердце на секунду остановилось. Он тяжело вздохнул, набрал в легкие как можно больше воздуха.

— А я тебя, пап, — рыдая, смог прошептать он.

Папе все труднее было держать глаз открытым, и вскоре его стоны стихли, сохранились лишь хрипы. Но Том не отпускал его руку еще какое-то время. В походе бойскаутов его научили искать пульс, и в этот миг мальчик был так горд, что безошибочно и быстро нашел его. Как же сильно хотелось поделиться собственным успехом с отцом, но тот, казалось, погрузился в хрупкий сон. Биение его сердца замедлилось, но так и не остановилось, и когда Том убедил себя, что и не остановится, он осторожно положил эту сильную руку на койку и ласково погладил, вытирая кулаком последние слезы.

Лишь затем он заметил, что напротив сидит все тот же незнакомый человек и внимательно наблюдает. За его плечом, шокированная, стояла Тиша и даже не рыдала, а только перепуганно смотрела на папу. Другие пациенты, их было всего двое здесь, кроме отца, по-прежнему не подавали никаких признаков активности. В Томе проснулась жалость к ним, и в глубине души он понадеялся, что не помешал никому из них.

— Твой отец будет в порядке, — вдруг решительным тоном заговорил незнакомец. — Его попытались убить, как и десятки других людей, которых мы не смогли спасти. Но им не удалось и не удастся в дальнейшем. Мы не оставим это безнаказанным, можете не сомневаться.

Впервые за долгий утомительный день эти слова прозвучали убедительно и, в отличие от утешений мистера Стрейнера и той афроамериканки, имели хоть какой-то вес для Тома. Оттого так поразило и даже испугало это признание, что причиной ужасному состоянию отца стало самое настоящее покушение на убийство. Кто-то подстроил трагедию, жертвами которой стали многие люди.

Едва успокоившийся Томас покрылся мурашками. Как же страшно, должно быть, было папе, прежде чем этот кошмар обрушился на него. Знал ли он, что кто-то очень плохой хочет напасть на него и убить?

— Зайдите днем ко мне, я решу, что с вами делать. А сейчас идите спать, — человек посмотрел через плечо на Тишу и брезгливо поморщился. — Здесь стало слишком много соплей.

Девушка вздрогнула, точно лишь сейчас вышла из транса и стыдливо отвернулась.

— Пойдем, Томми, нам правда пора, — кое-как смогла выдавить она из себя, прежде чем покинула палату. Отправляясь вслед за ней, Том в последний раз обернулся на незнакомца, но тот уже успел забыть об их существовании и зашторивал окно, впуская темноту обратно.

Им выделили небольшую комнату в здании, в котором ютились взрослые, работающие здесь. Артур Стрейнер успел перенести сюда все вещи, что они смогли взять с собой, и даже Шесть с котятами уже развалилась на полу. Малыши умилительно пищали, и Томми умудрился погладить каждого из разношерстной троицы, а белого Маршмэллоу даже подержать на руках под внимательным и суровым надзором Шесть. Это немного подняло настроение, тем более котята уже почти не боялись его и нового места обитания.

Здесь практически не было ничего лишнего, и эта комната ничем не отличалась от обычного номера в придорожном мотеле; Томми вспомнил, как когда-то очень давно они с отцом останавливались в подобном на время. Назвать такое место домом не повернулся бы язык. Однако сейчас ни до какого комфорта не было дела. Переодевшись, Том забрался на кровать и бессильно повалился на подушку, уставился в потолок. Сегодняшний день выкачал из него слишком много энергии, чтобы хоть что-то осталось к глубокой ночи. Тем не менее, в комнате горел теплый свет от лампы, а сна не было ни в одном глазу.

Тиша вышла из ванной, смежной с их комнатой, в одной только футболке и трусах в зеленую полоску, и точно так же, истощенная, легла на соседнюю кровать. С того самого момента, как она повторила вслед за незнакомцем, что им пора идти, мальчик не слышал от нее ни слова. Даже когда они были с папой, она так ничего и не сказала. Девушка была такой незаметной, что Томас и не помнил, в какой миг она появилась в палате. Наверняка, прежде чем зайти внутрь, она в растерянности искала его и не могла понять, куда делся такой непослушный и громкий Том. Или, может, сразу догадалась, что он не придал значения ее просьбе. Томми от неловкости поджал губы. Такая напуганная, заплаканная Тиша в глубине души наверняка страшно злилась на него за то, как он поступил с ней. Еще до этого закричал и вывел из себя ту женщину, что так старалась ее утешить при встрече. Поэтому так и не сказала ему ничего. Расстроилась и обиделась. Помолчав еще немного, Том сел на кровати, повернул голову в сторону Тиши и, обнаружив, что она не спит, осторожно произнес:

— Можешь поругаться на меня, если хочешь.

Она тоже посмотрела на него. Глаза оставались красными, сколько она ни ходила умываться. Ее щеки все еще горели после тех слов, что сказал им незнакомец. Наверняка это место вызывало в ней далеко не самые приятные ощущения, оттого и тело ее было так сильно напряжено даже сейчас, когда все было позади, и они оба лежали и могли спать. Ее волосы совсем растрепались, чем придавали еще более растерянный, запущенный вид. Если Тиша и хотела ругаться, вряд ли у нее остались на это какие-то силы. Она беспокойно смотрела и думала о чем-то своем, но в один миг поднялась. Нерешительно забралась на кровать Тома и, столь же нерешительно потянув к нему свои руки, вдруг прижала к себе. Мальчик почувствовал ее теплое дыхание и нежные прикосновения к волосам, на миг застыл в ступоре, но крепко обнял ее в ответ.

Растрогавшись, Том не сдержался и снова заплакал. Как же сильно ему этого не хватало.

— Тиша… — позвал он шепотом, немного успокоившись. — Расскажи, что это за место?

Она по-прежнему ласкала его и, казалось, больше не собиралась плакать, по крайней мере, сегодня. Заговорить с ней о папе Том не решился, как и о том, что происходило перед встречей с ним. Будущее представлялось ему туманным. Все, на что Томми надеялся, касалось скорого выздоровления отца и возможности проводить с ним время. Новое место почти не пугало, по крайней мере теперь, когда он увидел, что жизнь папы оберегают все эти странные, но надежные люди. В Томе наконец просыпалось любопытство ко всему неизведанному.

Тиша помолчала, собираясь с мыслями, а потом вдруг потянулась к выключателю, и в комнате стало темно. Она легла с краю, оставляя побольше места Тому, и тогда он прижался к ней, словно это было для них обоих так естественно и привычно. Пусть в глубине души ему стало неловко, Томми почувствовал себя в безопасности.

— Это Приют, одна из баз организации, в которой работает Рик. Здесь растут покинутые и одинокие дети, которым не слишком повезло в жизни. Взрослые, что здесь работают, разглядели в них потенциал и забрали из разных приютов или прямо с улицы сюда. Тут большая территория, и поэтому здесь смогли обустроить госпиталь. На случай, если произойдет что-то плохое… Как сейчас.

— И… Здесь этим детям хорошо? Папа работает с ними?

— Нет, что ты, Томми, твой папа, он… у него другая работа. Более опасная. Хотя иногда он бывает и здесь по работе, когда привез меня, например, — хоть Тиша выглядела совсем обессиленной, казалось, что слова она подбирала с особым вниманием. — А детям… О детях здесь… заботятся. Как могут. Рик часто говорил мне, что здесь им лучше. И, возможно, он прав. Те, кого я знала, встретились со Злом в прошлом. Им нужна была помощь.

— И ты… тоже? Встретилась со Злом, — затаив дыхание, спросил Том. Тиша никогда не открывалась ему слишком сильно. Это пугало и в то же время интриговало.

— Не будем об этом, Том, — но даже сейчас она не была готова рассказать о себе. Том грустно вздохнул.

— Тогда почему папа забрал тебя отсюда? Разве это не был твой дом?

— Я была не самым подходящим ребенком… для этого места. Из меня все равно ничего не получилось бы. Твой папа это понял и увез меня.

Тома зацепили эти слова. Они вызывали еще больше новых вопросов. Что из Тиши могло не получиться и почему в этом месте она была не самым подходящим ребенком? И как же папа смог это понять? И что же значило — быть подходящим ребенком? Том слишком плохо знал, как так вышло, что они с Тишей нашли друг друга, и почему отец предпочел растить ее сам. Ни он, ни девушка почти ничего не говорили об этом, даже когда Томас намеренно спрашивал. Какие они оба все-таки скрытные, подумал он, зевая.

— Но какое-то время я правда жила здесь… — после недолгого молчания Тиша вышла из раздумий и продолжила. — Очень не хотела это вспоминать. Каждый раз вспоминаю, когда приезжаю сюда. Но, Томми… Мы тут надолго. Пожалуйста, будь всегда осторожен и на виду. Здесь… Здесь действительно особенные дети. Взрослые позаботятся о нас, но… Не хочу, чтобы ты попал в беду.

— Не попаду. Я умею находить друзей, так что все будет отлично. Не переживай, — Том мягко улыбнулся. Он сказал себе, что тоже особенный ребенок. Но решил не делиться этими мыслями с ней, вдруг она только расстроилась бы.

— Когда отдохнем, проведаем Рика. Уже рассветает.

Небо и вправду начинало светлеть, хоть в комнату еще не проникли первые солнечные лучи. Прижимаясь к теплой Тише, медленно поглаживающей его волосы, мальчик совсем расслаблялся. Усталость быстро взяла верх над всеми мыслями, что роились в голове, и Том и сам не заметил, как крепко уснул.

Подземные стены не пропускали наружу тихого стона маленького существа. С его мертвенно белой, даже сероватой кожи не сходили мурашки от ужаса, пронзительно холода, ведь никакая одежда или одеяло не укрывали его. Детское лицо, вовсе безжизненное, выделялось темно-серыми мешками под столь же темно- серыми, затуманенными горем глазами. Весь он походил на героя черно-белого фильма, такого чуждого яркому наземному миру; фигура его не выделялась никакими другими красками, даже густые кудри были чернильными.

С момента, как его закрыли в этой лаборатории, он утратил чувство времени суток; лишь по присутствию людей он мог предположить, что сейчас день. В это время он был один, а значит, ночь так и не прошла. И в эту ночь он вновь не мог спать. Его тонкое тело колотило дрожью. Не так давно он предпринял очередную безуспешную попытку освободиться от сковывающих его движения ремней. В одиночестве он провел уже много часов. И он догадывался — у людей что-то случилось, что-то страшное и серьезное. Ночь не могла быть такой бесконечной. Но думал, если этот процесс можно было так назвать, он лишь о том, как все тело изнывает от жажды.

Несколько раз люди насильно пытались ее утолить. Эти эпизоды не стереть из памяти: когда самый крупный из них, мужчина, хотя все они были мужчинами, крепко держал за плечи, несмотря на и без того стянутые за спиной руки, а другой, несмотря на его ожесточенный оскал или возгласы: «Нет!», заставлял проглотить всю кровь, холодную и загустевшую, такую мерзкую на вкус и запах. Не человеческую, ведь им и сейчас жутко даже помыслить о подобной жертве с их стороны. Пусть им пришлось убедиться, что не человеческой кровью нельзя напоить — но только его, вся его семья могла поглощать животных. Какой же мукой обошлось ему это их убеждение.

Он пришел из мира, о котором не успел почти ничего узнать. Он прожил в нем слишком мало, и все, что осталось в его памяти, он получил от старшей сестры, из ее историй; зачастую, в минуты уединения, его фантазия устремлялась туда, в родной край, и строила перед его глазами образы из сказок. В один час он оставался в чаще леса и искал выход к дому по хлебным крошкам. В другой — прятался от старой ведьмы в погребе и слышал скрип ее зубов, писк крыс, хлопанье крыльев черной птицы — выросшего птенца, что он нашел под деревом в саду поместья, когда был совсем маленьким. В третий — прохаживался по лавке старого чародея и видел, как из многочисленных баночек за ним наблюдают ингредиенты для зелий, и даже человечьи глаза, украденные белками у мертвецов.

В эту ночь он мысленно грелся у камина в кабинете отца, хотя тепла совсем не ощущал: огонь был призрачно холодным, и, даже сунув в него руку, он не испытал ничего, даже когда пальцы обгорели. Кабинет пустовал; на давнее присутствие родителя указывал стол, заваленный документами, письмами, смятыми и гладкими бумажками. На одной из них чернила вывели детский рисунок — кривоногую лошадь. С полок попадали книги. Их разбросало по каменному полу, а ветер, прорывающийся сквозь открытое настежь окно, хаотично пролистал несколько из них и бросил чтение где-то в начале. Все равно ветру неведом язык, на котором написаны эти книги. Совсем как ему — маленькому черно-белому существу — их содержание, ведь это книги отца, такие сложные, непонятные. В кабинете он сидел один, и некому было раскрыть их суть. Сестра бы смогла. Но эта фантазия не впустила ее.

Потому в эту ночь он вновь проливал слезы по сестре; его крохотную душу разрывала жгучая боль разлуки, и уже совсем истаяла вера в то, что он когда- нибудь увидит ее вновь, улыбнется на ее мягкий голос, подзывающий к себе, ощутит прикосновения ее руки и длинных волос — черных кудрей, совсем как у него. Ее звали Гретель, да и сейчас это имя при ней. В последние ночи оно слетало с его губ только в полусонном бреду, в который он впадал на пару часов в сутки. Сестра рассказывала, что именно по ночам, если прислушаться, можно услышать шепот мертвецов — далеких странников, навсегда покинувших родной дом. Могла ли она в столь темное и страшное время наконец услышать его мольбу? И мог ли мертвец слышать живых в ответ?..

Когда фантазия вывела его из кабинета отца и оставила у выхода из родного поместья, он ощутил крепкие прощальные объятия Гретель, ее слезы и поцелуй на своей щеке, нежный аромат ее тела — цветок жасмина, как на кустах рядом с домом. И услышал шепот, полный ласки, но и отчаянной злобы:

— Я вытащу тебя, чего бы мне это не стоило. Я найду решение. Они ответят нам за все, Генри, я обещаю тебе. Я люблю тебя, малыш. Ты только… не забывай свою Гретель, пожалуйста.

Забыть Гретель было невозможно. Но и вспоминать — невыносимо.

Воспоминания тянули за собой мысль, что он навсегда утратил одинокую звезду, что освещала его мрачный путь в лесной чаще, полной жутких существ, что таил родной мир. Гретель была единственной, кто его любил и видел в нем живого мальчика. Теперь же, когда она, спустя бесчисленное количество дней, не вытащила его, Генри, как она назвала его при рождении, свыкался со своей судьбой. Быть вещью. Эта участь была предрешена еще до того, как он родился. Тем не менее, видя рядом с собой любящую сестру и получая от нее нежность, какой не получить и от родной матери, он не мог вообразить, насколько страшная судьба его ждала.

Он пришел в этот мир, ведомый чудовищным Существом. Оно принимало здесь человеческий облик без труда, и это была не единственная его способность. Однако ее Генри было достаточно, чтобы лишний раз ужаснуться; какие еще иллюзии оно может провернуть, и не моргнув своим желтым глазом. Генри и сам был подобен человеку. Один из тех, кто истязал его, в первые дни колебался при виде хрупкого ребенка, скованного ремнями и безмолвного из-за кляпа. Разумный гуманоид — таким они считали его между собой. Но всякая жалость в них исчезла после первой его отчаянной попытки защититься. Когда один из них настаивал, чтобы Генри позволили двигаться, предоставили немного личной свободы, и когда сняли все ремни. В ту ночь он забился в самом дальнем углу камеры, перевернув предоставленную ему раскладушку и использовав ее как ограду от людей. Он просидел неподвижно до утра в фантазийном ночном лесу среди выставленных братом силков для ловли зайцев. Затаившийся, ожидал нападения в любой момент, а когда за ним пришли, укусил каждого, кто пытался схватить, кто подкрадывался ближе дозволенного. Одному даже разорвал сосуды на руке. Возможно, как раз тому, кто уговорил отпустить его. Какие же страшные были крики. После того случая они, вспоминалось, и начали умерщвлять его на время.

Умерщвление пугало Генри до слез. Оно не только обездвиживало, как ремни, но и лишало возможности рисовать перед глазами родной мир, запирало в этих однотонных стенах без окон, делало таким безвольным и мягкотелым. Оно изгоняло на время душу из тела, погружая ее в липкую темноту, где невозможно даже дышать, и выхода из нее нигде не найти. Генри мысленно умолял людей не трогать страшные шприцы, а каждый раз, когда длинная игла входила под кожу, он вырывался и кричал, если мог, испытывая боль и стыд за собственную слабость перед людьми. В его мире такие, как они, беспрекословно подчинялись отцу, матери, брату, сестре. С готовностью подчинялись и ему, когда пробуждалась жажда крови и приходило время ее утолить. Этот же мир был враждебен и зол, и люди здесь были безжалостны, словно затаили обиду за своих сородичей, которых ни разу не видели, но наверняка чувствовали кровную связь. Генри мечтал посмотреть в глаза несчастным вампирам этого мира и разделить с ними свой ужас. Но позже узнал, что здесь он единственный представитель своего вида. Помимо того, чтобы быть вещью, Генри оказался обречен на вечное одиночество. Оно и проявлялось в мучительной тоске по Гретель и поместью, теперь не кажущемся таким чужим.

Генри не получал пищу уже много дней. Кровь животных его тело не принимало, и его корчило от боли в желудке, от отвращения, тошноты. Какое-то время люди не придавали этому значения и повторяли свои попытки избежать кровопускания. Результат был один; багровые сгустки оказывались на ледяном плиточном полу, его рвало. Генри с каждым днем становился изможденнее, сопротивление людям отнимало все больше энергии, но проявлялось тем отчаяннее, чем сильнее была жажда. И чем отчаяннее проявлялись попытки сопротивляться, тем крепче стягивались на руках и ногах ремни, и тем больнее было лежать и сидеть увешанным странными веревками, идущими от головы, груди и конечностей к неизвестным пищащим приборам. На жалобные стоны и плач люди уже не реагировали. Они привыкли к ним и не различали поводов, которые привели к этому состоянию. Так в голове Генри впервые появилась мольба о том, чтобы его умертвили навсегда.

Он боялся после смерти навеки остаться странствующей душой, так и не нашедшей во тьме дорогу в страну мертвых. Однако сейчас даже такое развитие событий утешало, ведь он сумел бы покинуть это злое место. Эти мысли постепенно стали самым заветным желанием Генри, и с каждым днем оно только укреплялось в его сознании. С ним прошла и эта нескончаемая ночь, видимо, поглотившая день, в который никто так и не подошел к нему. В сравнении с временем, проведенным в обществе людей, это была не такая уж мука, и тем не менее, по истечении многих часов в одиночестве Генри чувствовал себя как после длительных человеческих пыток.

Наконец, в один момент к нему пришел Тот Самый, что нарек его своей вещью. Все мужчины, как наверняка и человеческие женщины, были для маленького Генри очень похожи, он различал их скорее по шагам, голосам, манере речи, поведению. Кто-то звучал неуверенно, обращался к нему «мальчик» и робел при его крике; и голос у такого мужчины был мягкий, но чуть хрипловатый, и речь сдержанная, размеренная. Этот человек защищал свои мутные близко посаженные глаза толстыми стеклами. Чей-то голос был полон агрессии, громкий, уверенный, даже ниже, чем у отца, и движения такого человека отличались резкостью и грубостью; этот мужчина тяжело припадал на одну ногу при ходьбе. Кто-то сохранял хладнокровие и вовсе молчал, даже когда другие начинали волноваться; такой мужчина часто засиживался у пищащих приборов, и интересовался ими больше, чем самим Генри.

Тот Самый же был непредсказуем своим поведением. Приподнятое, равно как и мрачное настроение сопровождалось злыми высказываниями в адрес любого, даже другого мужчины; но иногда, совершенно в непонятный для маленького вампира момент, он закатывался смехом. В отношении Генри всегда звучал повелительный тон, будь то снисхождение в день, когда он едва не погиб после неверно рассчитанной дозировки умерщвляющей жидкости, или угрозы вспороть живот и выпустить все органы после того, как в первый день Генри насквозь прокусил ему самому запястье. А иногда, наоборот, он мог подойти и гладить по лицу, хлопать по плечу и с напускным дружелюбием говорить, что он видит, как Генри страдает, что осталось потерпеть еще чуть-чуть и нужно быть послушной маленькой вещью. Это обращение с его стороны всегда звучало с таким удовольствием, что трудно было не ощутить свою полную зависимость от него. Того Самого Генри, вопреки своей воле, узнал бы по одному только отдаленному звуку шагов, по следам запаха его тела в воздухе, по вкусу капли его крови, едва ли когда-либо еще попавшей ему на язык, по коротким волосам его светлой бороды, что щекочут кожу на шее, пока он шепча зовет его вещью.

В то утро, когда Генри бросался на каждого, кто приближался к нему, Тот Самый натравил на него Существо, приведшее в этот злой мир. Оно было в облике человека, и оттого Генри не узнал его сразу. Без всякой жалости Существо набросилось, схватило и вызвало череду видений, пугающих до крика. Генри бился в рыданиях и срывал голос, видя, как на родной дом накинулось рыжее пламя, как мать сгорает заживо, а отец и брат погибают, безуспешно защищая сестру от нападок разъяренных селян. Чудовище не позволило увидеть расправу над Гретель. Может, посчитало, что этого достаточно, или Тот Самый приказал остановиться. В любом случае, Генри очнулся уже связанным, запуганным видениями и вновь беззащитным перед волей людей. Тогда же Тот Самый несколько раз ударил его по лицу, животу и спине. До того момента только отец имел над ним такую власть.

После ночи одиночества Генри, Тот Самый был мрачнее, чем когда-либо. Тяжелое молчание свалилось как очередная неопределенность, что же ждет на этот раз. От ремней так сильно затекли конечности, что Генри не мог даже дернуться, когда человек с надменной улыбкой схватил его за ухо и чуть не оторвал, пока вполголоса приказывал вести себя смирно и тогда, возможно, в награду он получит человеческую кровь. Когда из человеческих разговоров Генри понял, что сейчас его снова накачают умерщвляющей жидкостью, он пожелал себе очутиться на пороге родного поместья, став бесплотной душой.

Потому, когда он очнулся и понял, что с открытыми глазами не видит перед собой ничего, кроме густой тьмы, не может произвести никакого звука, пошевелиться ни конечностями, ни даже головой, он на какое-то время поверил, что действительно погиб. Именно так Гретель описывала состояние призрака, за которым не прилетел Ворон — переносчик в Страну Мертвых. Сестра поведала ему историю о Вороне накануне разлуки, и оттого Генри еще помнил их разговор. Поэтому и трепет, и ужас от состояния полной беспомощности вспыхнули в нем так ярко. Но вскоре Генри услышал человеческие голоса, щелчки устройства, в другое время ослепляющего его вспышкой, которое люди называли между собой каким-то длинным и совершенно не красивым словом. Затем почувствовал, как болит затекшее тело и осознал, что страдания продолжаются, и это только забава людей — превратить его в слепой, немой и неподвижный предмет. Как будто неодушевленный, но еще живой.

— Это очень любопытные исследования. И экземпляр в этот раз не менее интересный. Нам очень повезло.

— Все же жаль, что нет возможности достать больше особей. Хоть одну, для сравнения.

— У нас есть описания его вида, в наших условиях этого вполне достаточно.

— Снимки его пищеварительной системы впечатляют.

— Как давно он не пил кровь?

— Восемнадцать дней.

— Действительно впечатляет.

— Все же этот эксперимент лучше остановить. Неизвестно, сколько еще он выдержит. В последние дни он особенно слабо реагирует на раздражители.

— Да, вы уже предупреждали.

— Степень его разумности мне пока не вполне ясна.

— Он гуманоид, предполагаю, примерно, как у обыкновенного шестилетнего мальчика. Зависит от того, в какой среде рос. Но согласен, изучением его психики пока слишком мало занимались.

— Как раз по причине того, что он мало чем выделяется на фоне человеческого ребенка его возраста. Из того, что можно наблюдать, по крайней мере. С ним тяжело построить взаимодействие и диалог, поэтому процесс идет достаточно медленно.

— Да, кстати, здесь сказано, что у него осложнен процесс адаптации. Стюарт, есть проблемы с соматическим здоровьем из-за перемещения?

— Нет, у него крепкий иммунитет, он успешно вакцинирован от ряда самых распространенных заболеваний. К тому же в ходе исследований обнаружилась быстрая регенерация. Взгляните, это его клык, который я ненамеренно выбил во время его нападения. Если захотите осмотреть его челюсти, вы убедитесь, что все зубы на месте. Клык достиг размеров предыдущего всего через шесть суток.

— «Трехдюймовый порез скальпелем. Полное заживление через сорок восемь часов». Ого.

— Да, но нужно учитывать, что это результат за первые дни экспериментов. Сейчас на это уйдет сравнимо больше времени, все же он долгое время голоден и истощен. Синякам на спине уже десять дней.

— Любопытно, как быстро восстановится способность к регенерации после насыщения.

— В чем еще сложности?

— В первую очередь — он чрезмерно агрессивен. Конечно, это поддается коррекции, и когда острее встанет задача адаптировать его к социуму, мы приложим все усилия для этого. Но на данном этапе он небезопасен для окружающих.

— Любопытно взглянуть на него, когда он активен.

— Конечно, сейчас. Возможно, он уже в сознании, сохраняйте бдительность.

— Позвольте мне, Стюарт.

Затылок тронула рука, а может, и сразу две. И без того напряженный Генри сосредоточил все свое нутро на этом неловком прикосновении, вслушиваясь в звуки вокруг него. Рядом с собой он уловил неровное тихое дыхание и тиканье часов у самого уха. Где-то отдаленно топали ногой. Кто-то закашлялся хриплым басом. В воздухе усилился неестественный резкий запах, Генри он был незнаком и неприятен. Одно движение руки — и в глаза ударило слишком много света, от болезненных ощущений пришлось зажмуриться. Тут же раздался смешок человека, что стоял рядом. Разговоры людей стали уже привычными, и все равно каждый раз, не понимая и половины общего смысла, Генри чувствовал себя грязным, недостойным, ему хотелось спрятаться, чтобы эти люди попросту исчезли, убрались по своим домам и оставили в покое. Но они всегда оставались рядом. Среди всех, кто подавал сейчас свой манерный голос, он распознал только Того Самого. Внутри все холодело, стоило ему отвечать что-либо другим, точно в любой момент он мог приблизиться, схватить за волосы и начать угрожать и запугивать.

Теплый палец провел по его лбу, затем по щеке. Генри попытался дернуться, безуспешно. Открыл глаза. Быстро моргая, надеялся скорее привыкнуть к яркому свету. В груди было тесно, а кожа снова покрылась мурашками. Так сильно хотелось кричать. К нему приблизилось слишком много людей, они были на расстоянии вытянутой руки, а он лежал на боку, и двух из них даже не видел, хоть отчетливо слышал их приближающиеся шаги, и щекотно стало спине, захотелось выгнуться. Они все глазели на него, еще во время разговора глазели. Один из них, тот, что снял ослепляющую повязку, держал за подбородок и рассматривал лицо. Широкая улыбка вызвала ступор, блеск в светлых глазах бросил в дрожь. Мало кто реагировал на него так; пожалуй, лишь Тот Самый улыбался, когда своими словами и действиями доводил до слез. Гретель, пожалуйста, вытащи отсюда, прямо сейчас, взмолился про себя Генри. Он задержал дыхание, ожидая, когда случится что-то, что унизит его еще сильнее.

— Прекрасно. Помните, как предыдущий бегал по нам глазами и не мог ни на чем задержаться? Изучал каждого досконально своим беглым взглядом. Этот реагирует совсем по-другому. Тот был привыкшим и очень любознательным. А его очень пугает наше внимание, — человек говорил спокойным, глубоким голосом, медленно, останавливаясь на раздумья. Его улыбка смягчилась, но осталась такой же жуткой. Пусть взгляд сохранил восторг, обманываться не стоило: на него смотрели как на любопытную вещь и очень ценный, даже редкий товар, не более того. Человек задумчиво хмыкнул. — Вы уже знакомили их?

— Нет, решили, что пока это может быть небезопасно, — настороженный голос Того Самого был чуть отдален. В ответ тот, что перед глазами, покачал головой и вздохнул.

— Жаль. Была бы любопытная серия экспериментов, — он посмотрел в сторону и подозвал к себе другого человека.

Огромные руки схватили, подняли в воздух и прижали к себе. Сердце ушло в пятки, на мгновение замерло, от страха Генри зажмурился. Начинается, что-то начинается. Его пронесли всего несколько шагов и опустили на пол, больше не плиточный, а гладкий. Животом и грудью он ощутил холод. Его продолжили крепко держать две руки. Он боялся лишний раз вдохнуть, но, когда к коже на лодыжке прикоснулся ледяной металл, тихо простонал; это нож. В памяти были свежи образы, как один из людей, игнорируя приглушенные крики, ровными движениями нанес ему несколько порезов на плечах и бедрах, и как болезненно щипало. Никогда прежде Генри не получал таких повреждений. Самое серьезное, что случалось дома — однажды он обжегся, сунув руку в камин, ведомый любопытством и детской глупостью. Сейчас же он сжался, ожидая знакомых ощущений от скольжения лезвия по телу. Однако последовало неожиданное облегчение в конечностях, наконец они не были крепко связаны, и кровь поспешила хлынуть к затекшим ступням и кистям. Вдруг его рывком швырнули в сторону, и прежде, чем Генри успел осознать, что произошло, за спиной грохнула металлическая дверца.

Какое-то время он лежал неподвижно, растерянный и оглушенный. Но в один миг дернулся, вскочил и забился в угол. Он быстро осмотрелся; его окружали решетки с толстыми прутьями, и расстояние между ними было такое, что Генри мог просунуть руку, но только ее. В этой клетке он при желании смог бы свободно стоять или даже пройти несколько шагов, она не теснила его и не было давления, лишь стыд от осознания собственного положения. Он совсем как животное, как безмозглая птица матери, которую съел кот, стоило Генри открыть дверцу ее темницы. Он сжался в комок. Люди сторонились клетки, не приближались, и на какое-то время стало тихо, будто ему дали время принять новую реальность. Генри взглянул на свои руки, на четкие отпечатки веревки и тусклые следы от ремней на запястьях. Осторожно потер их, потом и лодыжки.

Ощущение сдавленности никуда не ушло, усилилась пульсация в конечностях. От мысли, что так будет всегда, вновь захотелось расплакаться. Генри потянулся ладонями к губам. Осталось оторвать эту гладкую и липкую ленту. Потер пальцами глаза. Будет больно, люди всегда это делали очень больно.

Всхлипывая, он попытался отклеить маленький кусочек. Потянулась неохотно, пришлось приложить больше сил. Не помогает, слишком долго. Застыв, он отдышался, зажмурился и резко дернул.

В этом громком и отчаянном крике он не узнал собственный голос. Слезы быстро покатились по впалым щекам, и Генри застонал, надеясь врасти в решетку за спиной. Он тер лицо руками, касался дрожащих губ, сгорающих от боли. Как же сильно Генри хотел, чтобы Гретель разорвала каждого в этой комнате, чтобы они все умерли в страшных мучениях, вопя и умоляя о пощаде. Он глубоко дышал, вытирал слезы, и когда наконец осмелился осмотреться, перед ним на полу, за решеткой, сидел Улыбающийся человек. Он выглядел моложе отца, был одет в красивый черный костюм, похожий на тот, что надевал родитель, когда уезжал в город по серьезным делам. От него исходил все тот же сильный аромат, и Генри знал, что человеческое тело так пахнуть не может.

Человек зачесал назад свои короткие мышиные волосы, тихо ухмыльнулся. Из нагрудного кармана достал что-то и показал Генри — небольшой ключ, одинокий, без связки, даже не на веревке.

— Ключ от этой клетки, — пояснил он спокойно, с вниманием наблюдая реакцию. — Он в одном экземпляре. Я буду хранить его в своем кармане, так что без моего ведома никто не сможет подойти и открыть дверь. Я буду сидеть перед тобой, поэтому ты увидишь, если кто-то захочет забрать у меня этот ключ. Тебя никто не тронет. Пока ты в этой клетке, и мы, и ты — в безопасности. Можешь расположиться в ней так, как хочешь. Тебе никто не причинит боль.

Человек спрятал ключ и продолжил следить. От сказанных им слов Генри не стало сколько-нибудь легче и спокойнее, под чужим внимательным взглядом он чувствовал себя легкой добычей, мишенью для издевательств. Слова человека оказалось легко понять; пока в его руках этот ключ, в них также и жизнь Генри. Никому из людей нельзя было доверять. Все не могло быть просто так, его закрыли здесь с какой-то целью, наверняка ради очередного исследования. От этого слова стоял противный звон в ушах. Генри поежился, когда мужчина вновь улыбнулся и мягко заговорил:

— У тебя умный взгляд. Не сомневаюсь, ты понимаешь, что я тебе говорю. Как же любопытно. О чем ты сейчас думаешь? Скажи мне что-нибудь.

Но Генри продолжил молчать, смотреть в пол, жаться к решетке за спиной, отдаваться холоду ее прутьев, стараться не шевелиться. Говорить ни с кем из них не было никакого толку, они были готовы слышать, только когда это представляло для них какой-то интерес. Все его просьбы и крики остались незамеченными. Он уже и забыл, каково это — общаться с кем-то и не трястись от страха и отвращения. Сейчас ничего не изменилось бы. В абсолютной тишине мужчина хитро ухмыльнулся. Все равно остался доволен. Больше всего хотелось, чтобы пол окрасился его кровью и стал алым, как земля в еще несгнивших листьях после месяцев зноя.

— Нет? Стюарт сказал, это твое любимое слово, — человек показал свои белые зубы. Покачав немного головой, он как будто задумался, но вдруг поднялся, достал что-то желтое из кармана и опустился на место. — Все же так хочется узнать тебя лучше.

Мужчина раскрыл предмет, и из желтой рукоятки вылезло маленькое лезвие.

Таких ножей Генри никогда еще не видел, и поэтому удивился и даже испугался. Сейчас откроет клетку, свяжет и вспорет живот этим самым ножом и внимательно рассмотрит, что внутри… Однако, чуть помедлив, человек надрезал кожу на собственном указательном пальце и ничуть не изменился в лице; только ярче засияли глаза. Он продемонстрировал ладонь Генри, и тут в груди что-то оживилось. Тонкая красная струйка аппетитно потекла по пальцу вниз. Стало тяжело дышать. Генри активно принюхивался; нечеловеческий смрад не смог перебить возникший в воздухе запах. Он смотрел на то, как на полу образуются яркие капли, и как же досадно становилось в душе. Они могли упасть ему на язык, но теперь были абсолютно непригодны. Жажда разрывала все его органы, Генри был готов закричать. И он закричал, и, возможно, ему пришло время осознать, что таков его новый голос: охрипший и дикий.

Он бросился на мужчину не думая. Кровь, это человеческая кровь. Хотя бы попробовать, вспомнить, какая она на вкус. Генри ударился о решетку, яростно зарычал, потянулся рукой в надежде ухватить мерзкого человека за рукав и откусить ему палец, чтобы эта струя наконец усилилась и не издевалась своим хилым потоком. Чтобы можно было смочить горло и испытать наслаждение, как когда он еще был живым вампиром, а не жалкой вещью. Но мужчина сидел дальше, чем хотелось Генри. Его светлое лицо вытянулось, глаза выпучились, и пораженный он наблюдал, как страшный зверь мечтает разорвать его на куски. Генри скалился, кричал, совершенно не способный успокоить себя, унять жажду крови. Он вдавливал себя в решетку так, что плечо и скула с виском ныли от боли, но продолжал тянуться, размахивать рукой, хватая в пятерню лишь воздух.

— Впечатляет. Но так у тебя совсем не останется сил, — сочувственно протянул человек. — Погоди минуту.

Он достал из кармана платок и тщательно вытер всю кровь с ладони, пола. Поднес палец к губам, облизнул. Вытащив его изо рта, он вместе с Генри обнаружил, что кровь не перестала просачиваться через надрез. Мужчине пришлось подняться и на какое-то время скрыться из виду. Должно быть, это и спасло Генри от накатывающейся истерики, ведь с человеком ушел и дурманящий запах. Какое-то время образ стекающей крови еще стоял перед глазами, и маленький вампир продолжал разрываться на части, весь кипел изнутри. Однако в какой-то момент он ослабленно повалился на пол, оставив вытянутую руку за пределами клетки, и беззвучно заплакал, прикрыв ладонью рот, полный слюны.

— Черт возьми, — тишину нарушил грубый и низкий голос, впервые звучащий здесь с момента пробуждения. Генри поежился, в страхе отполз подальше от решетки и сжался, сосредоточенно слушая каждый звук, ожидая новой угрозы. Но отдаленная речь продолжилась. — Если этот ребенок разумен, он может быть способным к языкам, наукам. Даже в большей степени, чем простой человек. Мы тратим время на такие мелочи, это просто смешно.

— Начинать лучше с чего-то менее значительного, — голос напомнил Генри скрип старой двери, такой же неровный и противный. Даже зубы заболели, захотелось залить уши воском. — В конце концов, сейчас мы просто смотрим на него. Пока мальчик ближе к дикому животному, чем человеку. Он насытится и станет сговорчивее, я уверен. Майкл просто хотел вывести его из ступора.

— Его нужно адаптировать к социальной среде и выходить за рамки лабораторных экспериментов. В естественных условиях все будет более чем наглядно. Сейчас мы просто калечим его. Стюарт, займитесь этим, когда проблема с раненными агентами перестанет быть такой злободневной, как сейчас.

— Конечно. Информации сейчас в самом деле недостаточно, но мы не сидим сложа руки. Его интеллектуальные способности мы также тщательно изучим в дальнейшем.

В комнате вдруг стало слишком громко. Какофония голосов разрывала барабанные перепонки. Дело было не в том, что эти люди, не стесняясь его присутствия, вновь оживленно обсуждали свои планы на всю его дальнейшую жизнь; к подобному он уже почти привык. Хотя Генри подавился слюной, когда незнакомец-дверь назвал его животным. До чего же мерзкий бубнеж. Нет, за пределами клетки произошли какие-то значимые изменения, возник новый, тонкий голосок, неразборчивая речь, до того эмоциональная, что Генри стало еще более страшно. Он повернулся к людям в поисках источника шума.

Улыбающийся человек приближался вновь. За руку он вел девочку в грязном молочном платье. Генри поразился; прежде ему никогда не приходилось видеть людей с такой смуглой кожей. Отчего ему девочка показалась даже красивой, выделяющейся на фоне человеческих детей его мира. Она глотала слезы и периодически задирала голову и кричала что-то мужчине, но из-за плача или других трудностей говорила что-то слишком невнятное, но понять было несложно, что ей совсем не хотелось быть здесь. Генри всхлипнул, подумав об этом. Он тоже отдал бы все, чтобы исчезнуть из этого места. Заметив его, девочка затихла. Может быть, тоже посчитала его необычным.

Человек в дорогом костюме вновь продемонстрировал Генри ключ.

— Сейчас я открою клетку и впущу к тебе ее, — мрачно протянул он. Маленький вампир насторожился, исподлобья взглянул на заклеенный другой липкой лентой палец. Вновь отдался мыслям о мучительной жажде и струе крови. Может, наброситься на человека, едва он откроет дверцу? Укусить прежде, чем оттащат и умертвят. — Не бойся, вам никто не помешает.

Подойдя вместе с девочкой к решетчатой двери, человек ненадолго замер, вставил ключ в замочную скважину, повернул. Опасливо посмотрел на Генри. Тот же поежился, на всякий случай отполз в центр клетки. Слюны скопилось во рту слишком много, он спешно проглатывал ее, и в животе при этом что-то болезненно сжималось. Этого было явно недостаточно. Напрыгнуть, сбить с ног, впиться зубами, пусть только зазевается. Человек тихо вздохнул. Крепко сжимая руку девочки, он полез в карман темных брюк. И вновь он держал желтый предмет. В груди Генри вдруг закололо. Не надо, захотелось крикнуть ему, не надо. Однако смолчал.

Блеснуло лезвие. Одним резким движением мужчина вжал девочку в стену.

Рукой, вооруженной ножом, он взмахнул близ ее лица, и она испуганно взвизгнула. Генри схватился за голову, зажав уши, зажмурившись, и громко застонал. Раздался лязг металлической двери, и человеческая девочка оказалась внутри спешно запираемой клетки. Генри в отчаянии поднял на нее взгляд. Она, поскуливая, полулежала на полу, слишком шокированная, чтобы перевести свое внимание на него. Из свежей царапины на ее щеке уже сочилась кровь. У Генри участилось дыхание, зрачки расширились, и он понял, что не может себя удержать.

Мгновение спустя его челюсти крепко впились в ее шею.

Этот яркий вкус нельзя было ни с чем перепутать: в самом важном люди этого мира не отличались от селян мира Генри. Сладость, солоноватость и кислота переменно ощущались на языке, и так радостно становилось на душе. Наконец-то. Генри прослезился от счастья и сильнее вцепился в человеческую плоть. Девочка вопила от боли, брыкалась в попытках вырваться, лезла пальцами ему в лицо и отчаянно царапала, била его. Сперва Генри старался не обращать на это внимания, слишком будоражащим был вкус. Он не поддавался ее сопротивлению. Но постепенно злость нарастала. Девочка нащупала глаза и так сильно надавила, что в них потемнело. Генри издал дикий крик, полный ярости, и оторвался от нее. Но руки тут же сомкнулись на ее горле, сжали его. Ожесточенно скалясь, он со всей силы бил ее голову об пол, каждый раз с наслаждением замечая, как закатываются ее темные глаза. После он нанес несколько ударов по лицу и телу кулаками, и только когда оглушенная жертва затихла, Генри снова укусил ее, сдавил между челюстями ее мышцы на шее и, дернув головой, оторвал кусок ее плоти. Кровь потекла из раны толчками, так быстро, как когда-то текла из дикого зайца, пойманного братом, Хензелем. И цвет ее был ярко-алый, такой аппетитный. Генри прильнул к шее девочки и намертво впился в нее, с жадностью делая глоток за глотком, словно в любой момент это счастье могли отобрать у него люди. От удовольствия закрылись глаза, а от стонов сердце колотилось еще быстрее. Когда отец учил охоте, он говорил, что необходимо поймать, обездвижить жертву и при желании убить. В один миг Генри возгордился, что наконец смог применить его уроки по делу.

Когда же Генри пришел в себя, девочка еще хрипела под ним. Сперва он медлил, затуманенным взглядом смотрел на ее побледневшее лицо, искаженное маской нечеловеческого ужаса. Словно лишь тогда осознал, что произошло. В неожиданном страхе он отскочил от нее. Быстро хватая ртом воздух, надеялся отдышаться, успокоиться, понять, что делать теперь. Все только что было прекрасно, но, рассматривая жертву, Генри с трудом сдерживал собственную панику. Девочка не шевелилась и уже совсем не дрожала. А Генри дрожал, и обагренные руки ходили ходуном, стоило взглянуть на них. Подбородок, щеки и шея ощущались липкими от крови. Он зажмурился. Он вспомнил родное поместье, деревню селян, куда водила его сестра, как заботливо она относилась к тем, кто добровольно отдавал им свою кровь. Как Хензель с омерзением морщился всякий раз, когда видел, как они возвращались довольные домой, ведь он не позволял себе подобного наслаждения, довольствовался пойманными зверями. Гретель никогда не рассматривала в качестве жертвы ребенка. Она говорила, что это слишком вредно для здоровья маленького человека, и только взрослые не пострадают, если кормиться их кровью раз в несколько месяцев.

Генри протяжно застонал, от страха закрыл лицо руками.

— Гретель!.. Гретель!.. — плача, громко звал он сестру и раскачивался в попытках успокоиться.

Она точно знала, что делать. Она точно знала, как помочь человеческой девочке. Всхлипывая, Генри подполз к своей жертве, потрогал за руку. Теплая, мягкая, но как будто неживая. Девочка лежала на спине, и ее голова была повернута набок так, что маленький вампир видел дело своих рук. И глаза, и рот были полуоткрыты. Взгляд оставался бессознательным, а с губ то и дело срывался тихий стон. На щеке чернела царапина. Кровь из нее больше не шла.

Генри стиснул зубы, исподлобья посмотрел на решетчатую дверь. Слишком глупая идея пришла в голову. Однако он все равно поднялся и потянул человеческое тело к единственному выходу из клетки. К собственному стыду, Генри быстро заметил, как значительно в нем прибавилось сил.

Он аккуратно опустил девочку на пол и стал озираться по сторонам. Человек в дорогом костюме стоял совсем неподалеку и внимательно наблюдал, не вмешивался. Нервно улыбался.

— Помогите!.. — слезливо протянул Генри. Человек медленно приблизился к клетке и сел в ту же позу, что и раньше. Его светлые глаза ярко блестели, и маленький вампир не понимал, что за чувство отражалось в них.

— Она скоро умрет, — мужчина подал голос, не сумев утаить в нем дрожь. — В этом нет нужды.

— Нет!.. Не умрет!

Он сел подле девочки, прикоснулся руками к ее лицу. Что делать, что делать. Она совсем не реагировала на него, слабо дышала и, казалось, жизнь действительно увядала в ней. Гретель точно смогла бы решить эту проблему, она бы подсказала. Но Генри, Генри никогда за всю короткую жизнь не попадал в настолько страшную ситуацию. Девочка не хотела давать ему свою кровь, она не хотела, чтобы он кусал ее. Она даже расцарапала ему все лицо, и сейчас, придя в себя, маленький вампир чувствовал, как оно горит. Девочка была так сильно напугана, если бы только могла, она бы оттолкнула его, как делали все взрослые люди из этого мира, которым он сопротивлялся. Генри схватился за голову, тяжело дыша и плача. Незадолго до расставания с семьей, когда Гретель решилась на отчаянный шаг и сбежала вместе с ним, лишь бы не отдавать его людям, отец сотворил страшное с молодым селянином, что укрыл их. Его мертвое лицо застыло в таком же ужасе, что и лицо бедной девочки. Она погибала, погибала из-за него. Никогда прежде Генри не хотел так сильно убежать от всех людей, от самого себя. Вдруг ее маленькая душа совсем заблудится?.. Поблизости ведь не было ни одного ворона.

— Гретель… Гретель… — Генри снова жалобно позвал сестру, надеясь уже на то, что она обнимет и утешит его. Скажет, что он ни в чем не виноват, и он впервые не поверит ей.

— Неужели ты никогда прежде не делал ничего подобного? — раздался задумчивый голос Улыбающегося человека.

Когда заплаканный, перепачканный в человеческой крови Генри взглянул на него, увидел, как совсем рядом стоят остальные пять человек. Тот Самый, с самым бледным, но беспристрастным лицом, тоже был среди них. Он прятал под тканевой повязкой прокушенное насквозь запястье, наверняка больше не мучаясь от боли. Генри сейчас отдал бы многое, чтобы на месте девочки оказалось это бессердечное тело.

— У него все на лице написано, — сказал другой, грубый голос, назвавший издевательства над Генри смешными мелочами.

— Его прежние приступы агрессии были такими же бурными? — человек-дверь тоже предпочел высказаться.

— Нет. На моих людей он бросался скорее с целью самообороны. Меня атаковал агрессивно, но Магнус очень быстро привел его в чувства, — Тот Самый, казалось, впервые смотрел на Генри не как на вещь, а как на настоящее чудовище. Но в его голубо-серых глазах был отнюдь не страх, а даже большее желание владеть им, чем прежде.

— Больше не проводите подобные эксперименты, — а тон этого хриплого голоса был сдержанным, его Генри слышал лишь тогда, когда убедился, что не погиб.

— Он может начать представлять реальную угрозу, если выпустить его из лаборатории, — высказался последний, прежде молчащий и самый молодой среди них.

— Заткнитесь, — Улыбающийся человек в дорогом костюме больше не улыбался, он впервые повысил голос, чем привел в чувства всех. Даже Генри вздрогнул, и слезы встали на глазах. — Неужели не видно, как ему страшно? Как ему стыдно и грустно? Черт возьми, он попросил о помощи, он даже заговорил! Это потрясающе. Он не просто разумен, он способен сострадать источнику пищи. При первой же возможности познакомьте его с имитатором и нашими детьми.

— Но что, если он точно так же нападет на них? Что, если их не успеют разнять? Это слишком большой риск, пусть сперва научится не бросаться на обычных людей, — вмешался человек с грубым голосом. Улыбающийся человек в ответ коротко рассмеялся.

— Если бы я запер тебя на несколько недель и морил голодом, как бы ты себя повел, оставшись один на один с живой курицей? Или кошкой, крысой, кроликом или даже ребенком. Кем угодно, кого ты прикончишь быстрее, чем они тебя. Интересно, проявил бы ты тогда человечность?.. Думаю, уже через пару дней ты бы без раздумий свернул шею какому-нибудь тупому кролику и сожрал с потрохами. В его поступке нет ничего неожиданного, мы все предполагали подобный исход. Любые эмоции, кроме восхищения его раскаянием, здесь просто излишни.

— Сейчас речь идет не о человеке, а о существе, с которым мы прежде не имели никаких дел. Его поведение сложно с точностью предугадать. Я понимаю, ты имеешь в виду, что он повел себя так, потому что был голоден. Но нет гарантии, что имитатор не разозлит его. Нам нужно лучше его изучить. Мы не можем потерять настолько драгоценный образец.

— Можно и не допускать их физический контакт. К тому же, это всего лишь мое пожелание или рекомендация. Стюарт сам решит, в каком направлении двигать дальнейшие исследования.

— Во многом я с тобой согласен. Нужно его адаптировать и постепенно выводить за пределы лаборатории, обучать и исследовать его способности. Но после того, что мы сейчас увидели, я считаю, нужно в первую очередь думать о безопасности приютских.

— Думаю, можно забирать мальчика, он успокоился. Спасибо за демонстрацию, Стюарт. Работайте.

Генри, застывший в ступоре, напрягся. Каждому из этих людей было не все равно на жизнь девочки лишь потому, что он жестоко обошелся с ней. Никто не вздумал бы помочь ей в любом случае, и только зрелищность происходящего вызвала в них такой шок и возмущение. Они уже вовсе позабыли о ней. Генри смахнул вставшие слезы и повернулся к своей жертве, покрасневший от стыда. Не двигалась, нисколько не сменила свою позу. Мертва, уже мертва, догадался маленький вампир и зажмурился, неприятно защипало в носу. Его заставили это сделать. Эти безжалостные люди с огромной радостью и его убили бы, если бы только он не оставался для них столь интересной вещью. И все же он самое настоящее чудовище. Генри чувствовал, как гудят его кисти от ударов о голову и грудь девочки. Багровые сгустки застряли глубоко под отросшими острыми ногтями, а их следы остались на ее изуродованной шее. Теперь люди будут бояться его еще сильнее. Теперь они будут еще более жестокими в обращении с ним. Но если бы отец, убивший селянина, узнал о поведении своего нежеланного Генри, наказал бы или холодно отметил, что так вампиры и поступают?.. Этого никогда уже не узнать.

— Как же любопытно посмотреть, каким ты станешь лет через десять, — снова раздался голос Улыбающегося человека. Генри неохотно взглянул на него, уже без всякой ярости и страха. Пусть делает все, что захочет, сказал себе маленький вампир. Это будет заслуженно. Но мужчина снова смотрел доброжелательно и мягко улыбался. — Ты уже сейчас такой сильный. В тебе такой потенциал… Я с нетерпением буду ждать, когда ты вырастешь.

От этих слов стало так тошно и грязно, что Генри стиснул зубы, только бы кровь не пошла изо рта от рвотных позывов. Негодяй. Самый отталкивающий из всех. Совсем как Тот Самый. Однажды они все умрут в муках, нахмурившись, подумал Генри. Однажды им всем будет так же больно и страшно, как и ему, как и девочке, которую им стало не жаль бросить на съедение.

— Сейчас к тебе в клетку войдет наш сотрудник. Он временно усыпит тебя, а Стюарт вернет в лабораторию. Я очень хотел бы наблюдать за тобой все время, однако тебе не место в клетке. Мне было очень приятно познакомиться с тобой, вампир.

После сказанных слов человек действительно отдал ключ другому мужчине, облаченному в плотную одежду и вооруженному наполненным умерщвляющей жидкостью шприцом. Мужчина без страха открыл клетку и забрался внутрь, молча преградив Генри единственный путь к отступлению. Скалясь, маленький вампир придавал себе максимально угрожающий вид, кричал: «Нет!» из раза в раз, надеясь, что хотя бы однажды его услышат. Но расстояние между ним и шприцом сокращалось, и очень быстро, несмотря на отчаянные попытки искусать нападающего, Генри схватили, прижали к полу и ввели жидкость. Силы стремительно покидали его, а мысли в голове потухали как свечи одна за другой, так быстро, словно кто-то намеренно задувал их, пока не стало окончательно тихо и темно.

* * *

В такой же темноте и тишине Генри обнаружил себя, когда резко открыл глаза. Умерщвление пугало больше всего тем, что, в отличие от снов, обыкновенно сладких после сказки Гретель, никакие образы не приходили в его тяжелую голову. Генри уже и вспомнить не мог, когда видел настоящее сновидение, что-то ободряющее. Генри забыл, когда в последний раз улыбался, хотя и дома не часто выражал радость. Вряд ли он когда-либо еще раз испытает нечто подобное.

Генри не сразу понял, что происходит и где он находится. Лишь через некоторое время осознал, что лежит на спине, на более мягкой поверхности, чем лабораторный стол. Под головой, которой он смог повертеть благодаря отсутствию ремня на шее, чувствовалась приплюснутая подушка. Совсем рядом холодела стена. Ее он ощутил собственной левой ладонью. Неужели и запястья не были привязаны к койке? Пораженный этой мыслью, Генри поднял над собой обе руки, повертел ими в воздухе, помахал из стороны в сторону. Свободны. В кромешной тьме невозможно было что-либо разобрать, но маленький вампир отчетливо услышал свой протяжный вздох. Во рту стоял кисловатый привкус крови, а изнуряющая жажда сменилась головокружением. Стремительно вернулись воспоминания, и в ушах раздалось его учащенное сердцебиение. Мгновение облегчения сразу же окрасилось болезненным щипанием в глазах и носу.

Девочка в молочном платье. Он точно увидел ее перед собой. Еще не растерзанная, она смотрела на него настороженно через прутья клетки. Генри безмолвно расплакался, сжался, повернувшись на бок и подтянув поближе колени. Что он наделал? Не смог сопротивляться собственному животному порыву, даже подумать не успел. Но это еще мелочь. В свой первый раз он тоже обошелся не слишком ласково с человеком, добровольно подставившим ему руку. Хотел ли тот ударить Генри за это? Отчего умолчал, стерпел, из-за Гретель или по привычке? Но девочка… Генри застонал. От бесконечных криков до сих пор болело горло, словно он проглотил горячий уголек. Гретель, пожалуйста, помоги, про себя взмолился Генри, мелко дрожа. Что он мог сделать, чтобы этого не произошло? Что он может сделать сейчас, чтобы ее душа не боялась и не страдала, как в тот миг, перед смертью? Во что он вообще превратился здесь? Чудовище. Чудовище, монстр, жестокий, как человек. Безжалостный зверь. Слезы жгли свежие царапины на лице, и Генри расчесывал их еще сильнее, скаля зубы и издавая хриплые стоны. Умертвитель. Для чего он пришел в этот мир? Чтобы стать таким же страшным и злым? Как сильно Генри сейчас хотел вообще не появляться на этот свет.

Вдруг совсем неподалеку раздался шорох, и маленький вампир застыл, затаив дыхание. Если бы кто-то прошел через дверь (в этой тьме должна же быть дверь?), он бы услышал, обнаружил чужака заранее, различил бы в тишине его шаги. Но кто-то приблизился бесшумно. Генри задрожал от страха. Кто здесь? Но разглядеть он ничего не смог бы, даже если бы очень постарался. В комнате, возможно, и был какой-нибудь искусственный источник света, наподобие свеч в прозрачном куполе, потухаемых по воле людей, но обнаружить его Генри не представлялось возможным. Могло ли просто почудиться? Нет, в темноте стоял кто-то злой, совсем рядом, и он точно знал, где находится Генри, чтобы в любой момент схватить, вновь обездвижить и причинить боль.

Генри трясся, обнимая свое холодное тело. Неустанно вглядывался в черноту, медленно, как можно тише дышал. В охрипшем горле застрял сгусток крови и теперь так мерзко лип к его стенкам. Хотелось прокашляться, но нельзя было привлечь к себе внимание. Кто здесь? И, словно надеясь ответить на его вопрос, тишину прорезал еще один шорох, уже ближе к койке Генри. Маленький вампир заплакал, заскулил, как жалкий трусливый щенок, маленький детеныш собаки убитого селянина. Только не снова, только не снова. Конечности не успели расслабиться, отвыкнуть от ремней, веревок, бинтов, липких лент, от всего, чем только они пленили его. Этому кошмару никогда не придет конец.

Вдруг глаза Генри насильно закатились, так резко, что он даже ощутил это, прежде чем его разум покорился неожиданному видению. Он очутился в другом месте. Кругом все было красное; в воздухе витала плотная багровая пыль, закрывая собой небо, и земля казалась такой невесомой и мягкой, что Генри почувствовал, как проваливается в нее. Напротив, совсем близко, стояла она — Гретель — и предостереженно тянула к нему руку. Но не дотрагивалась до тела, до его измученного лица. Сердце забилось в груди так сильно, что Генри впился в нее пальцами, точно намеревался разорвать кожу. Он хотел закричать сестре, но горло не слушалось, он окончательно охрип или же просто не мог дышать.

— Тихо, — раздался голос Гретель, такой серьезный и настойчивый. — Если будешь шуметь, они придут и усыпят тебя. Ты устал. Полежи тихо, пока снова не уснешь.

Генри хотел было зажмуриться, но не сумел — образ продолжал вырисовываться перед ним, ни на миг не исчезая. Больше сестра ничего не сообщила, не улыбнулась, не назвала ласковым словом, не приблизилась и не потрепала по волосам, как прежде любила делать. Пусть это был ее облик, ее воздушное платье, которое она часто носила дома и на прогулку, ее острые черты лица и черные длинные кудри. Это не могла быть Гретель. Она никогда так не заговорила бы с ним. Очередной обман, очередная иллюзия. Генри оскалился, но глаза были красными от слез. Гретель… Возможно ли когда-нибудь снова обнять тебя?..

— Хватит! Хватит! Хватит! Хватит! Хватит! Хватит!..

Осипший голос наконец прорвал пелену видения, и Генри очнулся кричащим, в той же непроглядной тьме. Мелкая дрожь, льющийся по вискам пот, свежие царапины на груди — он вновь чувствовал собственное тело. Это помогло затормозить шквал из одного и того же слова, дать себе время отдышаться и осознать происходящее. Теперь сомнений не было — Существо прокралось в его темницу и разум и, в отсутствие хозяина Того Самого, лично властвовало здесь. Горло разболелось еще сильнее, Генри помассировал пальцами шею, только бы безболезненно проглотить сгусток крови.

— Твой отец отвратительно воспитал тебя, — раздался грозный мужской голос Существа совсем близко. Генри вздрогнул. Вновь расплакался и, жмурясь, прикрыл рот рукой.

Он вспомнил, как отец из раза в раз со строгим видом вдалбливал, что необходимо терпеть и молчать, не показывать врагу собственную слабость, вести себя послушно в мире людей и не перечить повелению старших, не создавать о семье плохое впечатление. Как требовал от него кротости и как, после его жалкого побега в собственную комнату в день разлуки, побил за непозволительное поведение. Отец хорошо воспитал его. Это ужас оказался сильнее выученных уроков. Генри сжался, ожидая, как его снова накажут. На его страшный крик уже должны были прибежать люди и насильно утихомирить истерику. Где-то за пределами тьмы уже наверняка раздавались приближающиеся шаги, но Генри их попросту не слышал, до того оглушительно колотилось сердце.

— Тихо, — сказало Существо с той же интонацией, что и Гретель в видении. Маленький вампир прикоснулся подбородком груди, словно надеялся стать еще меньше. — Я навестил тебя, потому что Стюарт сказал, что ты убил девчонку. Хотел сказать тебе, что тебя это не должно волновать. Все это зашло слишком далеко, и ты был не готов к подобному опыту. Твоя семья в свое время спасла себя от истребления благодаря отказу от убийств, и вряд ли кто-то сообщил тебе, что для вампиров это естественный способ пропитания. Люди мало знают о твоем мире, они только знакомятся с ним. Они не были готовы к тому, что ты не усваиваешь кровь животных. А твой отец предупредил меня слишком поздно об этом. Они не планировали причинить тебе боль своим незнанием.

Слышать подобные слова оказалось до стона обидно. Существо в темноте было в курсе всех истязаний, оно хорошо знало отца и могло бы избавить от боли, сказать людям действовать мягче, не обращаться так жестоко. Оно предпочло не помогать, а насылать страшные видения, бить, хватать и наблюдать за происходящим издалека. Оно было на стороне людей и теперь пыталось убедить, что они не хотели, чтобы он страдал, а так само получилось. Но услышать, что семье угрожало истребление, Генри не ожидал. Он не представлял, что это такое. Гретель никогда даже не упоминала подобное слово. Как же мало он знал о родном доме. Маленький вампир раздумал затыкать уши, лишь бы не замечать слов Существа. Может быть, оно расскажет что-то еще.

— Впредь до человеческой смерти не дойдет, они этого не допустят, — тон его голоса оставался ровным и безэмоциональным. Возможно, способности испытывать что-либо Существо попросту не имело. — Ты будешь сыт. И если хочешь жить среди других детей, то тебе нужно доказать, что ты безвреден, пока можешь себя контролировать.

— Что?..

О других детях Генри услышал во второй раз, удивленно поднял глаза во тьму. Жить? Он уже и не понимал, что скрывается за этим словом. И какой могла бы стать эта жизнь среди людей? Неужели сколько-нибудь лучше, чем сейчас? В этом ли было его предназначение? Стать человеком? В последний день Гретель просила довериться Ворону, что обитал здесь, что заботится о маленьких душах. Было ли Существо Вороном?.. Ох, Гретель, почему же нельзя вновь тебя увидеть и спросить?.. Генри закрыл лицо руками. Голова раскалывалась от раздумий.

— Гретель… Гретель…

— Тихо, Сангре. Гретель… Она много для тебя значит. Будет плохо, если отец решит, что ее влияние испортило тебя, и ты не управляем. А он, кажется, был благосклонен к ее обучению в Академии вместе с Хензелем. Не хотелось бы, чтобы из-за тебя вся ее жизнь снова пошла под откос.

— Ч-что?.. Н-нет!

Откуда Существо знало такие вещи? Неужели отец посвящал его во все свои планы?.. И Гретель могла пострадать даже теперь, когда Генри был так далеко?.. Отец не знал предела своей суровости, и в этом был очень похож на людей. В животе стало щекотно от волнения, а сердце сжалось от страха. Как же Генри устал быть полностью зависимым от воли всех этих злых монстров. Он задыхался от жестокости, окружающей его со всех сторон, сдавливающей его в своих коварных руках и, как из полена, вырезающей из него нечто подобное себе.

— Я редко появляюсь в твоем мире. Поэтому не встречусь с твоим отцом в ближайшие месяцы и, может, год. Однако я все знаю о тебе и твоем поведении здесь. Ты должен начать вести себя спокойно. Реви, если необходимо. Но не смей ни на кого больше бросаться. Они теряют терпение. Им нет дела до привязанного овоща, ты здесь не для того, чтобы в тебя потыкали иголками и усыпили, как бешеную собаку.

Генри схватился за волосы, чувствуя, как голова готова разорваться, если поток грязных слов продолжится. Он вскочил на ноги, ощутив ступнями ледяной пол. Согнулся, закрыл руками уши и закричал в темноту изо всех сил. Вещь, вещь, их бесправная вещь, которую не спросили, что он думает по поводу оскорблений, порезов на конечностях, насильном сборе крови в своих непонятных целях, даже не для поедания, по поводу завязанных глаз и противном шуме, подаваемом издалека в разум через уши, без возможности закрыться. По поводу бесконечных разглядываний его клыков, неизвестной трубки глубоко под грудью. После всех бессонных ночей, постоянных срывов и убитой маленькой девочки — они теряли свое терпение?! Как можно было не бросаться на них, если каждому — каждому! — хотелось причинить как можно больше страданий?! Генри затих, но лишь потому, что горло больше не пропускало наружу даже охрипшего и слабого голоса; он окончательно пропал.

— Все же плохая была идея забирать такого малолетку. Ты не способен воспринимать, что тебе говорят. Ты напился крови, так восстанавливай свое тело, а не доводи себя еще больше. Ложись на место немедленно. Я не собираюсь тебя колотить и привязывать. Успокойся, Сангре. Совсем одичавший.

— В-вещь… — прохрипел шепотом Генри, вытирая слезы и, на ощупь найдя койку, опустился на нее. Ослабевшее тело правда нуждалось в отдыхе, но не меньше — его загубленная душа.

— Дай им повод, и они выпустят тебя. Ты ведь этого так хочешь, — шорох рядом с Генри был ожидаем, и все же маленький вампир вздрогнул, замер, лежа на спине. Рука с сухой кожей скользнула по голени, и он дернул ей. Однако прикосновение не повторилось. — Они тоже хотят. Веди себя достойно, Сангре.

— С-сангре…

— Сангре. Твоя родовая фамилия. Несмотря на все тонкости твоего существования, ты все же член семьи. Ты вправе носить фамилию родителей наравне с их остальными детьми.

— Сангре… — закрыв глаза, повторил шепотом Генри. Свою фамилию он услышал впервые в жизни. Последнее напоминание о том, что он связан с Гретель не только разбитой любовью, но и кровными узами. Что для кого-то на свете он не вещь, а Генри. Генри Сангре.

Над головой вдруг раздался какой-то шелест, и тело вдруг опустилась холодная ткань, она укрыла его полностью. Что произошло? Генри испуганно осмотрелся, но тьма не поддавалась его острому зрению. Возможно, это одеяло?.. На ощупь — ничего опасного и подозрительного. Тонко, мягко и легко. Вряд ли ткань могла бы согреть замерзшего Генри. Однако маленький вампир остался в той же позе.

— Они видят в тебе большой потенциал, Сангре. Спрячь свои клыки до удобного случая. Это поможет.

После этого, сколько Генри не вслушивался в тишину вокруг, ни один звук не доносился до уха, кроме его собственных хрипов и дыхания. Существо затаилось неподалеку. Или же наконец ушло.

— Хэй, зайчишка… Что-то ты совсем сникла… Что произошло? Тебе приснился плохой сон?

Подушечки пальцев щекочут кожу на спине, прокладывают дорожку меж лопаток, снизу-вверх, такие мокрые, такие холодные, такие мягкие.

Останавливаются на шее и гладят особенно нежно, едва касаясь следов удушения; они уже почти не видны и даже не чувствуются. Он размеренно дышит над ее лицом, и ее пустой взгляд улавливает спокойные движения грудной клетки прямо перед собой: при желании можно даже дотронуться, провести ладонью по темным волоскам, пушистым, сухим. Желания нет. В кулаке сжата простынь. Обнаженное тело потряхивает.

Подушечки пальцев на щеке. Проводят сверху-вниз и обратно, лаская, утешая.

— Тише… Это только сон…

Сегодня он чуткий. Откровенно любуется ей, наслаждается возможностью понежиться в постели подольше. Аккуратно зачесывает длинный рыжий локон за ухо, еще раз, еще… Неуверенными движениями приглаживает ее волосы.

Накануне он старательно вымыл их шампунем с цветочным ароматом. Они до сих пор пахнут, так непривычно приятно. Так не пахнут мертвецы — он отлично замаскировал смрад смерти этим шампунем.

Палец проводит по подбородку, прямо под нижней губой. Чуть оттягивает кожу, приоткрывает ее рот. У него снова эрекция, а она снова делает вид, что не замечает. Поднимает растерянный взгляд на его лицо. Он улыбается. Смотрит на нее, как на ангела, полный трепета, робкого счастья. Она та картина, которой он никогда не перестанет восхищаться. Она знает, он часто наблюдает за тем, как она спит. В такие моменты он ее не трогает, даже если особенно хочется. Но сейчас она не спит, и потому он медленно наклоняет голову совсем близко.

Тогда она закрывает глаза. Горячие губы, горячий язык, горячая слюна… Она снова задыхается.

* * *

Тиша проснулась без вскрика, лишь сдавленно втянула ртом воздух.

Напряженное тело обмякло, она выпустила из пальцев простынь. Стерла с лба холодный пот, поморщилась в отвращении, чувствуя, как футболка липнет к коже. Лежать в постели она не смогла дольше нескольких мгновений, пока приходила в себя; иначе сон вновь затянул бы ее в свой бездонный омут. Как можно тише пробралась в ванную, по пути пришикнула на пробудившуюся и рванувшую вслед за ней Шесть. Закрылась внутри. Рвотный позыв удалось удержать. Она прополоскала рот, вцепившись в раковину так крепко, словно намеревалась оторвать ее от стены. Тяжело отдышалась, смыла с лица остатки сна прохладной водой. Поймала на себе взгляд отражения. Ох, черт, подумалось резко ей. Какой же тяжелый будет день.

По обыкновению Приют просыпался в шесть тридцать утра и начинал день с построения всех детей и подростков на улице. Исключением могли себя считать лишь те, кто по счастливому или несчастливому стечению обстоятельств оказывался в больничном корпусе. Первые месяцы Тиша проводила именно там, в тишине и спокойствии, ведь чаще мальчишки здесь заболевали какой-нибудь легкой, но заразной инфекцией, и их помещали в другую палату, подальше от нее, поскольку иммунитет еще не мог полноценно бороться. Все силы организм бросал на собственное восстановление после жизни, подобной пытке. Сейчас Тиша понимала, что ее несказанно жалели в Приюте, позволяя дольше спать, больше есть и не следовать никакому распорядку. Возможно, именно поэтому дети ее невзлюбили, когда, физически выздоровевшая, она начала выходить вместе со всеми на пробежку перед завтраком. Неуклюжая, невыносливая, медленная, слабая. С тех пор мало что изменилось, не правда ли? При мысли, что она снова встретит приютских детей, теперь уже повзрослевших, возмужавших и столь же бесчувственных, как прежде, скрутило живот и рвотные позывы повторились. Чертовски тяжелый день.

Однако, вернувшись в комнату после душа, Тиша поняла, что уже давно не шесть тридцать, и наверняка уже прошел обеденный перерыв, после которого детям давали немного свободного времени, а особенно выделившихся с хорошей стороны подростков отпускали в город на пару часов. Возможно, и не придется сейчас сталкиваться с ними и тем более оставаться в их компании. Можно будет попроситься в палату Рика и не выходить оттуда до самой темноты. Понадеяться, что сегодня ему хватит сил сказать ей хоть слово, удержать на ней взгляд и взять за руку. Совсем как ночью, когда ее колени дрожали слишком сильно, чтобы подойти ближе и позволить себе стать частью воссоединения семьи.

Тиша прочистила горло. Покопавшись, осторожно достала из собранного наспех чемодана коробку с кошачьим кормом. Ей хотелось бы, чтобы голос звучал столь же громко и настойчиво, как мяуканье Шесть сейчас. И вправду — Герцогиня. Тиша насыпала корм в ладонь и опустилась на пол.

— Надеюсь, вы не брезгуете, госпожа, — прошептала она, протягивая руку кошке, пока ее малыши наконец оторвались от сосков.

Тиша произвольно ухмыльнулась. Где-то она услышала, что улыбкой можно убедить себя почувствовать радость. Попытка провалилась. Тиша вздохнула, повернула голову в сторону Тома. И все же ночью ему намного важнее было внимание отца. Возможно, благодаря этой встрече ему стало так спокойно на душе, раз он сумел расслабиться и крепко уснуть.

Том растянулся на постели, спрятал от солнечных лучей голову под подушкой. Во сне он скинул на пол пододеяльник и лежал теперь на спине, демонстрируя рисунок Дональда Дака на старой майке. Только бы не утратил эту безмятежность с пробуждением. Только бы прошедшая ночь не оставила на нем такое же болезненное клеймо кошмара, какое Тиша ныне ощущала глубоко в груди, так и не сумев с себя смыть жуткое наваждение. Когда она ночью нерешительно пробралась в палату к Рику, покрасневшая до самих кончиков пальцев на ногах от стыда за непослушного брата, и увидела Томми рыдающим, крепко сжимающим руку отца, в ней обрушились остатки надежды на светлое будущее. Если бы Рик в самом деле погиб, что бы она смогла сделать, чтобы избавить брата от отчаяния? Сама ведь столь беспомощно разрыдалась в туалете, едва осталась наедине со своей болью, да и весь день до этого вела себя как никчемная истеричка. Мысли вновь зациклились, остро кололи под ребра. Тиша тяжело вздохнула. Невыносимо тяжелый день. Но день, в котором Рик еще жив.

— Томми, послушай, сейчас нужно немного успокоиться, — говорила Тиша около часа спустя у входа в кабинет мистера Роджерса.

Брат, выспавшийся и бодрый, а теперь еще и сытый, легко отвлекался.

Стоило им выйти из комнаты и дойти до столовой, располагающейся в соседнем здании, Томми решил расспросить ее обо всем, что только приходило ему на ум. С оживлением он оглядывал раскинувшуюся вокруг территорию. С особенным рвением указывал на небольшую спортивную площадку, где с мячом носилась толпа мальчишек, имитируя футбольный матч. На деле они лишь копошились, толкали друг друга и вопили наперебой так громко, что весь Приют, должно быть, их слышал. Том держался рядом, все крутился по сторонам, но не убегал, и Тиша про себя умоляла его оставаться таким же послушным. Видя, как глаза его горят любопытством, она все больше сомневалась, что сумеет в случае чего угнаться за ним.

Напротив медицинского корпуса на подвешенной к дереву шине раскачивалась белокурая девочка, ровесница Тома. Ее худое тело скрывали обноски повзрослевших приютских детей или, может, это была ее собственная одежда, тем не менее потрепанная временем и неаккуратным обращением. Ветка противно поскрипывала от каждого маха колеса. Подле девочки не было никого: ни приятелей, ни старших, ни даже воспитателя, что присмотрел бы и не позволил ей разбить свой чистый лоб о землю. Она не подавала виду, словно ей не было никакого дела до проходящих мимо чужаков. Но стоило Тому помахать ей, широко улыбнувшись и прокричав приветствие — смерила подозрительным взглядом, чуть замедлила шину и показала свой крохотный кулак. В этот миг Тиша не удержала в себе волнение и взяла брата за руку, ускорив шаг.

Едва они вышли после обеда на улицу, где постепенно спадал дневной жар, Томми воодушевленно ткнул пальцем в солнце, нависающее над пропускным пунктом и с гордостью заявил:

— Сейчас я скажу тебе, сколько времени! Нас в походе научили, как можно узнать время по солнцу, представляешь?

В звонком голосе брата не осталось и следа ночного горя. Казалось, он наконец верил, что с папой все будет в порядке. Эта радостная мысль смирила дрожь в теле, усилившуюся после того, как за столом Тиша не переставая следила за тремя парнями чуть старше нее, что все никак не могли или не хотели уйти после трапезы. Оживленно переговаривающиеся неподалеку, иногда посмеивающиеся и бросающие в их с Томом сторону косые взгляды, они были способны в любой момент подойти и перевернуть на пол тарелки с остывающей и, как обычно, подгоревшей едой, а следом швырнуть и ее с братом, а после громко осмеять и пригрозить, что будут ждать ее снаружи.

— Очень необычно, Том, — все никак не выходило выдернуть себя из оторопи. После проглоченного рагу страшно хотелось уснуть, и Тиша из последних сил сохраняла бдительность, высматривая приютских. На первый взгляд казалось, что Приют живет по своему привычному распорядку, и мало кто хотел приблизиться к ним, и тем не менее, в любой момент все могло измениться. В этом месте ни о какой предсказуемости нельзя было даже мечтать.

— Тебе совсем здесь плохо, да? Потому что здесь одни мальчишки и тебе не с кем дружить? Идея! Пойдем, узнаем, как ее зовут! — Том подхватил Тишу за руку и повел в сторону дерева, где все та же девочка в грязных обносках болтала ногами на едва покачивающейся шине. Для чего бы? Только не для того, чтобы и ей рассказать о том, как узнать время по солнцу. Девочки попадали в Приют действительно очень редко, но Тише не приходилось сомневаться, что во многом они не уступали мальчикам. Дружить ей здесь в самом деле было не с кем, и не то чтобы она хотела сейчас это изменить.

— Томми, нет, стой, — она притянула брата к себе. Покрасневший от стихающей жары Том изобразил недоумение. Нужно было хоть на секунду притвориться взрослым человеком. — Я в порядке, просто ночь была тяжелой. И я рада, что у меня есть такой друг, как ты. Другие мне не нужны. Ты покажешь мне время после того, как мы поговорим с мистером Роджерсом, хорошо? Не надо сейчас ни с кем знакомиться. Нас ждут уже очень давно.

— Интересно, почему она сидит тут одна? Я бы тоже покатался сейчас на качелях.

Том словно и не услышал, так хитро сощурился и ухмыльнулся, готовый вырваться и побежать к приютской девочке. Ну что за ребенок. Тиша удрученно вздохнула, стерла пот с лица. Скорее бы все закончилось, и ее отпустили тихо посидеть рядом с Риком с книжкой Диккенса в руках. Роджерс будет невероятно сердит, если они задержатся еще больше. Ну почему все это происходит именно сейчас? Тиша прикусила губу, ощутив, как вновь щиплет глаза и нос. Впрочем, Том вовремя повернулся к ней, тут же преобразившись в лице.

— Хотя тут уныло, как в пещере лесного тролля, одна шина и больше ничего. А у них там — футбол! Надо сказать им, что я лучший нападающий в нашем районе, они просто обязаны меня принять! Потом-потом, я понял, не смотри так! — вновь этот добродушный и полный уверенности смех. На глазах у приютских опасно показывать, как сильно тебе кто-то важен, и все же Тиша нашла в себе силы потрепать Тома по волосам, зачесать непослушные пряди за красные уши. — После, э-э, мистера Джерсона? Дурацкая фамилия.

— Роджерса, Томми. Аккуратнее с ним, он здесь главный.

И вот они стояли перед дубовой дверью руководителя Приюта, Тиша глядела на его позолоченную именную табличку и старалась унять дрожь в конечностях, чтобы постучать и войти.

— Что бы тебе ни сказал мистер Роджерс, не принимай его слова близко к сердцу, — если бы не любопытствующий нос Тома под рукой, Тиша решила бы, что говорит это сама себе. Главное, не показывать свой страх. — Пожалуйста, дай мне поговорить с ним самой. Не хочу, чтобы он на нас разозлился. Попросим чаще пускать нас к Рику и пойдем к нему в палату.

— Это он вчера пропустил меня к папе? — голос Тома звучал громче, чем следовало бы. Намного громче. Тиша напомнила себе, что нужно хоть как-то дышать, и кивнула. — Он хороший, хотя странный. Папин друг? Он был у папы в палате и вместе с нами не вышел почему-то.

— Коллега. Они коллеги, не друзья, — возможно, прозвучало излишне резко.

С таким человеком могут дружить только подобные ему негодяи. Рик ни за что не стал бы, сказала Тиша только себе, и решительным толчком открыла дверь в душный кабинет мистера Роджерса.

— Здравствуйте, Стюарт, — Тиша едва удержалась от того, чтобы опустить взгляд на совершенно безвкусный ковер перед собой.

Уже несколько лет она не встречала этого человека и с большим удовольствием избегала бы с ним встречи всю оставшуюся жизнь. Стюарт Роджерс производил впечатление лепрекона (хоть внешне он едва ли походил на ирландца, скорее англичанина, да и ничего зеленого никогда не носил), у которого еще более хитрый делец, чем он сам, украл все золото, припрятанное на краю радуги. Только вот если от лепрекона не ждешь пакости большей, чем пинок по ноге исподтишка, то от мистера Роджерса можно было ожидать чего угодно. Отчего в Приюте его назначили главой, девушка имела лишь отдаленное представление. Ночью он не позволил им остаться с Томом наедине с полумертвым отцом. Тиша до сих пор не стряхнула с себя это грязное ощущение, возникшее от одного только презрительного взгляда. При Стюарте она не позволила себе даже заплакать, не то что подобраться поближе к рыдающему брату и крепко обнять его, заговорить с Риком и умолять его остаться в живых.

Все тело Рика стянули бинтами, повязками, а эти стоны, что он и так еле сдерживал, невозможно было игнорировать; Тиша заламывала пальцы, руки, кусала щеку изнутри, как могла подавляла внутренний крик. Если бы не Стюарт, она позволила бы себе даже упасть на колени, подобно Тому, и рыдать, пока глаза не вытекут. Должно быть, и к лучшему, что он присутствовал тогда. Излишняя искренность могла надломить Рика еще сильнее. Но никакой благодарности Тиша не испытала, ни тогда, ни теперь.

Кабинет мистера Роджерса в Приюте отличался своей просторностью, и при этом неизменно его стены давили на девушку со всех сторон, как если бы ее закрыли в коробке с тарантулами. И даже их компанию Тиша предпочла бы компании такого же ползучего, исполненного коварством Стюарта. Обложенный множеством документов и папок стол, шкафы с различными монографиями, литературой по юриспруденции, философии, экономике, истории, каким-то неведомым образом — культурологии, психологии поведения и даже педагогике. Тише сложно было вообразить, чтобы мистер Роджерс хоть раз заглядывал внутрь хотя бы одной из книг, и оттого он создавал впечатление гадкого сноба. Мужчина с сосредоточенным видом выводил скачущим почерком слова на листе бумаги: его ухоженная рука дрожала, пальцы неуверенно удерживали ручку, а по обыкновению надменное лицо морщилось в неудовольствии. Ночью Тиша не могла этого заметить, но теперь обратила внимание на бинтовую повязку на его запястье. Видеть мистера Роджерса в момент слабости оказалось удивительно и, неожиданно для Тиши, неприятно.

Он не сразу поднял глаза на пришедших к нему детей. Однако медленно покачал головой, выпустил ручку. Осторожно массируя ладонь, он оценивающе посмотрел сперва на Тишу, затем на Тома, снял неподходящие его строгому лицу очки с тонкой оправой и как-то небрежно опустил их на стол.

— Выглядишь так, будто долбила кокаин всю ночь, — конечно, не мог не отпустить свой остроумный комментарий. Прошелся взглядом по ее истощенному недосыпом и недоеданием лицу, немытым несколько дней волосам, высохшим и растрепанным, невыразительной одежде, измятой за время отъезда из дома. От смущения Тиша опустила голову. Хоть бы не видел, как слезятся глаза и дрожат губы. — Что нужно? Я занят.

— Вы просили нас зайти к вам. Сказали, что решите, что нам делать дальше, пока Рик не поправится.

— Дети Рика. Точно. А я думаю, почему лицо знакомое, но на нашу не похожа.

Он медленно размял плечи, здоровой рукой потер шею, покачивая головой и закрыв глаза, словно в одно мгновение забыл о посетителях. Стюарт с минуту молчал, несколько раз глубоко вздыхая. Некоторое время без видимого интереса глядел в окно справа от себя и едва заметно улыбался, поглаживал аккуратные усы и бородку. Тиша замерла в ожидании, удерживала Тома за руку, боясь, что тот не вытерпит томительную паузу и выскажет мистеру Роджерсу все, что взбредет в голову, совсем как Артуру вчера. Томми действительно подрагивал, переминался с ноги на ногу и с любопытством осматривался, чесал нос и тихо фыркал, из последних сил скрывая свое состояние. Наконец, Стюарт перевел на сына своего коллеги взгляд — ледяной взгляд стальных пластин в потрескавшемся красными сосудами белке — и спокойно спросил:

— Сопляк, сколько тебе лет?

В отличие от Тиши, Том не растерялся, а сразу же оживился, уверенно подошел ближе к столу и не задумываясь выпалил:

— Девять, сэр. Вы расскажете, что стряслось с папой? Кто… кто хотел его убить? — и его тонкий голос дрогнул лишь единожды. Но мистер Роджерс и бровью не повел.

— Ясно, — с полминуты подумав еще, он твердо заговорил: — Рыжая, иди в больничное крыло, там тебе подскажут, чем можно заняться. Малявка пока поживет с остальными.

— Что? Н-но Стюарт, я… — совершенно не к месту и так не вовремя пересохло в горле, и Тиша закашлялась в попытке заговорить громче. Ее глаза беспощадно заслезились, и ей пришлось зажмуриться и отвернуться, лишь бы не выдать себя. Сейчас не время для всего этого, сказала она себе и вновь вспомнила, что нужно дышать, чтобы не потерять сознание. — П-подождите, я отвечаю за Тома, и… Рик не хотел его оставлять в Приюте с другими детьми. М-может, он просто останется со мной?

Мужчина спокойно поднялся и в два шага дошел до окна, уверенными движениями открыл его и вдохнул полной грудью поток свежего воздуха, устремившегося в кабинет. Руками он оперся о подоконник, скрестил ноги и ухмыльнулся, вновь сосредоточился на простирающемся виде снаружи.

— Своим мнением, кстати, ты можешь потом удобрить грядки за больничным корпусом. Все равно там ни черта не растет.

— П-пожалуйста… — Тиша невольно всхлипнула и сразу почувствовала, как краснеет в неловкости. Он даже не посмотрел в ее сторону, лишь слегка опустил голову, подставляя потоку ветра свои светлые волосы. — Том… Т-том очень отличается от ребят здесь. Ему… ему будет тяжело.

— Тиша, ты чего, перестань! Все же в порядке, я тебе говорил, — на этот раз недоумение Тома было абсолютно искренним. Он удивленно поднял брови, поджал губы и растерянно глядел то на сестру, то на мистера Роджерса. Но Тиша не поддалась. Она перевела дух, робко ступила вперед и, жестикулируя руками, точно так выглядела бы настойчивее, попыталась еще раз достучаться до глухого к чужим переживаниям человека.

— Рик… Рик сказал мне заботиться о Томе, пока он занят. Я не могу оставить его.

Тогда Стюарт наконец повернул голову в ее сторону. От одного его взгляда внутри все затряслось.

— А что ты будешь делать, если Рик, например, умрет? Тащить сопляка на своей шее, пока не сдохнешь? Ну, судя по всему, с этим планом ты неплохо справляешься.

Он улыбнулся. Как улыбался много лет назад другой человек, оставшись с ней наедине в комнате, за стенами которой отец впервые за долгое время не бил мать, пока разговаривал с ней. И почему она вообще вдруг вспомнила об этом?

Ужас резким ударом разрезал сердце, и Тиша стремительно побелела. Перехватило дыхание, словно кто-то резко схватил ее за горло. Почему этот вопрос показался ей знакомым? Даже внутренний голос его прежде не задавал. Тиша ощутила, как сильно Том сжал ее мокрую ладонь. Но даже представить себе его выражение лица в этот момент она не решилась. Стюарт продолжил, чуть удержав свою надменность:

— Рик пока даже не умер, а мне уже хочется вызвать тебе реанимационную бригаду. Артур с тобой разберется. О малявке ты сейчас не позаботишься. Так что считай, что добрый дядя Стюарт освободил тебя от указаний Рика. Между нами говоря, вы здесь именно потому, что Рик попросил меня позаботиться о вас, если что-то произойдет. Подумай об этом на досуге, может, перехочешь пиздеть, когда не спрашивали. Свободна. Пошли, сопляк.

И он стремительно вышел из кабинета, вынуждая детей следовать за ним. Не позволяя им перекинуться и словом, Стюарт Роджерс уверенной походкой направился на улицу. Покрасневший и растерявшийся, Том на мгновение приобнял сестру за талию, ткнулся щекой в скручивающийся от тревоги живот.

— Не бойся, мы скоро увидимся, — прошептал он на прощание, после чего побежал за мужчиной. Вскоре они оба исчезли из виду, и Тиша оказалась в коридоре одна.

Все еще не в силах осмыслить произошедшее, она прислонилась к стене и беспомощно вздохнула. Нет, этого не может быть. Все это какой-то дикий сон, нелепая шутка. Роджерс не мог говорить это все всерьез, он точно понимал, как его решение повлияет на них обоих. А ведь Томми даже не представляет, на что хочет обречь его Стюарт — этот жестокий, бесчестный человек! Если состояние Рика ухудшится, если в один день он вдруг покинет их, и его холодное тело скроют под белоснежной простыней, то они останутся здесь. В Приюте — навсегда. Одна только мысль об этом сводила легкие. Никто тогда не будет против, если из непоседливого, живого мальчишки вырастят чудовище, неспособное сострадать, испытывать что-либо, кроме нескрываемой злобы на все живое. Никто не остановит Стюарта, не сотрет с его лица эту надменную улыбку, когда ничего не понимающий ребенок с надеждой смотрит на него и просит рассказать об убийце любимого отца. Черт, это просто невозможно! Рик не может погибнуть, Рик не может допустить этого! Как же он только мог позволить этому негодяю отвечать за их с Томом жизни?.. И что же будет теперь с ней самой, если в один из грядущих дней Рика просто не станет?

Тиша зажмурилась, оживленно потерла виски. Необходимо присесть где-нибудь, как можно скорее. В животе ее безжалостно щекотали личинки червей, они варились в желудочном соке, перемешиваясь в однородную кашу с подгоревшим рагу. Часть из них по кровотоку забралась в мышцы и легкие, и они вгрызались ротовыми полостями в ткани, постепенно вырастая и все сильнее извиваясь. Еще немного, и Тиша захлебнулась в червивом месиве, в порыве кашля нагибаясь к полу. Конечности жалко затряслись, она оперлась ладонями о собственные колени. Порывисто отдышалась. Рик не умрет, с замиранием сердце подумала она и удержала на ресницах выступившие слезы.

— Маленькая леди, вот это сюрприз, — услышала она вблизи мягкий, хриплый голос. За прошедшие годы он нисколько не изменился, и даже сейчас, посреди кромешного кошмара, сохранял в себе ласку и легкую радость. Тиша жалко всхлипнула, поспешно укусила себя за губу, не позволяя себе расплакаться. Вместо этого она выпрямилась, провела большими пальцами по векам, тщетно надеясь не покраснеть.

Этого мужчину она знала с первого дня в Приюте. Едва Рик принес ее в больничное крыло и оставил на детской кровати одну, он договорился с этим врачом о том, что тот позаботится о ней, такой маленькой напуганной девочке. Уже в то время Сэмюэл ходил седым, взлохмаченным стариком, так по-доброму улыбающимся и никогда не грубившим даже самым озлобленным мальчишкам Приюта. Невысокий ростом и неплотного телосложения, он никогда не вызывал ощущение опасности, разве что в момент знакомства. Сейчас его волосы были собраны в низких хвост, а блеклое лицо сохраняло бодрый вид, пусть за прошедшие годы на нем прибавились морщины, а мешки под мутными глазами выдавали его, возможно, даже излишнюю погруженность в рабочий процесс.

Сколько Тиша могла наблюдать за Сэмюэлом, он ни на секунду не терял своей увлеченности и постоянно то пропадал в палатах больных, то застревал часами в крошечной лаборатории, где наверняка трудился над изучением лекарственных препаратов.

Тиша точно не знала, что занимало его изо дня в день, и не вполне представляла, что такой человек забыл в Приюте, но не сомневалась, что Сэмюэл — редкий мужчина здесь, кого можно не бояться, а значит — тот, кто действительно необходим Приюту. И он, и Артур, и Анна — все, кто позволял себе дружелюбие в дни, когда Тише было особенно важно не утратить веру в доброту этого мира, наверняка оказались в очень тяжелой жизненной ситуации, и Вирион не отказался принять их. Нечто подобное произошло с Риком, однако о Вирионе он не особенно стремился говорить с Тишей даже спустя годы; наоборот, чем дольше они знали друг друга, тем с меньшим воодушевлением Рик открывал перед ней свою мрачную сторону. Ожидать откровения от других взрослых здесь было бы совсем глупо. И все же порядочные люди в Приюте были, и один из них показался на виду в тот момент, когда был так нужен.

— Сэмюэл, здравствуйте, — робко выдавила из себя Тиша, пихая червей поглубже в глотку. — Я тоже не ожидала вас увидеть.

Наспех закатанные рукава, засохшее темно-коричневое пятно у кармана молочных брюк, отсутствие часов, но чистейшие стекла толстых очков, стриженные ногти и толстая папка документов в руках, где все файлы наверняка разложены в строгом порядке — Сэмюэл нисколько не менялся.

Внешняя аккуратность его волновала лишь постольку, поскольку она соприкасалась с предметом его деятельности. Руки он всегда держал в чистоте, а полуслепые глаза не терпели пренебрежительного к себе отношения.

— У тебя болезненный вид, милая. Неважно себя чувствуешь?

— Да… Пожалуй, неважно — очень подходящее слово, — в неловкости Тиша потерла плечо. Сэмюэл приблизился, одарил ее своей улыбкой, полной искренней доброжелательности. Даже личинки на какое-то время замерли в животе, прекратили пожирать ее внутренние органы.

— Пойдем-ка сейчас со мной, посидишь немного в детском отделении. Там довольно тихо в последнее время. Никто не побеспокоит, — между тем, в его мягком голосе слышалась потаенная усталость и печаль.

Сэмюэл много времени тратил на то, чтобы позаботиться обо всех детях, кто пострадал по собственной глупости или чужой жестокости, и часто он брал на себя роль не только врача, но и медбрата, и при необходимости следил за всеми непослушными мальчишками, угодившими под его опеку на время лечения или простого осмотра. Оттого большую часть времени он выглядел достаточно измотанным, хоть никогда не подавал виду, совсем как сейчас. Тише вдруг стало так стыдно перед ним за собственную слабость и неспособность самой справляться со своим беспокойством. Это ей следовало сейчас ходить вместе с ним или Анной по палатам и выполнять все их мелкие поручения, но вместо этого она просто стояла на месте, бледная, точно обескровленный труп. Мистер Роджерс выкачал из нее все силы, и сейчас от нее едва ли был хоть какой-то толк.

— Н-но вы шли по какому-то делу. Со мной все нормально. Я не больна, не беспокойтесь. Просто последние дни были… не самыми удачными.

— О, поверь, милая, я догадываюсь. Мне жаль, что Рик оказался в числе пострадавших.

Тиша тяжело вздохнула. Усталость непоколебимо растекалась по всему телу, и вряд ли какие-либо слова смогли бы по-настоящему ободрить. Тем не менее, девушка с радостью приняла бы предложение Сэмюэла: возможно, это помогло бы разобрать бардак в собственной голове. Однако стать еще большей обузой было слишком стыдно.

— Ты говорила с мистером Роджерсом, верно? Он сейчас у себя? — Сэмюэл крепче сжал в руках документы и сделал шаг в сторону кабинета руководителя Приюта.

— Он сейчас с сыном Рика. Боюсь, они ушли, — Тиша виновато опустила голову, словно это из-за нее сорвались планы Сэмюэла обсудить с мистером Роджерсом, видимо, очень важные дела. — Стюарт решил оставить его с другими детьми. Не знаю, когда он вернется.

— Тогда я тем более тут не задержусь. Дай мне минуту, я оставлю ему на столе свой маленький подарок, — он довольно ухмыльнулся и зашел в кабинет мистера Роджерса. Наверняка внутри папки были какие-то медицинские данные детей, собранные за время их пребывания в Приюте. И хоть Тише подобная догадка показалась странной — зачем Стюарту даже в теории могла понадобиться такая информация? — она не стала задавать лишних вопросов. Все же это было совсем не ее дело.

Сэмюэл с той же доброжелательной улыбкой вышел к Тише и почти потянулся приобнять ее за плечо, когда вдруг одернулся и вместо этого почесал седой затылок. Трогательно было заметить, как он до сих пор с вниманием относился к ее нелюбви к прикосновениям, в особенности взрослых мужчин.

Тиша даже покраснела в смущении, ухмыльнувшись про себя: хоть кого-то здесь можно не опасаться.

— Милая, своей улыбкой ты обогреешь весь мир, — покинув крошечный домик управляющего, они вдвоем направились в больничный корпус, и Сэмюэл временами уходил в свои мысли, но в один миг вдруг снова заговаривал, выдавая очередной неловкий комплимент. — Я в самом деле рад тебя видеть. Ты так выросла, но осталась все той же девчушкой с ангельской душой. Без тебя тут бывало тоскливо. Конечно, скучно у нас не бывает, по секрету скажу, в этом году ребята к нам попали даже более дикие, чем обычно. Ну, ты знаешь, куча криков, вспышки гнева на старших, пара сломанных носов и выбитых зубов. Один парнишка так сильно разозлился на то, что его заставили чистить зубы, что он чуть не устроил драку с бедным Патриком. Так неудачно поскользнулся, пришлось вправлять ему руку и неделю перевязывать голову, и ты знаешь, после этого его не стало проще уговаривать мыться хотя бы раз в пару дней.

Он коротко рассмеялся, и почему-то Тише захотелось посмеяться вместе с ним, хоть в рассказанном им не было абсолютно ничего забавного. Сэмюэл жестикулировал руками, в искреннем изумлении поднимал брови, еще больше морща лоб и гладкие щеки. Он говорил так увлеченно, что складывалось впечатление, будто в иное время ему совсем не с кем подобное обсудить. От его слов о новых, даже более запущенных мальчишках, Тише вновь сделалось дурно. Проходя мимо того же дерева с шиной, она не обнаружила на ней той девочки, а когда среди носящихся и вопящих дикарей заприметила макушку Тома, внутренне сжалась от волнения и попыталась сконцентрироваться на разговоре с Сэмюэлом.

— Наверно, сейчас тут больше нужна помощь взрослым, — Тиша глубоко вздохнула, опуская плечи. Закатанные рукава халата выдавали рубцующиеся укусы на предплечьях Сэмюэла, некогда глубокие и, должно быть, очень болезненные. Чьи это могли быть челюсти? — Вы, кажется, тоже поранились.

— Ах, это… — Сэмюэл как будто удивился, взглянув на укусы. То ли им самим, то ли тому, что девушка обратила на них внимание. Впрочем, его лицо быстро приняло невозмутимое выражение. — Ничего, уже заживает. Самые страшные укусы в моей жизни, но не смертельно, как видишь, хах.

— На вас напала собака?!

— По правде сказать, это… был ребенок, хах, — от нервной усмешки личинки червей активно зашевелились в животе. — Я был очень неаккуратен, а он — слишком напуган. Так бывает. Я сам виноват, что полез без предупреждения.

— Ох, это… Мне очень жаль.

Что это был за ребенок, который так жестоко набросился на безобидного Сэмюэла? И сколько тут еще таких, ожидающих своего часа, чтобы напасть, искусать и побить, возможно даже толпой, оголтелой, беспризорной. Как та девчонка с злыми глазами, чуть что, готовая демонстрировать кулаки. Тому не место среди них, с ужасом подумала Тиша вновь и остановилась на ступенях больничного крыла, куда еще вчера вела брата за руку и надеялась, что все обернется иначе. Сэмюэл прикрывал рукой глаза от бьющих сквозь линзы солнечных лучей, наблюдал за мальчишками, по-прежнему носящихся по импровизированному футбольному полю.

— Н-новые дети, они… сейчас уже спокойнее? — с робкой надеждой спросила Тиша. Вчера нечто подобное сказал Артур, пытаясь придать ей уверенности в принятом решении приехать в Приют. Но этого оказалось недостаточно; ее голос в отчаянии дрожал. — Стюарт, он… Он решил, что моему брату будет лучше с ними. Я даже не знаю, что и думать. Особенно после всего, что вы сказали. Я-я… Я должна была убедить его не трогать Тома. А если на него тоже… нападут? Он совсем ничего не знает, Рик ему ничего не рассказывал. Он просто ребенок. З-зачем ему быть со всеми остальными?.. Рик не хотел, чтобы Том стал похож на… на кого-то из них. Боже, и почему я ничего не сделала? Я должна была что-то сделать, это из-за меня Тома забрали!

— О, милая, что ты, остановись на секунду, отдышись. И не тяжело тебе держать небо на своих плечах? — Сэмюэл повернулся к ней и опустил ладонь на ее плечо. В один миг она испуганно дернула головой, но не отскочила, лишь посмотрела в его добрые старые глаза. — Стюарт наверняка хотел просто сбавить груз ответственности, который ты на себя взвалила. Если бы Рик оставил все на тебя одну, я бы засомневался, не повредился ли он головой за последние годы. Да и, понимаешь, какое дело. Они к ровесникам подчас гораздо дружелюбнее относятся, чем к взрослым. Не дети их до такой жизни довели. Все с твоим братом будет в порядке, приживется. Тем более, если это ребенок Рика, о-хо-хо, представить даже боюсь, какой у него характер.

В его искренней поддержке хотелось спрятаться от всех проблем, словно в ней таилось пусть и не их решение, но хотя бы спокойствие. Хотелось верить в то, что все сказанное правдиво, а мысли в голове придают реальности вид лишь плоской картинки, до карикатурности жуткой, но никогда не существующей на самом деле. Тиша глубоко вздохнула, попыталась вновь запихнуть личинок глубоко в бурлящий желудок. В один миг она вдруг вспомнила широкую, беззубую улыбку Тома и его рассказ о лесном тролле. Как она поспешно подумала, что брат подрался с другим ребенком в походе, ведь за неделю до разлуки он вернулся домой с разбитым носом и фингалом. Томми не так прост, как иногда хочется думать, пришло Тише в голову. Она потерла слезящийся глаз, совсем как маленькая девочка, решившая, что у сказки на ночь печальный финал, еще не дослушав ее до конца.

— Д-да, Том, он… Если подумать, он не из тех, кто позволяет себя обижать. Не то что я, хах, — Тиша попыталась придать себе более жизнерадостный вид, но сил хватило лишь на кривую улыбку. — Я слишком много думаю в последнее время.

— Это точно. Многовато волнений для такой маленькой леди. Остановись ненадолго. Все не так плохо. Проходи.

Детское крыло госпиталя встретило их протяжными криками, заполняющими пустоту светлого коридора. Не прекращающиеся вопли, до того душераздирающие, что Тиша вмиг почувствовала, будто ее собственные голосовые связки дрожат, рвутся до мучительной боли. Следом она услышала громкий удар чего-то тяжелого о пол, звук разбитого стекла и брошенное ругательство, а после и всхлип. Тиша живо представила молодого парня, метающегося по палате в припадке, не находящего себе место от страшных страданий. Она в ужасе посмотрела на Сэмюэла. Тот заметно поменялся в лице, сделался серьезным, даже хмурым. Он побежал на помощь кричащему, и девушка не успела ни о чем подумать, когда бросилась вслед за ним.

— Ди, я здесь, я подхожу, — голос Сэмюэла стал спокойным, уверенным, громким. — Сейчас я возьму тебя под руку и помогу подняться.

Тиша замерла в проходе, растерянно уставилась на единственного пациента в этой палате. В самом деле, молодой парень, очевидно, приютский, стоял на четвереньках, громко стонал от боли и дрожал, словно окаченный водой щенок. Растрепанные волосы цвета пергаментной бумаги казались мокрыми и грязными от пота. Его страдающее лицо было исполосовано многочисленными глубокими порезами, рассеченная нижняя губа кровоточила, и из правой ладони тоже быстро текла кровь. Голова была перебинтована на уровне глаз. Услышав слова Сэмюэла, парень притих и застыл, его тело напряглось еще сильнее. Он молча поддался, когда врач крепко ухватил его за плечо и подвел к кровати с страшно измятой простыней, помог присесть. Бросив взгляд под ноги от смущения, Тиша увидела следы крови на полу, лужу воды и разбитый стакан в ней, а также упаковку аспирина. У стены обнаружилась перевернутая прикроватная тумбочка, на которой дети обычно оставляли личные вещи.

— Дай осмотреть руку, ты порезался, — Сэмюэл склонился над ним, затем отошел к детскому столу у стены, где обнаружилась коробка салфеток. Взяв сразу несколько, мужчина осторожно вытер кровь с ладони парня. — Осколок не застрял. Не шевели рукой, я сейчас вернусь.

— Г-голова раскалывается, — хрипя, протянул парень и вновь едва не сорвал голос, крикнув: — Как же больно, блядь! Я не могу, я не могу больше терпеть!

Он вцепился здоровой рукой в собственные волосы так крепко, будто в любой момент мог их вырвать. Тяжело дыша, стонал, и казалось, что он сдерживается из последних сил, чтобы не вскочить и начать метаться вновь по палате, пока не упадет. Из-за ослепляющей повязки на глазах парень выглядел совершенно беспомощным, и Тиша почти не боялась его. Когда Сэмюэл быстро вышел из палаты, оторопь почти отступила, и она подняла аспирин, тихо приблизилась, переступая через осколки, и выдавила в руку одну таблетку.

— Возьми обезболивающее, — сказала Тиша, надеясь не выдать собственное волнение. Ее голос, казалось, напугал приютского: от неожиданности он вздрогнул, поднял голову и вытянул руки вперед, то ли предупреждая, то ли надеясь защититься.

— Кто здесь?!

— Прости! Я пришла вместе с Сэмюэлом, хотела тебе помочь. Тут аспирин, он тебе поможет, — его реакция оказалась такой внезапной, что Тиша сама забеспокоилась. Она быстро взяла парня за здоровую кисть, положила на ладонь таблетку и отступила подальше. — Вот, еще раз извини!

От собственной нелепости и стыда Тиша покраснела, отошла от парня еще на несколько шагов, пока не уперлась в стену. Он не поднялся и не накричал, даже не усмехнулся. Он сжал в кулаке таблетку и замер, прислушиваясь. Как будто растерялся так же сильно, как и она. Скорее бы Сэмюэл пришел и заговорил с приютским вновь, а тот поскорее забыл о ее существовании. Кровь просачивалась из его порезов на ладони и уже капала на пол с указательного и среднего пальцев и даже с подбородка, и Тише становилось все больше жаль его.

— Тут больше н-никого?

— Никого.

— Надеюсь, ты не врешь. Насчет таблетки — тоже, — Тише показалось, что парень сказал это с сомнением, будто подозревал ее в чем-то недоброжелательном. Однако он наконец решился проглотить обезболивающее.

Она почувствовала себя совсем неловко, когда приютский не сразу попал в собственный рот. Ему, должно быть, было очень страшно в этот момент понимать, насколько он слаб и беспомощен. Вряд ли в таком состоянии он мог представлять собой хоть какую-то опасность. Тиша вздохнула с облегчением, позволила себе отстраниться от стены и даже подняла перевернутую тумбочку. Нужно хоть как-то помочь Сэмюэлу, решила Тиша и присела на корточки, начала собирать стекло, благо кусков оказалось не слишком много.

— Ты… новая санитарка?.. — стерев с подбородка кровь, парень вновь заговорил. Он по-прежнему сбивчиво дышал, но больше не стонал, хоть охрипший голос немного подрагивал.

— Нет, не совсем. Хотя можно сказать и так, наверно, — все же Стюарт, когда так жестоко отказал ей присмотреть за братом, велел прийти сюда и помочь. Анна и Сэмюэл вряд ли отказались бы сейчас от свободной пары рук, пусть по большей части бесполезных, и головы, полной никчемных сомнений и тревожных переживаний. — Да, думаю, да.

— Ты сама еще не поняла, видимо, — парень будто бы усмехнулся, но тут же протяжно застонал, схватившись рукой за голову. — Ну почему он меня просто не пристрелил?! Г-господи…

В этот момент в коридоре раздались быстрые шаги, и Сэмюэл наконец оказался в палате. С собой он нес несколько стеклянных баночек с прозрачными жидкостями, невскрытый тюбик с мазью или гелем, пластыри, для чего-то шприцы. Из кармана халата выпирал желтый пузырек, в котором наверняка лежали еще какие-то таблетки. Погруженный в себя, мужчина не обратил внимание на Тишу, а тут же разложил все принесенное на тумбочке.

— Я здесь, Ди. Давай начнем с руки, потом я обработаю твои глаза и сделаю уколы. Ты не будешь вырываться, договорились?

Даже голос Сэмюэла изменился, стал более глубоким, погрустневшим. Тиша побоялась встревать. Лучше не мешаться, решила она и, взяв со стола салфетку, стала вытирать кровь и воду на полу. Если никто Сэмюэлу не поможет, он все будет делать один. Сколько она себя помнила, он никогда никого ни о чем не просил и даже убирался здесь сам, если Стюарт не отправлял мальчишек. И даже сейчас, когда Тиша могла самостоятельно обработать парню руку, он и не думал о том, чтобы окликнуть ее.

— Тебе нельзя подниматься. Если не хочешь осложнений, больше не вскакивай так. Я закончил, ложись.

Парень молча послушался. Его тело все еще потряхивало, но кровь наконец перестала течь из порезов и рассеченной губы. Теперь Тиша заметила, что он искусал ее, содрал зубами кожу, видимо, в момент, когда боль оказалась слишком невыносимой. Его отчаянный крик еще стоял у нее в ушах, и мороз пробегал по коже от его беспомощного вида. С парнем произошло что-то очень плохое, нетрудно было догадаться. Но Тиша была не в состоянии вообразить себе, где и как приютский мальчишка мог получить порезы по всему лицу и травму глаз, для которой потребовалась повязка. От этого становилось только беспокойнее на душе. Он ведь не мог быть среди пострадавших в том штабе, где работал Рик, правда же?..

Отдышавшись, парень повернул голову в сторону Сэмюэла, заговорил так, словно готов расплакаться.

— Я-я снова забыл, где я и ч-что было утром. Я-я звал х-хоть кого-нибудь… Я не п-понимал, сколько прошло в-времени… Сон это или нет… Д-думал… д-думал, кто-то придет и с-станет меня д-допрашивать. Так хотел пить… И потом г-голова разболелась. И глаза, г-глаза… Боже, почему же так больно?!

Сэмюэл казался задумчивым, обеспокоенным. Наконец, он посмотрел и на нее, тихо вздохнул, сжал желтый пузырек в кулаке.

— Я дала ему аспирин, — Тиша по-прежнему держалась поодаль, стояла с разбитым стаканом в руках, и думала, что выглядит попросту смешно. Ей как будто было не место здесь, такая растерянная, ужасно нелепая. Сэмюэл глянул виновато, мягко улыбнулся ей.

— Скоро полегчает, подожди немного, — обратился он к приютскому.

— Н-не оставляй меня больше одного, — тот, казалось, придал своему голосу такую уверенность, на какую только был сейчас способен. Он скрестил руки на груди, сжался и стал больше прислушиваться, словно надеялся уловить движение Тиши и понять, где она и что делает. — Мне не страшно, н-но… но ты меня понял.

— Я схожу за водой, хорошо? Все равно нужно выкинуть все эти осколки, — раз у парня теперь не было под рукой стакана воды, следовало помочь ему.

Отчего-то Тише не показалась эта идея неуместной. К тому же, Сэмюэл собрался обрабатывать рану приютского, наверняка им обоим необходимо сосредоточиться, и мешаться было бы неправильно. Наблюдать за тем, как парню делают уколы, как ему вновь может стать больно, из-за чего он закричит, застонет, Тише стало неловко, даже страшно. Ей почему-то было совсем неуютно наблюдать за чужой уязвимостью.

— Спасибо тебе за помощь, милая.

Тиша оказалась совсем не готова к тому, что Сэмюэл даже прилюдно станет называть ее милой. Она вновь смущенно покраснела, но выдавила скромную улыбку и поспешила выйти.

Вернувшись, она не обнаружила в палате врача. Парень же лежал на спине, отвернув голову к приоткрытому окну, размеренно дышал и, казалось, даже дремал. На столе Тиша заметила книгу с темно-зеленой обложкой и две белые пилюли, лежащие на записке. Ровный почерк Сэмюэла был ей знаком, отчего не составило труда прочитать: «Пожалуйста, отдохни. Выпей их, если вновь будешь думать слишком много». Холодок пробежал по коже. Порой Сэмюэл бывал чересчур оберегающим и заботливым, но подобный жест показался ей даже пугающим. Нет, он не имел в виду ничего такого. Можно просто не пить и сделать вид, что ничего не было. Тиша попыталась как можно бесшумнее поставить стакан рядом с постелью парня, лишь бы вновь не напугать его неожиданным звуком. Так же тихо она присела на кровать у окна с книгой в руках.

С улицы раздавалось щебетание птиц, гомон мальчишек же стих, и, посмотрев наружу, Тиша не заприметила никого на детской площадке и футбольном поле. Где и в каком состоянии был сейчас Том, она не могла себе и представить. Такой улыбчивый, увлеченный ребенок, он был способен вызвать у приютских самую непредсказуемую реакцию. Возможно ли поверить в благоразумие и добрые намерения мистера Роджерса? В то, что он не позволит ситуации выйти из-под контроля? Что Рик знал, на кого полагается?

Тишу пробирала дрожь от мыслей, что это действительно происходит и ей ничего иного не остается. Но какой же измотанной она сейчас себя чувствовала, стоило только опустить спину на мягкий матрас. Все тело гудело от усталости, а голова потяжелела, словно ее отлили из чугуна в качестве пушечного ядра, и, казалось, ее вот-вот запустят и прошибут ею стену, если она наконец не перестанет думать обо всем, что случилось за эти три дня. Еще вчера Тиша драила весь дом, носилась по жаре, чтобы встретить брата из похода, краснела от стыда перед старшим скаутом и все пыталась выслушать, успокоить, позаботиться, защитить. В конечном счете она превратилась в сухой яблочный огрызок, на который не покусятся даже самые прожорливые муравьи. Бежать больше было некуда, и сил на это не осталось.

Тиша тяжело вздохнула, строго приказала себе не думать и открыла оставленную ей книгу.

Том старался следовать точно в ногу за мистером Роджерсом, однако его размашистый шаг практически не оставлял такой возможности. Все еще не до конца осознав происходящее, мальчик обдумывал, как обратиться к нему так, чтобы не нарваться на грубость. Еще ночью дядя Стюарт — как незнакомец назвался всего несколько минут назад — показался Томасу странным, несколько пугающим, но все же порядочным человеком. Когда Том так по-детски расплакался, решив, что папы не стало, он в своеобразной манере помог успокоиться и даже сделал то, до чего ни один взрослый до этого не додумался — позволил отцу и сыну наконец увидеться. Если бы мистер Роджерс не оказался в прошлую ночь в палате папы, смог бы Том вообще с ним поговорить? Мальчик поджал губы, стер со лба пот, шумно вдохнул и резко выдохнул. Эта беготня по солнцепеку утомляла. Должно быть, и мистер Роджерс спасался от жары, ведь так стремительно шел к жилому корпусу, где Том остался спать вместе с Тишей.

— Почему вы говорили с ней так? — не выдержав, сказал Том наконец. Дядя Стюарт и виду не подал, должно быть, не расслышал. Тогда мальчик продолжил громче, прочистив перед этим горло: — Тиша очень расстроена, она и так слишком часто плачет, а вы… Почему вы были таким грубым?

Хоть мистер Роджерс и был ниже и худее папы, отчего казался менее внушительным, было страшно представить, какое выражение приняло его лицо. Походка осталась уверенной, осанка — идеально прямой, и только покрасневшая от палящего солнца скула на мгновение выступила больше обычного. Стюарт зачесал взмокшие волосы назад, убрал выступившие пряди за уши, такие малиновые, что Том на секунду подумал, что пристыдил его. Однако, помолчав еще немного, мужчина заговорил, и тон его голоса остался прежним: спокойным, слегка насмешливым.

— Ты ждешь к себе особое отношение, сопляк. Мне это нравится. Но здесь я такое не поощряю, — он мельком взглянул на наручные часы и нисколько не ускорился, хоть увиденное вызвало у него недовольный вздох. — Советую тебе лучше следить за языком, я могу и с тобой ни в чем себе не отказывать. Твое родство с Риком меня не слишком заботит.

Том запнулся, чуть повалился вперед, но, к счастью, не упал. В возмущении надул щеки: да как за ним вообще можно угнаться?! Он быстро отвернулся, поймал взглядом белокурую девочку, одиноко уходящую в сторону столовой и явно не заинтересованную в происходящем вокруг. Накаталась, с ухмылкой подумал Томас. Надо будет потом узнать ее имя, решил он. Тиша наверняка захочет завести себе здесь подружку, пока они вместе дожидаются выздоровления папы. А времени на это уйдет много. Мальчик вновь вздохнул. Какой же тоскующий, страдающий вчера был у папочки взгляд. И эти бесконечные бинты, замотанное лицо, его тихие стоны. Будто еще чуть-чуть, и он бы и вправду… Нет, это невозможно! Том, на время замедлившийся, чтобы перевести дух, снова догнал руководителя Приюта.

— Папа… папа не умрет, вы сами так сказали вчера. А сегодня пугаете ее, что умрет. Она же боится!

— Все когда-нибудь умрут, и твой отец — не исключение.

В спину подул прохладный ветерок, и мистер Роджерс остановился, повернулся к Тому (или все же к ветру) лицом, вдохнул грудью и расслабленно улыбнулся, прикрыв глаза. И, стоило Томасу вновь задаться мыслью — кто такой этот человек? — Стюарт посмотрел на него в упор. Сердце на мгновение замерло, как когда мальчик спросил, погиб ли папа. Будто мистер Роджерс знал ответы на все вопросы, даже на те, что озвучить особенно страшно.

— Возможно, Рик умрет раньше, чем вам хотелось бы. А возможно, кого-нибудь из вас он так сильно достанет, что вы самолично задушите его во сне. Так что не вижу проблемы.

Странный, пугающий человек, который знает слишком много и ни в чем не признается. Он хорошо знаком с папой, понял вдруг Том и вспомнил слова Тиши. Коллеги, а не друзья. Даже и не верилось как-то. Хоть папочка никогда не рассказывал о друзьях с работы, кроме мистера Стрейнера очень давно, мальчик еще больше загорелся идеей разобраться, что же тут на самом деле происходит.

— Вы… вы вчера были добрым. А сегодня притворяетесь злодеем, — Том не скрыл своей досады от Стюарта и увидел, как тот наконец обращает внимание на его слова. — Вы… хороший. Почему же вы такой злой?.. Вы… устали?

Мистер Роджерс, будто прекратив сдерживаться, громко рассмеялся. Его приятный уху баритон придал смеху глубины и вместе с тем едкой остроты. Как если бы после него захотелось поскорее запить, и все равно бы продолжало жечь во рту и груди.

— Устал ли я? Ну что ты, нет, конечно. Я на курорте, я счастлив, — широкая улыбка стремительно увяла. — И еще счастливее я буду, когда писк твоей тупой сестры перестанет трещать у меня в ушах, и когда ты наконец заткнешься.

Он отвернулся, быстро добрался до жилого корпуса и скрылся за дверью. А когда Том, не сразу пришедший в себя, забежал внутрь и обнаружил мистера Роджерса ожидающим у самого входа, услышал его настойчивый голос:

— Молча забирай все, что не жалко навсегда потерять, и мы сделаем вид, что этого разговора никогда не было. Договорились? — и Тому не осталось ничего большего, кроме как безмолвно, поджав от обиды губы, согласно кивнуть.

Походная сумка еще с ночи была не разобрана, оттого было нечего делать в их с Тишей комнате. Томми проверил, в порядке ли Шесть и котята, оставил лужицу воды на полу — все равно не во что было налить им попить. Переложил из потайного отдела рюкзака нечто очень важное в карман красных шорт, умылся ледяной водой, утер сопливый нос, натянул на лоб кепку. Спустя всего пять минут он вернулся в коридор, где мистер Роджерс остался ждать.

— Тиша не тупая, — сказал Том серьезным тоном, не поднимая на Стюарта глаз. — Она просто девочка, они часто плачут.

Подтянув лямки рюкзака, он не стал дожидаться, когда руководитель Приюта что-нибудь ответит ему, и направился к выходу первым. Мистер Роджерс молча хмыкнул, и Томми краем глаза увидел, или же показалось, что он на секунду довольно улыбнулся.

— А вы познакомите меня с ребятами? — спросил Том спустя какое-то время, когда обида наконец отпустила его, а лицо просветлело в дружелюбной улыбке. Воодушевленный идеей, он ловко пнул камушек. — Я хочу поиграть с ними в футбол! Я лучший нападающий в нашем районе. Папа в прошлом году пропустил восемь моих мячей, представляете? А вы останетесь посмотреть? Вы любите футбол?

— Надо полагать, отец тебя не бьет.

— Нет, а зачем ему меня бить?

— Да это я так, мысли вслух, — и снова он ухмыльнулся сам себе, только теперь иначе, ядовито. — Досадное упущение.

Томми вдруг пожалел, что Тиша запретила ему называть других идиотами. Его ноздри раздулись, а зубы стиснулись. Кулаки сжали лямки рюкзака с такой силой, что костяшки побелели. Том предпочел спрятать от мистера Роджерса свое покрасневшее лицо и опустил голову, прикрываясь козырьком кепки. Нет, Тиша права, подумал он спустя время, когда Стюарт молча открыл перед ним дверь в длинный двухэтажный дом. Не друзья, а коллеги. Скорее бы увидеться с папой.

* * *

Дом пустовал. Пыль, тяжело осевшая на перилах у лестницы, паутина в тускло освещаемом углу прихожей с кучей грязных кроссовок и кед, разбросанных невпопад и явно не по парам — все это создавало впечатление заброшенности, покинутости нерадивым хозяином этого места. Что-то явно здесь было не так, решил Томас, глядя на вешалку, беспомощно заваленную тонкими куртками разного размера. За дверью, на улице, кипела жизнь; крики детей пробуждали в груди такой энтузиазм, что хотелось с воплем броситься в их толпу и изваляться в траве всей оравой, хохоча и перебрасываясь забавными шутками. Внутри же, где ребята, очевидно, поселились насовсем, царили хаос и запустение. В походе Акела никогда бы не позволил побросать так небрежно палатки и одежду, пусть даже и грязную. Том покосился на мистера Роджерса. Его лицо выдавало понятное неудовольствие и брезгливость. Мужчина еще раз метнул взгляд на часы, только теперь настенные, слегка скошенные набок. Либо прошло уже так много времени, либо они ужасно спешили. Надо ускориться, с досадой подумал Томми и шумно зашагал по ступенькам наверх. К его собственному удивлению, половицы под ним даже не скрипнули.

Наверху Тома ждала огромная, на весь этаж, спальня. В комнате не оказалось ничего лишнего, впрочем, как и во всем Приюте, по его впечатлению. Первое, что бросалось в глаза — многочисленные кровати, часть из которых оставалась незастеленной. Другая часть, имеющая своих ночных обитателей, пребывала в подобном же беспорядке, что и нижний этаж. Одеяла были скомканы, простыни — частично на полу и истоптаны обувью. Подушки, к счастью, за исключением пары штук, все лежали на матрасах.

— Постельное белье получишь ближе к отбою, — отстраненно заявил мистер Роджерс, неохотно проходя вглубь комнаты, осматриваясь с безутешным видом. — Надо приставить к ним кого посмекалистей из старших. Ничего не доходит, шайка грязных бездомных собак. Чего встал? Располагайся.

Том медленно ступил ближе к открытому настежь окну и обнаружил длинную трещину на нем. Комната освещалась единственной лампочкой под потолком, и вечерами здесь наверняка бывало довольно темно. Прислоненные к стене пронумерованные шкафчики были одинаковы для всех детей и практически все они были заполнены, хотя запертым оставался далеко не каждый. Томми устало вздохнул, скинул рюкзак на голый матрас и сам сел рядом, согнув спину. Возможно, будет не так легко, как казалось днем за обедом.

— Держи ключ от шкафа, — Стюарт зазвенел связкой ключей и хмуро протянул Тому один из них. — Лучше запирай там все важное. Все, до чего можно дотянуться, здесь считается общим.

— А мне так даже больше нравится. Я не жадина, могу и поделиться, — Том дружелюбно улыбнулся, снимая кепку и с хитрым прищуром поглядывая на мистера Роджерса.

— Скажи мне то же самое через неделю, сопляк, — в очередной раз усмехнулся. Ну что же, пусть смеется и дальше, подумал Том и, немного помолчав, заговорил:

— Расскажите мне, кто хотел убить папу?

— Это не то, о чем я могу тебе говорить, сопляк.

Серьезный тон мистера Роджерса вызвал беспокойство, и в то же время Том понадеялся, что наконец сможет услышать от него что-то важное. Мальчик недолго покрутил в голове слова Стюарта. Не то, о чем можно говорить. Да, папочка еще пару лет назад рассказывал, что его работа на правительство довольно секретная, и, чтобы что-то узнать, нужно подрасти и доказать, что он-то — Том — умеет держать язык за зубами. Томми как никогда прежде был уверен — сейчас то самое время, когда можно открыть все тайное. Осталось убедить в этом мистера Роджерса и самого папу, конечно.

— Но… вы его хотя бы поймали? — Том глянул исподлобья, настороженно. Все же не хотелось бы, чтобы опасность по-прежнему поджидала на каждом шагу.

— Твой отец и сам неплохо справился.

Однако дядя Стюарт продолжал препираться. Том беспомощно вздохнул, залез на кровать с ногами, обнял себя за колени, опустил взгляд в пол.

— Я только хочу понять, что случилось, — даже придал голосу жалобности. Должно же что-то его расколоть, кем бы ни был этот странный человек.

— Шкет, не лезь ко мне с вопросами. Когда Рик сможет нормально говорить, доебешь его лично, а у меня есть и другие дела.

Однако вместо того, чтобы дать ответы, мистер Роджерс развернулся к лестнице, абсолютно не подав виду, будто его совсем не интересует, что прямо у него на глазах вдребезги разбивается сердце ребенка. Том спрыгнул с кровати, подскочил к руководителю Приюта, выпучив глаза то ли возмущенно, то ли испуганно, то ли и то, и другое одновременно. Спрятал вспотевшие ладони за спиной, согнулся.

— Н-но вы же расскажете мне, что это за место? — и в этот раз голос дрогнул совершенно непрошено.

Том с сожалением убеждался в том, что не в состоянии выдержать взгляда мистера Роджерса в упор. Совсем как Тиша, мальчик невольно сжимался, замирал, затаив даже дыхание. Прохладный ветерок пробивался в комнату, поддувал в спину, отчего Томас ощущал себя стрекозой, насквозь пронзенной ледяной булавкой.

— Сопляк, — скрытое раздражение испугало даже сильнее. Том тихо сглотнул, приподнял брови, с замиранием сердца ожидая жуткого ответа. — Если бы у меня было хотя бы двадцать минут свободного времени, поверь мне, я бы лучше провел его в компании молодой проститутки, чем с тобой.

Однако, прежде чем Томас успел осмыслить сказанное, Стюарт будто в предостережении приподнял руку, замер с задумчивым видом. Затем, когда его морщины на лбу наконец разгладились, вытянутые пальцы расслабились и согнулись, он облизнул губы и вновь взглянул на Тома скорее озадаченно, чем озлобленно. И даже голос его зазвучал более сдержанно, настороженно.

— Ты сын Рика, я все время забываю об этом, — он растерянно почесал висок. — Напомни мне в следующий раз фильтровать темы, о которых можно при тебе говорить, я уже слишком замотался.

— Вы с папой… друзья? — Томас больше не старался обаятельно улыбаться, и блеск фальшивых слез пропал из глаз. Остались только ничем не замутненное детское любопытство и тоска по отцу, здоровому и сильному, понимающему Тома как никто другой на этом свете.

— Мы с твоим отцом дерьма немало в жизни поели, — в усмешке Том не заметил чего-то враждебного. Ночной Стюарт наконец вновь предстал перед ним — спокойный, прямолинейный, но не жестокий, как с Тишей. Смертельно уставший, но не равнодушный ко всему. — Если после этого люди становятся друзьями… видимо, да.

Рука Тома сама потянулась в карман шорт и сжала в кулаке самое ценное, что мальчик только успел прихватить из дома. Поджав губы, он осторожно приблизился к мистеру Роджерсу. Покраснел до самых кончиков ушей от смущения, и, к своему стыду, обнаружил это лишь тогда, когда поднял взгляд на озадаченное лицо над собой. Том тяжело вздохнул, некоторое время помолчал, словно надеялся передумать, но все же ему не пришлось пересиливать себя.

Несмотря на все, что дядя Стюарт высказал ему и совсем не глупой Тише, Том по-доброму улыбнулся ему и протянул отцовскую зажигалку.

— Тогда отдайте ее папе, пожалуйста.

Мужчина неуверенно взял зажигалку, внимательно рассмотрел ее. Лишь сейчас Томас заметил, что у мистера Роджерса мелко подрагивают пальцы.

— Откуда ты ее взял? Спер?

— Нет, вы что, папа сам мне ее отдал! Когда мне было восемь, мы сидели вдвоем зимой дома, вспоминали всякое. Он подарил мне ее, чтобы я брал ее в походы и стал самым лучшим бойскаутом. И он сказал, что больше не станет курить.

— А я всегда знал, что у него есть чувство юмора, — улыбка мистера Роджерса наконец перестала напоминать шакалий оскал. — Ой, здоровяк, во что же ты вляпался.

— Я подумал, что папа, н-ну… Может быть, сейчас он захочет снова… Когда я был маленьким, он много курил. Потому что часто грустил. В-ведь… ведь мы редко виделись. Поэтому пусть курит, пока я буду тут, а он — там.

После всего, что произошло, показывать настоящие слезы из-за такого пустяка было бы совсем по-детски. Том вытер нос рукой, проморгался. Затем, сдавшись, отошел от мистера Роджерса, чтобы спрятать в шкафчике все свои вещи — на всякий случай. И когда наконец сумел впихнуть походный рюкзак в узенький отсек, позади послышался задумчивый голос дяди Стюарта:

— Он с этой зажигалкой таскался еще до этой твоей. Вечно забываю. Подружки Уоррена Реинмейта. Даже удивлен, что отдал ее сопляку вроде тебя.

Том обернулся, замирая. Мистер Роджерс смотрел перед собой, явно вспоминая что-то. Он словно позабыл о делах, к которым так спешил, и даже о свободном времени, которое, если бы оно у него было, он бы провел в компании кого-то другого — Томас не понял, кого. Пока руководитель Приюта собирался с мыслями, молчал, но и не уходил, мальчик запер шкаф. Убедился, что никто не откроет его без особых усилий. Наконец, заприметил чью-то одежду на дереве прямо напротив окна — она была вся изваляна в грязи. Том усердно искал еще какой-нибудь повод, на который можно отвлечься и сделать вид, что все внимание не приковано к словам дяди Стюарта, однако, стоило обернуться, он поймал на себе сосредоточенный взгляд серых глаз:

— Он мне говорил о тебе. Признаться, после его рассказов, я ожидал увидеть нечто… другое. А ты просто пацан, который нихера не знает о том, что здесь творится, — его лицо не выражало каких-либо эмоций, что настораживало. Что такого папа мог рассказывать? Лишь бы не о том, как в семь лет Том нашел отцовский пистолет и даже почти выстрелил из него, когда Рик поймал его с поличным и без затруднений забрал оружие обратно себе. Стюарт облизнул нижнюю губу, бесшумно вздохнул, в раздумьях покачав головой. — Я все равно не стану тебе больше ничего говорить. Так что послушай. Твой отец — серьезный человек. Он отстаивает интересы еще более серьезных людей, до которых мало кто может дотянуться. Покушение на него — естественный ход вещей. В конечном счете, это просто вопрос времени. Не нужно делать из этого какое-то событие. Но Рик, повторюсь — серьезный человек. Серьезные люди не проигрывают, вот что я тебе скажу. Поэтому хорош в меня тыкать своими вопросами, он сам тебе расскажет все, что посчитает нужным. Продолжай быть простым пацаном, который меня бесит. Это лучшее, что ты можешь сделать.

— С-спасибо, дядя Стюарт, — только и смог выдавить из себя Том, покрасневший от непонятного ему смущения. В ответ мистер Роджерс усмехнулся как ни в чем не бывало.

— Ну вот, ты уже меня бесишь, — уверенность движений вернулась к нему. Он быстро глянул на наручные часы, после чего бодро заявил: — Футбол наши заканчивают через четверть часа, потом умывание и ужин. Ты еще можешь успеть. Советы на будущее: не бей первым, не реви, думай, прежде чем сказать. Остальному тебя должен был научить Рик. Идем.

* * *

Солнце клонилось к горизонту и оттого не жарило щеки, когда Том вместе с дядей Стюартом вышли за пределы жилых корпусов. Впереди раскинулась просторная, покрытая зеленой травой и деревьями территория. Совсем неподалеку, на спортивной площадке местные дети с прежним оживлением играли в футбол: неутомимые, они носились по истоптанному полю, отбирая друг у друга мяч, и громко кричали. Они не показались Тому взрослыми; может быть, немного старше его самого. В глазах вновь вспыхнул энтузиазм. Они примут его в свою игру… Он найдет себе новых приятелей здесь, и ожидание выздоровления папы перестанет быть таким угнетающим. Губы растянулись в мечтательной улыбке: именно так все и будет.

— Сопляк, слушай сюда.

Весь путь мистер Роджерс хранил молчание, оттого его голос возник слишком внезапно. Между тем, когда Том, вернувшийся из мира фантазий, обернулся к нему, мужчина смотрел вдаль, на поле. Он сосредоточенно всмотрелся в толпу мальчишек и спустя какое-то время помахал кому-то из них рукой, а затем небрежно указал на Тома. Когда же Томми попытался уследить, с кем именно переговаривается глава Приюта, тот вновь подал свой серьезный голос:

— Подойдешь сейчас к старшему, скажешь, что новенький. Обо всем остальном я скажу кому следует. К отцу не лезь, как вчера. Когда он придет в себя, я дам тебе знать. Ко мне тоже не лезь. И без того на тебя ушло слишком много времени. Бывай, развлекайся.

Он вновь зачесал взмокшие волосы назад, сунул руки в карманы брюк и, развернувшись, ушел. Том с улыбкой попрощался и даже поблагодарил дядю Стюарта за всю оказанную им с Тишей помощь, но он даже не замедлил шаг, слыша радостный возглас себе вслед. Однако и сам мистер Роджерс, и его наставления, заботили мальчика уже постольку поскольку; все его внимание теперь обратилось в сторону кучки приютских. Стерев с лица пот, он поспешил в их веселое общество.

Футбольное поле не показалось Тому огромным; при должном упорстве пересечь расстояние от одних ворот до других можно было бы всего за полминуты, оттого в центре событий — у мяча — быстро создавалась мышиная возня. Мальчишки наперебой вопили, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не толкнуть противников; ведь за это могли и наказать всю команду. Вырваться из такой кучи малы представлялось попросту невозможным. И все же, когда Том стремительно приближался к полю, самый проворный из них, в грязной майке цвета хаки, выпнул из толпы мяч, бросился вперед, и пока трое других тянулись за ним, нанес сокрушительный удар в ворота — и промазал. В воздухе раздался недовольный гул, подобный разъяренному рою пчел. Кто-то, наоборот, громко ликовал, чем вызывал еще больший гнев у противников. Кто-то пихал в плечо мальчишку, не забившего мяч в ворота, и он злобно огрызался в ответ. Вратарь же убежал за мячом, брошенным далеко за пределы поля. Том наблюдал за сверстниками с придыханием: они ругались совсем как взрослые.

За ходом матча следил молодой парень, может, чуть старше Тиши. Его непокрытая голова с черными, коротко стриженными волосами, была мокрой от пота, а загорелое лицо — красным от жары. При себе он не держал свистка, но, чтобы прекратить нарастающее напряжение, он сунул пальцы в рот и свистнул, и получилось до того оглушительно, что Том невольно проникся к нему уважением. Мальчишки, всего их было, должно быть, около десяти, чуть успокоились, наконец обратили внимание на незнакомого им Томаса. Глянули с недоверием, хмуро, изучающе.

— Привет, я отлично играю! Можно с вами? — звонко заявил Том.

— Ты кто вообще такой? — бросил ему в ответ коренастый мальчик лет десяти, с подбитой щекой и близко посаженными недоверчивыми глазами.

— Новенький? — послышался неуверенный вопрос другого.

— Я Том! Да, к отцу сюда приехал. Я тут побуду, пока он лечится.

Дети переглянулись между собой, задумчиво помолчали. Тут третий, темно-рыжий, высокий, широкий в плечах и в целом довольно крупнее остальных, сплюнул на сухой грунт под ногами, скрестил руки на груди и, ухмыльнувшись, подал свой сиплый голос:

— Косой, вали отсюда. Толку от тебя, как дерьма от улитки.

— Э, а чё сразу я, я почти забил! — возмущенно прогундел тот, в майке, что промазал. При беглом взгляде Том обнаружил, что он носил рваные шорты, а под светлым глазом багровел синяк. И совсем он не был косым, просто немного узколобым. — Вы мне проходу не давали, вот и не попал!

— А чё это вы себе Домашнего забили? — гул прорезал тонкий голосочек, и Томас заприметил светленького, почти лысого мальчонку с разными по виду ушами: одно чуть оттопырено, а другое было будто прижато к голове.

— Вот-вот!

— Мы проигрываем, нам нужнее!

К спору присоединились более низкорослые и худые мальчишки из противоположной команды. Настроены они были столь же серьезно, что и первые. Разговор стал еще больше подобен крикам выводка галчат, завидевших червя в клюве родителя. Дети глядели друг на друга волком, мокрые, грязные, запыхавшиеся из-за утомляющей беготни и жары, но переполненные эмоциями, энергией. Все они были готовы принять Тома в свои ряды, что не могло не порадовать, однако увиденное невольно пробудило в мальчике чувство неловкости от нарастающего между командами напряжения.

— Да кто виноват, что у вас одни кривоногие в команде? Думаете, один малявка спасет вас от позора? — послышался одинокий грубый смешок. Лишь на миг все смолкли.

— Сам кривоногий, мудак! Ни одного мяча за нас вчера не забил! А сегодня из себя капитана корчишь, чмошник!

Смешки размножились, раздались утвердительные возгласы.

— Щас допиздишься, обезьяна, вломлю тебе так, что больше не встанешь. Будешь с угольками лежать, разницы никто и не заметит.

— Ну, попробуй! Давай, Роджерс тебя за драку снова закроет! Уже неделю как баба не ревел, да, соскучился по своему нытью?

— Ах ты мразь, все, допрыгался!

Самый крупный, тот, что как верблюд плевался на землю, был готов уже сцепиться в драке с темнокожим, щуплым, но не уступающим в остротах мальчишкой. Они наверняка, под общий одобрительный гул, и поколотили бы друг друга, как тогда Том и Кен, но вдруг вмешался судья — старший парень, все это время внимательно наблюдавший за этим подобием дебатов. Во время спора Томас видел краем глаза, что тот безучастно хлебал воду из здоровой бутылки, но теперь, видимо, утолил свою жажду и с громким матом развел приютских в разные стороны. Команды молча подчинились, но таких бешеных взглядов Томми никогда не видел даже в фильмах. Видимо, азарт игры захватил их с головой, а жара лишь распыляла всеобщее недовольство. Том несколько поостерегся влезать в их словесную перепалку, и не зря. Наверняка его просто прогнали бы; а поиграть ведь так хотелось, даже без разницы, за кого.

— Марк, да это же все он, ты сам видел, — возмущенно воскликнул темнокожий паренек. — Вчера он грозился меня в чулане поколотить, а сегодня ухо отрезать! Гони его отсюда, он все портит!

— Пизда тебе, уголек, — крепыш кровожадно провел большим пальцем поперек горла. Том прикусил губу, придя к мысли, что с этим мальчишкой будет нелегко.

— Заткнулись оба, живо, — хриплым, не так давно сломавшимся голосом скомандовал старший. — Отвалили друг от друга. Иначе все сейчас разойдетесь. Давно оставались без ужина?

Когда, нехотя, оба противника подчинились указанию, к Тому вновь потянулись недоверчивые взгляды. Они словно ждали от него то ли какого-то подвоха, то ли решительного действия, слова, в конце концов. Том спасовал, смолчал, в внезапной растерянности оглядывая членов обеих команд. Оттого, возможно, приютские быстро сочли его не особо интересным и стали дальше обсуждать между собой, кому важнее взять к себе еще одного члена в команду.

— Итан, проваливай, — между тем, заключил парень ровным тоном.

— Чё?! Я капитан, ты не можешь меня выгнать! — возмущенная рожа рыжего мальчишки стала еще более красной, чем прежде. — Без меня эти доходяги все проебут, а мы почти вырвали победу!

— Ты перегрелся, сходи посиди в теньке и приходи через десять минут. Тебя как раз заменит новенький, — судья кивнул в сторону Тома. Его глаза сияли восторгом, наблюдая, как вскипает от гнева квадратная физиономия Итана.

Томас невинно улыбнулся команде этого мальчишки. Никто не желал вступаться за своего капитана.

— Д-да я!..

— Что? Хочешь мне что-то сказать? — гордо, фактически с вызовом воскликнул старший. Он открыто насмехался над игроками. Ярость крепыша ушла под землю.

— Чтоб тебя, — пробубнил он себе под нос. Долговязый парнишка с бритой головой дружески опустил ему на плечо ладонь и сочувственно заговорил:

— Забей, все равно скоро ужин, — но тот скинул ее с себя, гневно поглядывая на противников, а затем и на Тома. Но в один миг в последний раз сплюнул на землю, подобрал бутылку с водой и уселся в тени неподалеку. Томми поежился от его жуткого взгляда, но вдруг услышал: — Иди сюда, Домашний, будешь с нами. В защите стой. Смотри, не проеби мяч.

Широко улыбнувшись, он поспешил занять позицию. Ребята были грубыми, вспыльчивыми и откровенно дерзкими. Их непредсказуемость почти не пугала, наоборот, даже завораживала, будоражила, подстегивала Тома узнать их получше. Были ли они такими же смелыми в присутствии взрослых? Старшего парня они явно побаивались, но в выражениях совсем не стеснялись. Томас припомнил Тишу, ее нелепый вид, когда она поправляла его даже при таком безобидном слове «идиот». Н-да. И как там она сейчас? Ей совсем было некомфортно здесь, а став свидетельницей такой сцены, вовсе вся извелась бы. Она никогда не могла просто расслабиться, но в Приюте это переходило все границы. С тех пор как стало известно о папе, Том ни разу не видел на ее лице улыбки, и это напрягало больше всего. И мальчик был бы рад придумать что-то, что немного ее приободрит, но идеи кончились, хотелось уже просто забыть об этом. Хотя бы пока он играет. А во время ужина они наверняка встретятся в столовой, и тогда можно будет порадовать ее первой победой в футбольном матче здесь. Том встряхнулся, осмотрел спины своих напарников, улыбнулся вратарю — низкорослому мальчишке, чей нос напоминал грязную картошку, а грязные пальцы — палки старого дерева. Мяч наконец был брошен на поле противникам, и игра возобновилась. Почти сразу Томас и думать забыл обо всем, что происходит за пределами поля.

* * *

Он внимательно следил за тем, как шестеро приютских вновь сцепились посередине поля и перебегали то ближе к его воротам, то дальше — к воротам противника. Они совершенно не подавали друг другу, а скопом бросались на мяч, отчего первое время Том с трудом различал своих союзников в этой однородной, на первый взгляд, массе. Мальчишки галтели, их мокрые лица корчились в гримасах гнева, какого-то дикого отчаяния и азарта. Они словно сами плохо понимали, что нужно делать, но всем сердцем желали вырвать победу, отнять мяч себе и только себе, будто от этого зависела вся их жизнь.

Ошалевшие, они носились и орали друг на друга. Когда же Тому удавалось прикрыть вратаря с явно щуплыми руками и ногами, да и в целом самого болезненного вида из всех сокомандников, на него обращались возмущенные возгласы то одного, то другого: «Бей быстрее!», «Домашний, не тормози!», «Да кто так бьет?!». Очень быстро Томас покраснел, однако совсем не от жары. В момент, когда он стал частью всего этого, происходящее на поле перестало напоминать ему игру. Вражда, самая настоящая мясорубка, где каждый готов поставить подножку другому, не думая, борется ли он с тобой заодно.

Хотя кое-кто все же придерживался пусть и своеобразной, но командной стратегии. Нападающие противники Тома: острый на язык афроамериканец и двое низеньких мальчиков, почти одного возраста с ним, один на голову выше другого — но одинаково худые, смуглые, темноглазые, с вытянутыми веснушчатыми лицами — по всей видимости, братья. Они имели все шансы победить, но в силу возраста и общей слабости, во многом уступали противникам. Они окружали союзников Тома, скалились, младший брат громко кричал прямо в уши, а старший в это время старался влезть со спины того, у кого был мяч, и выбить его из-под ног. Тогда другой, долговязый, мальчишка постарше, приятель бешеного Итана, вступал в открытую конфронтацию с старшим братом и маневренными движениями забирал мяч себе. У этого парня были крепкие ноги и сильный удар, и один раз он едва не забил с дальнего расстояния. Однако вратарь другой команды — низенький, но не вялый, в отличие от «своего» вратаря, с маленькими, но внимательными глазками — без проблем ловил и отбивал все атаки. Защитник противников (тот светленький, лысоватый) казался Тому, мягко говоря, слабаком — с неуверенной стойкой, неуклюжими движениями и видом опытного счетовода ворон в самый неудобный момент. Двумя словами, идеальная мишень. Эх, убрать бы всю эту возню по центру, да как отмочить крутой удар!

Том закусил губу в задумчивости. А если и отмочить — почему нет? Счет был на его стороне, и еще один гол стал бы замечательным заключением этого нелепого фарса. Да и от ужина он бы уже не отказался — если слух Томасу не изменял, то он слышал урчащий живот вратаря позади себя. Что это, если не молчаливое согласие всей команды скорее закругляться? Он надрывно вздохнул. Оставалось надеяться лишь на то, что запас удачи еще не исчерпался.

Решившись, Том неспешно направился в гущу событий. Вратарь на это даже не хмыкнул.

К этому моменту все постепенно выдыхались. Том в предвкушении потирал руки, сосредоточенно глядел на пинающие скорее друг друга, чем мяч, ноги и ускорялся. Земля под ним была сухой и мягкой, он ощущал уверенность в каждом собственном шаге. Вскоре Том перешел на трусцу. К его стыду, среди всех своих сокомандников, кроме, пожалуй, вратаря, он был самый низкий, но зато его появление заранее осталось будто незамеченным. Капитан противников вспыльчивый афроамериканец, перебивался в поединке с долговязым лысым мальчишкой, а четверо остальных просто путались у них под ногами, вопили и размахивали руками. Том от ярости даже нахмурился. Да сделайте вы просто вот так, подумал он и бросился почти вплотную к своему высокому напарнику.

— Передай мне! — звонко крикнул чуть ли не на ухо и отбежал на пару шагов, всем видом давая понять, что готов к передаче. — Потом сразу отдам!

Приятель Итана, этот странный каланча, растерянно глянул на Тома, фыркнул и вновь хитро увел мяч прямо из-под носа у темнокожего мальчишки. Не дожидаясь, когда галдящие противники вновь атакуют, ударил по мячу что есть силы, и тот улетел далеко ввысь. Буквально все ошалело уставились вверх, раскрыв рты (ну точно птенцы!), а Том тем временем, усмехнувшись, отскочил подальше. Дал мячику удариться о землю, остановил его животом и, на миг обернувшись на приютских, рванул к вражеским воротам. Защитнику не хватало только жевать губами травку для полного образа безмозглой коровы, отчего Том не удостоил его большим вниманием, чем эта быстрая оценка. Обогнуть его не составило ровным счетом никакого труда, защитник как будто даже не обернулся на него. Один только несчастный вратарь, взмокший от жары и волнения, цепким взглядом (и наверняка хватом) следил за Томасом.

Тогда Том хищно улыбнулся. Быстрые ноги несли его вперед. Оскалившись, стиснув зубы, он пнул мяч высоко в самый угол ворот. Этому коротышке просто не дано дотянуться, не без ликования подумал юный Волчонок. И тот действительно не смог — среагировал, дернулся вбок, подпрыгнул. Но — неудача, провал. Мяч залетел в сетку, и звук его удара раздался в полной тишине. Команда противников неминуемо проиграла. На миг для всех, и особенно для Тома, остановилось время. Томми выпрямился, положил руки на пояс и втянул носом воздух. Расслабленно прикрыл глаза и радостно улыбнулся сам себе. Именно в этот момент в его щеку, как рикошетом, влетел первый кулак.

От неожиданности Том шарахнулся, коротко вскрикнул, отскочил. Боль обожгла кожу, даже зубы заныли. Испуганно мальчик взглянул на обидчика.

— Урод! — низкорослый вратарь держал кулаки наготове. Его маленькие глазки горели такой страшной яростью, с какой на Тома еще никто в жизни не смотрел. — Из-за тебя мы проиграли!

Он снова замахнулся, но Томас успел отскочить в сторону. Он решил было оправдаться, руки даже вытянулись в примирительном жесте. Но щека краснела, горела от боли и невнятного стыда, а очередной кулак летел в нос, озлобленный взгляд испепелял лоб, точно надеялся оставить в нем дырку.

Увернувшись, Том не думая нанес удар под дых мелкому негодяю. И тот не успел парировать — не доставало проворности. Резко выдохнув, вратарь согнулся, отступил назад, схватившись руками за живот. И в этот миг время вновь ускорилось.

— Какого хера?!

— Домашний дерется!

— Домашний нашего бьет!

— Нашего бьют!

— А-а-а-а, бьют!

Том не успел даже сообразить, что случилось, как в его сторону слетелись приютские птенцы, и в тот же миг на него посыпались со всех сторон удары. Несильные, но отчаянные и до слез обидные удары в грудь, живот, по ногам. Он не сумел различить количество кулаков, но озирался по сторонам в попытках не дать сдачи, а хотя бы защититься, вырваться и перевести дух, и видел их глаза: одичалые, огромные, безумные от гнева. Шайка грязных бездомных собак — так их, кажется, назвал мистер Роджерс. Все что-то оглушительно орали, мгновенно сплотившиеся — против него одного. Том им тоже кричал, уже не разбирая, что. Последний удар, что он отчетливо ощутил, оказался наиболее сильным — из носа заструилась кровь. Беспомощно Томас искал от кого-нибудь поддержки. И взгляд зацепился за рыжую голову Итана. Это он до крови стукнул его, и с таким ликованием наблюдал теперь состояние Тома.

— Разошлись! Мелкие ублюдки! Как же вы меня заебали! — громкий грубый голос раздался над головой точно удар по металлической пластине.

Старший мальчишка, судья, крепко вцепился обеими руками в афроамериканца, наиболее буйно колотящего Тома в корпус, и резко отшвырнул его в сторону. Остальные встали в ступоре, и наконец стало легче дышать.

Томас замер, пытаясь прийти в себя.

— Отошли, блядь, я сказал! — тяжелый кулак судьи врезался в ребра старшего из братьев. Тот застонал, а младший, сторонящийся драки, испуганно взвизгнул.

— Ой, ребята, уйдите, он же всех поколотит! — он практически пищал своим тонким голоском.

Приютские послушно разошлись. Том сел на колени, сжавшись от шока и боли, и отчаянно пытался найти в себе силы подняться. Дрожащей рукой он кое-как стер с губ и подбородка кровь, но она продолжала вытекать из ноздрей.

Никто больше не нападал, все молчали, словно и им наконец нашлось время осознать, что произошло только что.

Он обернулся было на свою команду. Голодного вратаря, медленно, практически вальяжно приближающегося к месту побоища. Пару других, нападающих — приютского с подбитой щекой и второго, того, кто до него попытался забить мяч и не забил. Они оба будто знали на своей шкуре, что сейчас испытывал Том, но их глаза косились куда-то в сторону, а руки они спрятали в карманы; они всем видом давали понять, что им и дела до случившегося нет. Даже долговязый, тот, кто позволил Томасу вырвать для команды победу, не вступился. Он отошел в сторону и оживленно, с нахмуренным лицом, говорил что-то рыжему Итану, своему дружку, бывшему капитану этой тупой бесполезной команды. От досады Тому захотелось расплакаться. Но упасть ниже было просто непозволительно, еще засмеют.

— Домашний, ты как, живой? — грубый голос старшего оказался единственным утешением. Кажется, этого парня звали Марк. Следовало бы запомнить. Все же приютские его боялись, не зря они так напряглись, когда он вновь закричал на них: — Придурки! Обо всем Роджерсу расскажу! Потом не гундите мне, что есть хочется! Не принесу, больше ничего вам не принесу, и не ревите даже! Домашний только пришел, а вы уже его пугаете своей дикостью, ебланы!

Он устал надрываться в крике и замолчал, и никто больше не проронил ни слова. Более младшие приютские опустили глаза, но вряд ли от стыда, скорее от испуга, что действительно теперь прекратятся подачки от старшего. Те, кто повзрослее, сделали вид, что не восприняли слова всерьез. Казалось, о Томе уже никто и не думал. А он наконец смог фокусировать взгляд на чем-то одном, а земля перед ним перестала вилять из стороны в сторону и расслаиваться. Томас медленно поднялся на ноги, вновь стер с лица кровь и даже попытался выпрямиться.

— Я-я… я не испугался, — голос его вдруг оказался осипшим, будто чужим после удара в живот. Он поймал на себе внимательный взгляд долговязого мальчишки, по-прежнему сторонящегося других приютских. Том облизнул соленые губы. — Я забил. М-мы победили.

Он услышал позади себя смешок и обернулся. Афроамериканец, грязный от прилипшей к его потной коже и одежде земле, сидел совсем рядом. Он сцепил руки в замок на коленях, злорадно глядел на Тома и улыбался. По подбородку из нижней губы текла кровь. Невозможно было подумать, что этот мальчишка считал себя проигравшим. Том до последнего думал, что он сейчас что-нибудь скажет, как-то подстегнет к новой драке, наконец, похвалится своим крепким ударом, несмотря на собственную худобу и вялый вид. Но приютский молчал. Из всех детей ему досталось от старшего больше всех — удар о землю наверняка был болезненным, тем более что Марк без особых затруднений поднял его в воздух, прежде чем отшвырнуть от Тома.

— В-вы хорошо играли, — неуверенно начал Томас, думая, что выглядит сейчас как подранный щенок. — Просто у меня сильный удар. Я долго тренировался… с папой. Д-даже он пропускал иногда… Хотите, я вам потом покажу, как можно?.. И сыграю за вас. Если… если не будете меня колотить за победу.

Он усмехнулся и наконец позволил себе улыбнуться, видя, что приютские не начинают злиться на него еще больше. А капитан противоположной команды вдруг заливисто засмеялся.

— Ты щас шутишь, да? — его черные глаза блестели непонятным Тому ликованием. Впервые он заметил, что во рту афроамериканца отсутствует пара зубов, так широко он открыл рот в своем хохоте. Мальчишка встал, чуть пошатываясь, приблизился к Томасу, поднял с земли его красную кепку и не оттряхивая всучил ему в руки. — Пошли, умоемся, с кровавыми соплями в столовую не пускают.

Он подхватил Тома за плечо и повел за собой. Колотить будет, с подозрением подумал было Томми, но, заприметив удивительное дружелюбие на лице этого мальчишки, поддался и ушел вслед за ним, давая понять старшему, что все в порядке. Приютские не думали возмущаться, только рыжий Итан глядел разозленно, и его красная рожа выражала его яркое недовольство тем, что драка так быстро и легко прекратилась. Том и не думал забывать, что этот подлец сделал, когда исподтишка влез в этот конфликт и побил его только за то, что занял место в команде. Может быть, неспроста этот афроамериканец с ним чуть не сцепился, когда Томас только пришел. Однако тот и сам нисколько не добродушный. Как и все остальные здесь. С ними нужно всегда быть настороже, серьезно думал Том, все больше отдаляясь от группки приютских. И действительно, как сказал дядя Стюарт, не реветь и не бить первым.

— Ты не дуйся, Домашний, — сказал вдруг мальчишка, задумчиво поглядывая себе под ноги. — Мы переборщили с тобой. Не любим, когда наших обижают.

— Он сам полез со мной драться. Да и я не дуюсь. Просто в боку болит.

Горькая усмешка вырвалась сама по себе. Том лукавил; болело не только в боку. Он уже понимал, что завтра на теле выступит не один синяк, а нос и вовсе опухнет. Хотя на лице больше болела щека, от самого первого удара, и вряд ли Итан мог слишком сильно навредить. Тише в таком виде показываться совсем не хотелось: стоило хорошо умыться и пободрее улыбаться, когда она вновь посмотрит на него.

— Да этот придурок угашенный от нас тоже получит, ты не парься, — приютский коротко рассмеялся. В этом смешке было что-то чуждое Тому, не злобное, но и не радостное, будто искусственное. — Хотя ты сам неплохо ему вмазал. Но все равно, за нашего надо рожу бить, так и Роджерс говорит. Но ты вроде пацан что надо, не зассал!

Мальчишка оживленно потрепал Тома по плечу, отчего все тело заныло от усилившейся боли; пришлось стерпеть, но про себя захотелось всхлипнуть. Ничего, это хороший знак. Если, конечно, он сейчас говорит искренне.

— С-спасибо, — голос все никак не мог прийти в прежнее состояние, все так же немного сипел. Том прочистил горло. — Тебя как зовут хотя бы?

— Уэйл. Ты вроде тоже назывался?

— Том!

— Окей, — без какого-либо энтузиазма бросил Уэйл, но Тому все равно было приятно, что его запомнили. Вдруг мальчишка махнул рукой в сторону. — Вон смотри, идет. Тоже угашенная, тупая! Огрызается, а дернешь ее разок — пищит, кулаками машет. Девчонка! А все равно своя. Без нее моей Рене не с кем было бы дружить, я же постоянно с пацанами.

Том глянул в сторону, куда указывал Уэйл, и ему вновь на глаза попалась белобрысая девчушка, ранее катающаяся на шине, а теперь бредущая к медицинскому крылу с маленьким букетом полевых цветочков в руках. Как и раньше, в гордом одиночестве, не обращая ни на кого внимание. Отчего-то Томми совсем не понравилось слышать, как Уэйл говорил о ней, и даже о том, что мальчишки ее дергали. Хотя на их месте он бы и сам, наверно, так поступил, если бы она огрызнулась. И все же узнать ее Том хотел сам, а не от кого-то из приютских. Раз девчонок здесь так мало, наверняка она была какой-то совсем необычной. От любопытства горели глаза и щеки.

— Рене? — вырвавшись из размышлений, Томми решил переспросить, о чем вообще говорит ему Уэйл. — Не видел тут других девчонок.

— Да ничего, еще увидишь. Она приболела, — приютский вздохнул, как будто бы даже грустно. — Роджерс сказал, что повезет ее в другой госпиталь. Наверняка это из-за проблем здесь. Вчера столько больных с ожогами привезли! Нас до вечера на улицу не пускали. Мешаемся, видите ли! Твой папаша был среди них?

— Д-да… Дядя Стюарт не сказал, что случилось. Ты не знаешь?

— Да подожгли что-то, ясное дело! Или подорвали! Какая разница? Лишь бы Рене мою лечили и жрать давали, — он вновь искусственно посмеялся. — Ладно, пошли быстрее, ужин скоро! Умоемся и никто ни о чем не догадается.

После сказанного Тому стало очевидно, что Уэйл не тот мальчишка, у которого можно узнать что-то полезное об этом месте, и даже грустно стало на душе. Другие вряд ли захотят так быстро с ним общаться и дружить. Да и сам Томми, ощущая будущие синяки, уже сомневался, что ему по пути с этими ребятами здесь, какими бы крутыми и забавными они ни казались на первый взгляд. Однако все еще было впереди, и, если вскоре ничего важного известно не станет, наверняка папа сам все расскажет! Да, непременно так и произойдет, подумал Том, улыбнувшись. Несмотря на все трудности, он ощущал себя победителем.

— Вы снова притворяетесь спящим, мой маленький лорд, — насмешливый тон и такое нежное прикосновение к макушке. Она, Гретель, совсем рядом, полушепчет на ухо. Ее теплая ладонь на щеке; на его замерзшей коже тает снег, и лицо становится мокрым. А когда горячие губы касаются лба, его прежде закованное в льдину тело наконец вспоминает, как дышать — и он дышит, ровно, без страха, что люди услышат. Сон постепенно растворяется.

Сквозь сомкнутые веки бьет свет, а значит, Гретель уже одернула шторы. Он недовольно хмурится, морщит нос и натягивает на голову одеяло. Если Гретель и вправду здесь, она засмеется. Но вокруг, как и прежде, мертвенно тихо.

— Останься… Прошу, не уходи, — безмолвная мольба никак не может обратиться даже в шепот, он так отвык складывать слова в предложения. — Я совсем один. Не хочу снова быть один.

— Пора просыпаться, малыш. Не заставляй людей ждать.

* * *

Генри резко очнулся. О реальности случившегося говорило лишь его мокрое лицо. Какое-то время он даже не решался вытереть эти непрошенные слезы: пусть воспоминание о поцелуе Гретель останется с ним подольше.

Еще не открыв глаза, Генри даже думал, что человеческий мир — один очень долгий кошмар, и он наконец подошел к концу. Тело вновь было полно жизни, оно наконец перестало напоминать камень, неподвижный и неподъемный, ледяной. Уже давно Генри не испытывал такую легкость пробуждения и глубину сна. Казалось, он проспал целую неделю, прежде чем впустил себя обратно в реальность. И словно сейчас его плеча вновь коснется теплая рука Гретель, обласкает и согреет, ведь ночами Генри так часто мерз. Но рядом никого не оказалось и спустя долгое время.

Маленький вампир внимательно вслушался. В один из дней люди плотно закрыли его глаза повязкой, и они совместно, пусть и против воли Генри, обнаружили тонкость его слуха, возможность различить тихий, отдаленный звук щелчка пальцев, стука монетки о стол, шарканья ботинка по полу. Сейчас же, точно желая повторить их гадкое исследование, он прикрыл глаза ладонями.

Ничего. Абсолютная тишина. Людей нет, совсем нет. Ни шага, ни вдоха, ни шороха. Словно в бесконечной бесшумной ночи к нему и не подходил Тот Самый, хватая пальцами за подбородок, лично убеждаясь, что обездвиженный ремнями Генри еще жив, и не приказывал умертвить его на удобное время. Словно не обступали его со всех сторон жестокие люди, переговариваясь, наслаждаясь своей полной властью над ним. Словно не было и ее — с темной кожей, черными глазами и волосами, завязанными в пучки, такой необычной и красивой. Генри отнял руки от мокрого лица и взглянул на них; на кровавую черноту под ногтями, на тонкие каналы под кожей, вновь потемневшие и расширившиеся как после сезона дождей. Нет, она была, настоящая. Такое он не мог увидеть ни в одном своем кошмарном сне. Генри сглотнул, и в слюне уже не оставалось металлического привкуса. От пронзившего его ужаса он не смог шевельнуть и пальцем: произошедшее было на самом деле.

Вскоре, решившись оторвать взгляд от одной точки в белой пустоте, Генри обнаружил себя в помещении, лишенном каких-либо человеческих приспособлений, которыми они ранее пытали его. Мельком осмотревшись, Генри не обнаружил рядом с собой совершенно ничего, даже стола, куда его могли бы уложить и привязать. На какое-то время этого оказалось достаточно, чтобы обнять себя, свернувшись в позу эмбриона, и не думать, что скоро вокруг все загудит, застучит, запищит как рукотворная мышь. Нет, для этого людям придется схватить его и оттащить в другое место. Войти, открыв дверь в нескольких шагах от кровати, скрутить руки за спиной и заткнуть рот, чтобы не кусался. Тело снова напряглось, будто жуткая фантазия вот-вот воплотится в жизнь: человек в белой одежде, скрывающей все его тело, плотных перчатках, ткани, скрывающей половину лица, и его крепкая хватка против диких судорог и криков монстра. Еще миг, и раздадутся его тяжелые шаги. Невольно Генри втянул голову в плечи, крепче сжал пальцами заледеневшую вмиг кожу.

Прятаться некуда, в угол не забиться. Везде достанут, если захотят. И будут справедливы в своей беспощадности. С такой страшной, злой вещью нельзя по-другому. Должно быть, и Гретель поняла это, поэтому и бросила. Она бы никогда не поверила, что ее малыш Генри стал таким противным и глупым животным, но раз это случилось, значит, и вытаскивать его незачем.

Вдруг шаги действительно раздались неподалеку, и внутри все застыло.

Босые ноги шлепали по полу, и в каждом отзвуке различались быстрые движения легкого тела. Кто это? Откуда оно идет? И куда? Не помня себя, Генри бросился на четвереньках к дальней стене. Уселся на полу, притянул колени к груди, выпучив глаза на дверь, отделяющую его белую темницу от другой, наверняка ничем не отличающейся, освещаемой таким же рукотворным человеческим светом. Участившееся дыхание казалось слишком громким, и тогда он прикрыл рот руками, только бы чужак не услышал. Биение сердца раздавалось по всему телу: в груди, конечностях, шее, висках, и в унисон с каждым стуком в голове вопило: «Уходи-уходи-уходи-уходи». Волоски на руках и ногах встали дыбом, и на мгновение Генри вспомнился птенец, которого он нашел в саду поместья. С его нелепым оперением, торчащим во все стороны, и ошалевшими черными глазами, разинутым ртом. Его крохотное сердечко билось так же быстро, так щекотно было чувствовать это кончиками пальцев. Неужели ему тоже было так холодно, неужели он был так же сильно напуган?.. И его пушок так же противно лип к его насквозь мокрому тельцу, как и эта бесцветная человеческая одежда — к телу Генри? Хоть бы вновь оказаться в родном саду и поймать взглядом небо, пасмурное и серое, как в тот день, когда в ладонях сидел этот несносный птенец. Хоть бы вновь быть дома, пусть и побитым отцом за непослушание, но только не здесь, где стеклянный взгляд матери уже не кажется до слез обидным, где шум шагов не означает, что Гретель пришла рассказать сказку.

Шаги стихли. Ровно в тот момент, когда они звучали отчетливее всего — у самой двери. Сейчас со скрипом откроется, на пороге окажется высоченный мужчина, в его руке будет блестеть тонкий инструмент с колбой, содержащей умертвляющую жидкость, и стальным червем, заползающим под кожу. Если залезть сейчас под кровать, то он позовет другого, и тот схватит за ногу, как крысу за хвост, и выдернет из норы. Что они задумали сейчас? А вдруг там стоит Тот Самый?.. За спинами своих жестоких слуг, он ждет, когда схваченного Генри подведут поближе, и тогда, поглаживая бородку, он покажет тонкий блестящий нож и с привычной улыбкой проведет острием вдоль тела своей вещи, от горла до живота. В ужасе Генри ощупал себя через одежду. Это только кошмарное видение, никаких порезов нет, а эта длинная рубашка с завязками на спине такая мокрая из-за холодного пота. Незачем так сильно трястись и скулить, глупая вещь.

— Эй, ты уже не спишь? — сказал человек за дверью, и маленькая запуганная душа Генри убежала в самые кончики пальцев на ногах.

К нему обратился голос тонкий, словно журчание воды в ручье за поместьем.

Так разговаривали крохотные зверьки в ночных сказках Гретель, когда она наделяла их речью; она специально меняла свой голос, и это впечатляло совсем крохотного Генри до редкого, но звонкого смеха. А еще такой, но немного отличающийся, голосок был у девочки в молочном платье. И, возможно, у него самого был такой когда-то, до бесчисленных криков, когда он еще не превратился в страшного зверя. За дверью стоял человеческий ребенок. Осознание этого нисколько не принесло Генри облегчения, душа заныла еще большим отчаянием. В носу защипало, а спина вжалась в стену так сильно, словно он надеялся насовсем прирасти к ней. Только не еще один, подумалось Генри, и он зажал себе рот сильнее. Они не могут заставить совершить это снова. Еще раз слышать под собой душераздирающие крики, предсмертные стоны, и быть не в силах заглушить эту ярость, остановить руки, сдавливающие хрупкую шею. Яркие образы минувшего дня пронеслись перед глазами, и Генри в отчаянии схватил себя за волосы. Внутренний голос вновь вопил: «Уходи- уходи-уходи-уходи», только теперь умолял ребенка за дверью спасаться, держаться подальше от чудовища, в которое его превратили.

— Ты там плачешь?..

Генри ощутил, что сдавил себя с такой силой, что не в состоянии даже дышать, и повалился вперед, обжег ладони холодным полом. Его голова повисла между плечами, трясущимися от неконтролируемых рыданий. Гретель не придет, не спасет и не утешит, ее больше не существует, как и дома, как и родного мира. В Генри не осталось надежды, и все же он попытался позвать сестру. Дверь тихо скрипнула, и всякая мысль в голове затаилась вместе с ним.

— Папуля запретил открывать самому, — робкий голосок стал яснее, но тише. Генри не решился поднять на него свои красные глаза. — Сказал, ты сам выйдешь, когда будешь меньше бояться. Ты плачешь, потому что боишься?.. Я тут один, веришь?

И все же Генри взглянул на того, кто не убежал от закрытого в темнице зверя, жестокой вещи Того Самого. Из крошечной щели, словно полный страха открыть шире, выглядывал человеческий ребенок только половиной своего лица и внимательно наблюдал за ним. Синий глаз под густой бровью показался Генри огромным, будто выпученным, не скрывающим искреннее любопытство. Полный трепета, ни на миг не стихающего в груди, маленький вампир захотел забиться в самый дальний угол, но глубокое чувство, такое пугающее своим масштабом, не позволило и шелохнуться. Я не могу больше быть совсем один, сказал покинутый всеми ребенок внутри чудовища с окровавленными ногтями.

— Я-я… Т-ты… — но он отвык складывать слова в предложения. Отвык стоять на двух ногах и передвигаться дальше нескольких взрослых человеческих шагов.

— Я буду ждать, приходи, — раздался голосок в последний раз, и ребенок отстранился от двери, вновь босые ноги зашлепали по полу, только теперь с каждым мигом все тише и тише, и тише.

Генри снова был наедине со своим ужасом. Тело снова не слушалось, не шевелилось, точно окаменело.

— В далекой стране есть затерянная деревня. Там, на некогда выжженной земле, растут самые красивые цветы во всем нашем свете, с пестрыми лепестками и с самым сладким ароматом, от которого потеряет голову всякий живущий. И человек, и зверь, и волшебник, и даже вампир. Потому на ту землю не ступает никто, ведь стоит вдохнуть тот воздух, от сладости в уме все путается, а если слишком долго там остаться, то можно впасть в безумие и навсегда позабыть, кто ты. И творить обезумевший будет всякое против своих желаний, не зная, как избавиться от этой напасти. Цветы те там неспроста растут; они настоящие стражи. В той деревне живут каменные люди, и они единственные, кто может обитать там без вреда для своего рассудка. Все потому, что не слышат они ничего, ни запахов, ни звуков. В их глаза не проникает свет, и потому они слепы, а чужое прикосновение для них неведомо, будь то клюв обезумевшей птицы, капля дождя или веянье ветра. Они неподвижны и коротают свой век, застыв в одной позе, в которой оставил их местный бог жизни, и не отличить их от простой каменной статуи, такое было их проклятье.

— Глупая сказка. Зачем там цветы? Может быть они там выросли сами, не чтобы охранять? И как же ты знаешь, что они живут, если не двигаются, не говорят и похожи на статуи? Может быть, бог жизни просто убил их?

— Страшно сказать тебе, малыш, но я не знаю, я только догадываюсь. Знать может только каменный человек. Будь ты на его месте, тебе бы хотелось, чтобы тебя считали живым или мертвым?

Генри смог оторвать руки от пола и обнять свои заледеневшие плечи. Сказка Гретель, точно рассказанная наяву, вытащила его из состояния каменного человека. Вспышка ужаса, обездвижившая его, потускнела, и слезы прекратили разбиваться от неминуемого падения. Я хочу, чтобы хоть кто-нибудь считал меня живым — сказал он себе с хрупкой надеждой, что это еще возможно.

Человеческий мальчик еще был там, в другой темнице, Генри даже услышал единожды или дважды его короткие восклицания.

И маленькому вампиру не удалось бы узнать, сколько времени ему потребовалось, сколько раз он не сдерживался и бросался к стене, скулил и причитал, застывал на месте, не в силах шелохнуться, прежде чем он наконец оказался притаившимся у приоткрытой двери. Но когда это случилось, он вытер слезы, застилающие взгляд, и даже посмотрел в крошечную щель. До следующей стены, тоже белой, как-то совсем далеко бежать. У стены стул и стол, не как у отца в кабинете, а круглые и светлые, и на стуле он — с тонким голосом-ручейком. Людская одежда — серые брюки и рубашка без рукавов и пуговиц — висела на нем как на деревянном манекене; Генри живо вспомнил, как обнаружил такого в комнате Гретель и сперва даже принял его за человека без лица, рук и ног, насаженного на палку, обернутого в белоснежную ткань будто в платье. Но у этого были и руки, и ноги, одинаково костлявые, и лицо.

Довольно миловидное овальное лицо, обрамляемое волнистыми волосами чуть ниже подбородка, цвета осенних колосьев на диком поле перед деревней селян, вздернутый нос, густые брови, приоткрытый рот. Оба глаза оказались ярко-синими, любопытствующими. Он выглядел старше всего на пару лет.

Пальцами мальчик держал вытянутый уголек, но почему-то яркого цвета, какого Генри никогда прежде не видел, и водил этот уголек по какой-то дощечке, увлеченный своим рисунком. Генри тоже нравилось рисовать: руками на окнах, украденным из кабинета отца пером на украденной из кабинета отца бумаге, вместе с Гретель, и углем из камина на стенах в собственной комнате. Так удивительно было увидеть, что в этом мире тоже у кого-то есть место для подобной радости, ведь своим видом человеческий ребенок выражал именно это. Расслабленный, он не озирался по сторонам, не жался к стене и ничего — а главное никого — не боялся. Ребенок перестал казаться жертвой, отданной на пожирание страшному монстру. Вместе с тем, Генри не наблюдал на светлой коже ни пореза, ни ссадины или хотя бы синяка. На запястьях и лодыжках его, в отличие от Генри, не темнели уродливые следы от ремней и веревок — мальчик-ручеек не был и вещью.

Зубы не стучали в желании впиться в его плоть, глухой ярости в груди не нарастало, поглотить человеческую кровь не хотелось. Но почему этот ребенок вообще сидел здесь? В темнице, куда в любой момент могли войти люди, облаченные в белое, вооруженные умертвляющей жидкостью. И ему позволили рисовать, потому что он не вещь, но и не жертва, но неужели не нашлось места лучше для такого занятия? Человеческих игр, исследований, не понять, но все они ведут к страданиям. Сейчас не следовало ждать чего-то другого. Этот мальчик, робко подзывающий, и его безобидный вид, просто злая шутка, они не стали бы вдруг добрее после всего, что произошло здесь, не позволили бы ему выйти. Но существо, забравшее в этот мир по приказу людей, ночью сказало, что они не станут больше вредить. Им нужно дать повод, и они выпустят. Такими были его слова в кромешной темноте. Повод показать, что Генри может быть не только злой, опасной вещью? Значит, человеческий ребенок — повод? И значит, им действительно нужно, после того, как они превратили его в вещь, превратить его и в человека? Голова закружилась от бесконечных догадок, одна другой все более пугающая своей неожиданной безобидностью для него.

Существо опасное, хладнокровное, но отец приказывал во всем ему подчиняться, подчиняться и людям. Отец отвратительно воспитал тебя, так сказало существо. Нужно быть послушной вещью, нужно показать им, что отец воспитывал хорошо, нужно дать им увидеть, что Гретель не зря была доброй и ласковой. Генри осторожно толкнул дверь. Поймав на себе взгляд огромных синих глаз, замешкался, спрятался за стену. Нет, они все равно схватят, если захотят. Пусть видят не дикого зверя. Генри медленно поднялся, устоял на дрожащих ногах и, согнувшись, обняв себя за плечи, еле передвигаясь, выбрался из своей темницы. Быстро окинул взглядом помещение: взрослых нет, дверь напротив плотно закрыта, никто не сумеет войти незаметно. Куча прозрачных ящиков с игрушками на ковре у одной стены, большой круглый стол, стул не один, занимаемый Ручейком, а несколько, но сидел мальчик в одиночестве. Другая стена почти полностью скрывалась за зеркалом — таких огромных Генри никогда в своей жизни не видел — в нем отражалась вся комната, и даже появление маленького вампира оно запечатлело со всей точностью. Но Генри уже давно не поражался таким чудесам — в сказках Гретель он слышал и не такое. Однако он быстро обратил все свое внимание на того, ради кого осмелился покинуть знакомое пространство.

— Живой, настоящий, — услышал он в свой адрес слова Ручейка. Глянув на него исподлобья, Генри обнаружил на его вытянутом лице широкую улыбку. Мальчик радостно приветствовал его, оторвавшись от рисунка. — Наконец-то, новый друг! Значит, совсем скоро я уйду наверх!

Мальчик-ручеек вскочил из-за стола, потер ладони одну об другую, и яркая пыль полетела с них на пол. Генри застыл, завороженный, и сердце его заколотилось быстрее прежнего — живой ребенок, не опасный, здесь, рядом с ним. Мальчик посмотрел на свои руки и, довольный их чистотой, легкими быстрыми движениями приблизился к Генри — тот невольно отскочил, настороженный, и оскал возник на лице сам собой. Но Генри тут же отвернулся, прикрыл рот. Только бы не успел заметить! Испугается, закричит, позовет взрослых.

— О, так ты совсем как я. Я тоже раньше в такое был одет, а потом мне дали одежду для настоящих людей, — теплые пальцы внезапно коснулись голой спины Генри, потянулись к завязкам, удерживающим ткань на груди. Маленький вампир дернулся, отбежал на несколько шагов, предупреждающе вытянул руки.

— Нет! — вырвался крик из самой глубины души, и никак его не удержать, даже если знать, что за ним последует обида.

— Я не хотел развязывать, они так туго затянуты. Больно наверно, — мальчик удивленно захлопал длинными ресницами. — Ты трус. Это очень плохо для тебя, им не нравятся такие. Тебя что, совсем ничему не учили?

Генри замешкался, растерялся, замер. Отец учил, что нужно сидеть тихо, никогда не огрызаться, не плакать, особенно если ругают, всегда слушать и делать, что говорят. Гретель учила, что нужно быть добрым и милосердным с людьми, благодарить их за кровь, что они отдают, и никогда не обижать их понапрасну, особенно их детей. Хензель учил, что люди почти такие же умные, как и вампиры, и если показать им, что ты дружелюбный, то они тоже будут приветливы. Вспомнив все это, Генри притих, опустился на пол. Мальчик-ручеек сел рядом, подогнул ноги под себя.

— Ну вот, — улыбнулся он и протянул руку, дотронулся до плеча и не испугался внезапной дрожи, пронзившей Генри резкой судорогой. Принялся вдруг гладить, смело, быстро, в глаза заглядывать, словно изучать, что там сидит в его маленькой вампирской душе. Ласково зажурчал его голосок, и Генри на мгновение даже потерялся в странных словах, переливающихся как песня, непонятная, но добрая, жалостливая. — Папуля сказал, что всему тебя научит. Я тоже буду тебя учить, я уже умный. Я им улыбаюсь, и они меня не держат. А тебя держали долго, больно? Потому что не слушался? Ну что же ты, не надо больше не слушаться. Я слышал, как ты кричишь, громко кричишь, и я плакал, громко плакал, а папуля приходил и успокаивал, гладил вот так, и я больше не хотел плакать. Говорил, что так надо, и тебя пустят, обязательно пустят, и наверху будем с тобой гулять. Веришь? Наверху красиво, наверху их дети бегают, играют, смеются. Я сам видел, мне их показывают немножко. И тебе покажут. Только ты слушайся, слушайся и не кричи.

Еще никогда с Генри так никто не говорил. Таких искусственных, ненастоящих, как будто дерганных движений он не видел ни у кого. Ребенок пытался продемонстрировать что-то подобное мягкой заботе Гретель, но голос его звучал натянуто, пальцы не расслаблялись ни на миг, а лицо не передавало и капли искренности, которую он так старался показать. Генри сидел подле, позволяя гладить себя, не шевелясь, не отводя глаз, и в душе его росло смятение, отнюдь не любопытство и даже не страх. Единственный раз он дрогнул, услышав, что ребенок знает, как люди над ним издевались, что его мучения вызвали слезы у этого странного мальчика-ручейка. Сколько времени он уже находится здесь? И почему?

— Кто ты?.. — настороженно спросил Генри.

Вдруг ребенок остановился. Его пальцы остались на плече Генри, крепко сжали его. Корпусом он потянулся ближе, и его губы едва зашевелились, точно он боялся, что слова дойдут до кого-то еще, кого-то, кто стоит совсем рядом с ними, но отчего-то остается невидимым глазу. Маленький вампир напрягся, стоило подумать об этой догадке.

— Я тебе покажу, — если бы не чувствительный слух, Генри, должно быть, и не смог разобрать слов Ручейка. — Дар нельзя показывать наверху. Только когда скажут. Тебе покажу. Если ты покажешь мне свой. Без дара они не украли бы нас в свой мир без даров.

— Ч-что?..

По спине прошел холод, словно Гретель вдруг смогла просунуть под одежду свои ледяные руки после прогулки. Но вместо ее ехидной улыбки Генри наблюдал свой ошеломленный вид в огромных глазах незнакомого мальчика. Он вещь. Он такой же, как и я, подумал Генри и сам не понял, что щелкнуло в его голове, отчего все задрожало, отчего пол под ним вдруг разломился надвое, а стены будто поплыли. В этот самый миг, не желая отвечать, ребенок потянулся совсем близко, к самому лицу, так, что его дыхание обогрело щеку. Пальцы правой руки коснулись макушки, и Генри сжался, что есть сил, лишь бы не сорваться и убежать, до того ему стало жутко в этот миг. Но удерживало слишком многое. Все произошло в одно мгновение. Как укол пальца о куст в саду матери, Генри почувствовал, как мальчик вырвал его волос. От неожиданности он зажмурился, а когда открыл глаза, тот уже довольно ухмылялся. Однако быстро его лицо сделалось напряженным, улыбка сошла с него.

— Какой знакомый след, — проговорил он задумчиво, полушепотом. Генри, не ведая зачем, решил отстраниться, отодвинуться. Но мальчик не выпускал его плечо из своей крепкой хватки.

— Кто ты?.. — волнение стремительно нарастало, Генри дернулся, повторил свой вопрос.

— Так ты не просто кусался, как все маленькие кусаются. Когда ничего другого не могут, чтобы себя защитить, — в глазах ребенка заблестело нечто совсем незнакомое, страшное. Голос стал заметно ниже, взрослее, и невиданная ранее злоба вылезла из глубин его странной души. — Отродье… Ты жрал его кровь!

Щека загорелась от оплеухи, внезапной, молниеносной, оглушительной.

Генри не успел даже всхлипнуть, мальчишка потянул его на себя, в плечи впились острые ногти. Руки сами потянулись к его рубашке, захотели сжать, рвануть, а затем резко укусить за горло, а может оторвать ему ухо, и потом убежать, закрыться в темнице и ждать, пока на крики прибегут люди. Злой, злой ребенок! Но едва Генри осмелился не таить оскал, он заговорил снова.

— Этого мало, — вдруг черты лица незнакомца изменились, или же у Генри после пощечины помутнело в голове. Кожа совсем побелела, а глаза потемнели, волосы вовсе почернели. И голос, это был голос больше не ребенка, и даже не подобный Хензелю: еще не сломавшийся, но уже грубый. Голос взрослого мужчины. Генри обомлел от шока, застыл, не веря, что наблюдает перед собой нечто невообразимое, не рассказанное ни в одной сказке Гретель. Это был голос отца. — Ты его отродье. У вас схожий след. След кровопийцев, трусов и подлецов. Он не давал мне себя рассмотреть, не давал с собой говорить, боялся, что я запомню, а я все равно запомнил. И что, меня и мой дар ему было мало отдать? Он отдал им своего бездарного ребенка?

Нечто широко улыбнулось, и Генри не трудно было заметить клыки в его пасти. Лихорадочно дрожа, он не выпускал из кулаков рубашку некогда мальчишки, но гневу не осталось места в душе. Что это? Кто это? Почему эта вещь знает отца и говорит все эти страшные слова? И что теперь будет? Вещь поколотит его? Или даже убьет? Он не мог довести до сознания ни один вопрос, а его собственный язык присох к нёбу. Но, видимо, все недоумение, шок и ужас отражались на его лице так ярко, что нечто постепенно вновь обрело черты мальчика-ручейка, и даже озлобленный взгляд и блеск пропал в глазах, будто и не было.

— Отдал тебя? — как бы ища подтверждения, спросил вновь тонким голоском. Одно в нем переменилось — теперь он не боялся, что кто-то невидимый подслушивает. Генри, надеясь утаить свой стыд и смущение, опустил взгляд. Дрожь не слабела; тело уже давно предало его.

— А ведь ты… до смерти его боишься, — Ручеек с прежним любопытством разглядывал Генри. Немного помолчав, он тихо произнес: — Больше не буду в него превращаться. Но укусы папули тебе не прощу.

Затем он вдруг выпустил из хватки плечи Генри, но взялся за предплечья, оторвал их от себя резким движением, опустил без затруднений, словно они не были частью тела Генри, и он не мог воспротивиться этому его действию.

Маленький вампир в самом деле вновь онемел, точно каменный человек, проклятый богом жизни. Ребенок, а может и не ребенок вовсе, начал гладить кожу Генри, теперь на запястьях, откуда до сих пор не сошли темные следы ремней. Мягкая, спокойная улыбка засияла на его лице, и будто не происходило только что ничего кошмарного.

Все же мы вместе выйдем наверх. Я научу тебя, как им нравиться. Они не должны понять, что сейчас было. Нам нужно дружить.

Но Генри одернул руки и отсел к стене, не в силах стерпеть эту искусственную доброту и ласку. Красный след все еще горел на щеке, словно огонек выпрыгнул из камина и поцеловал ее. Злой, злой ребенок, приятель страшных людей. Стоило дать ему рассмотреть себя, так он тут же ударил и оскорбил. Но ведь Ручеек лишь узнал, что перед ним чудовище. Генри опустил взгляд в пол, стыдясь глядеть на другого живого ребенка, которого так желал встретить. Теперь для него не осталось иллюзий. Даже такая же вещь, как и сам Генри, не захочет искренне ему улыбнуться. Он вспомнил селян, первых детей их, с кем удалось хоть немного поладить. Теперь стали понятны косые взгляды, неохотное знакомство и слишком быстрый побег от него, стоило Гретель заболтаться со своим ныне мертвым дружком-человеком. Возможно, будь воля детей селян, они насмерть забили бы его камнями (кажется, Гретель рассказывала, что старшего брата настигла подобная кончина еще до рождения Генри) или сбросили бы в колодец. Этому мальчишке-ручейку просто слишком сильно хотелось наверх, и оттого он стерпел, не стал бить сильнее, громко смеяться над тем, что отродье-вампира отдал в подарок людям собственный отец. Но ведь за что-то же она любила такого урода, такое мерзкое чудовище?

Вдруг Генри стало понятно и это, и под кожей закопошились мурашки. Вероятно, любовь Гретель только привиделась его глупой душе, ведь сама же она говорила, что каждое разумное живое существо любовь ищет и сильнее прочего жаждет. И даже обману ликует, когда нечем иным себя обогреть. Может, оттого тело Генри сейчас не бежало в свою темницу, подальше от пожирающих глаз мальчика-ручейка; знало, что готово стерпеть еще сотню ударов и оскорблений, лишь бы не остаться в удушающем одиночестве снова.

Раздался громкий звук, до того противный своей резкостью и высотой ноты, что Генри сморщил лицо, заткнул уши и зажмурился. Страх, острый и тонкий, словно шип, впился в висок, и голова пошла кругом. Сейчас произойдет что-то ужасное, невольно подумал Генри, чувствуя, как его сдавливает напряжение, как сильно хочется спрятаться. Человеческий звук. Сейчас придут и бросятся, схватят и оттащат.

— Не бойся, это папуля предупреждает, что зайдет. Наверно, он уже закончил работу наверху и вспомнил обо мне.

И действительно, немного погодя, старый человек, кроткий исполнитель, но чаще молчаливый зритель пыток Генри, открыл дверь и встал на пороге, внимательно осматривал обе вещи сквозь толстые стекла, не приближаясь, не двигаясь. Это был тот, кто первый уколол длинной иглой, вдетой в голову прозрачного длинного червя, всасывающего кровь, кто стыдливо избегал умоляющего взгляда безмолвного вампира. Тот, кто совершил глупость, когда настоял на том, чтобы Генри позволили больше двигаться, спустя много дней страданий. Тот, кто сам чуть ли не умолял Генри проглотить кровь животных, в то время как другие люди крепко держали за голову и руки, не давая отвернуться и прикрыться. Тот, кто душераздирающе вопил, когда Генри прокусил ему сперва одно предплечье, а затем другое, и тот, кто чудом остался живым, ведь пока с страшным вампиром возились другие озлобленные люди, он весь побледнел до цвета своего халата и едва не провалился в обморок.

Узнав его практически сразу, Генри замер, в панике метнул взгляд на вход в свою укромную темницу. Пусть сделает только шаг, пусть только повысит свой голос, пусть только подзовет к себе других. И что тогда? «Бежать, бежать, бежать» — кричал маленький вампир, не раскрывая рта, не поднимая головы, даже не моргая.

— Папа, смотри! Он вышел, сам! Я ему не помогал, правда-правда! Смотри, какой он хороший. Все, как ты говорил. Маленький, трусишка, но не злой. Я ему сказал, чтобы слушался, чтобы не кусал больше тебя. И он все понял, правда! — чуть ли не с гордостью восклицал Ручеек и сам не понимал, до чего глупо звучит его речь. Старый человек в нее, конечно же, не мог поверить.

Вдруг мальчик вскочил и бросился к столу, схватил сшитые вместе листы бумаги, измятые, покрытые каракулями. В этот миг он выглядел довольнее самого счастливого человека на свете. Таким, Генри знал, он никогда не сумел бы стать, не сумел бы даже притвориться. Ручеек сделался ему противнее прежнего.

— А еще смотри, я все решил, что ты сказал мне сделать, — мальчик подбежал к человеку и протянул ему свои кривые записи. — И все прочитал, хочешь, расскажу?

— Очень хочу, Мэйсон. Пойдем, расскажешь мне по пути. Сейчас мистер Стрейнер хочет с тобой поработать, ты согласен?

Осторожно, точно боясь вспугнуть, говорил старый человек. Вот бы он не обратил внимание на то, что Генри сидел в углу и сдерживался изо всех сил, чтобы не убежать. Вот бы он вообще не заметил, что Генри здесь есть. Но — поздно — Ручеек обнажил всю их беседу, за исключением самой жуткой ее части. И все же человек сумел поймать на себе взгляд Генри исподлобья. В тот самый момент, когда опустил ладонь на плечо своей вещи, притворяющейся доброжелательным мальчиком-ручейком. Неужели, подумал вдруг Генри, так мало нужно, чтобы заслужить теплое обращение? Даже по имени назвал, будто вещь имеет на него право. Маленький вампир вдруг ощутил, как больно сдавливается кожа на запястьях и лодыжках, как плотный обруч обвивается вокруг шеи и душит. Им просто нужен повод, чтобы выпустить, так ведь?

— А его с собой возьмем? Ему тоже нужно обследоваться?

— Нужно. Но мы разберемся со всем наедине и в свое время. Не утомляй своего маленького друга. Ты ведь помнишь, как ему было нелегко. Ты наверняка не забыл, каково это.

Жалость этот человек показывал не впервые, но отчего-то лишь сейчас Генри затрясся как в лихорадке, услышав ее в спокойном голосе. Старик перестал подходить к злому чудовищу после того, как оно разорвало ему сосуды на обеих руках, прокусило насквозь и едва не убило. Неужели все это время он не хотел поколотить Генри за все пережитое? Девочка в молочном платье наверняка была бы счастлива, если бы человек это сделал. Отчего вместо жестокости — жалость? Неужели действительно больше не будут привязывать?

— Ему одному будет не так страшно, и он никого не укусит. Да ведь? Ты будешь слушаться?

— Д-да, — пусть услышат, пусть поймут и не пытают так больно. Я так больше не могу, сказал себе Генри. Быть послушной вещью безопаснее. Пусть они только не заставляют так искусственно улыбаться и радоваться, как этого, с даром, пусть больше не запирают с ним никого еще более беззащитного, чем он сам. Пусть хоть кто-нибудь посчитает его живым.

— Мэйсон, подожди снаружи.

Ручеек покорно, даже не обернувшись на своего нового знакомого, оставил их наедине. Генри покрылся холодным потом, когда человек в халате приблизился на целых два шага. И тогда, к своему стыду, маленький вампир не сумел сдержать порыв — он дернулся, лицо свело судорогой, и тело против его воли бросилось под стол, ухватилось за стул и придвинуло его, забаррикадировав лаз для человека. Нет, прошу, не трогайте, взмолился Генри про себя. Что бы вы ни задумали — не трогайте. Но, затаившись под столом, Генри впился когтями в бока, словно надеялся сквозь одежду разорвать свою кожу, пустить себе кровь, вспороть себе брюхо. Глупое, трусливое, жалкое животное. Что бы ни задумали — будет заслуженно. И ведь сам только что был готов подчиниться. Хватит убегать.

— Я не стану ничего с тобой делать, дитя. Тебе нужно много времени, чтобы привыкнуть, я понимаю это. Но я не мог не прийти после того, что произошло, — старик опустился на колено, заглянул под стол и замер. Насколько успешно ни получалось у него прятать в своей душе ненависть, желание умертвить, Генри знал, что за всей жалостью, даже добротой в мягком голосе стоит именно злоба. Оттого и трясся, сдерживал слезы, отпугивающий оскал. И все же так хотелось притвориться, поверить в сказку, где человек в халате не жестокий, а чудовище под столом — всего лишь дитя.

— Я видел записи. То, что тебя вынудили сделать с девочкой… было бесчеловечно. Мне очень жаль, что я не смог никак вам помочь. Ты не должен был переживать нечто подобное, — слова с трудом, очень медленно вылетали из его рта, мысль расползалась, он замолкал, поджимал губы, чесал седой затылок, натягивал на переносицу сползшие стекла — защиту для мутных глаз. Генри был у него как на ладони — пришпиленный булавкой мотылек, растерянный из-за человеческого сочувствия. — И я знаю, ты напуган тем, что случилось. Кажется, мы совершаем непростительно много ошибок, особенно с тобой. Мне очень жаль, дитя. Я верю, ты понимаешь меня. Я постараюсь тебе помочь всем, чем смогу. Давай попробуем снова. Постепенно, да?

Всего лишь притвориться, всего лишь стать покорной вещью. Не быть больше привязанным к столу, измученным орудиями пыток, и, пусть мальчик-ручеек совсем неприятен — больше не знать ледяного одиночества. Генри не нашел в себе смелости вылезти из-за стола, приблизиться к человеку и дать к себе прикоснуться в знак своего подчинения. Но слова смогли сложиться в короткое, но такое важное, спасительное предложение.

— Д-да… Я-я… б-буду… с-слушаться…

И Генри заставил себя поверить, что с этого момента все стало иначе.

* * *

Дни стремительно сменяли друг друга, и с ними укреплялась вера в зыбкое, но все же необходимое перемирие с людьми. Генри позволяли проводить почти все время в темнице с игрушками, давали столько бумаги, сколько он не успевал бы использовать, даже если бы не боялся забываться в рисовании. Если что-то и выходило изображать, показывать это людям было бы немыслимо, ведь цветные угольки, чаще черные, близкие к естественному для угля цвету, запечатлевали страшные картины из прошлого; Генри старался разрывать созданное им уродство до того, как кто-нибудь взглянет на него, а что не разрывал — прятал в своей маленькой темнице, под подушкой. Одной из первых Генри нарисовал девочку в молочном платье — ему хотелось вернуть ее к жизни хотя бы на бумаге, показать радость на ее лице, ведь в его сказке все могло бы сложиться иначе. Но получилась она печальной, напуганной — девочка плакала и просилась домой. Огромный человек с головой ворона вел ее за руку, а в другой своей руке сжимал огромный нож. Вскоре рисунок исчез — Генри решил, что люди забрали его, и оттого долго не осмеливался притронуться к уголькам; он ждал наказания, верил, что оно неминуемо. Ждал дня, когда придет Тот Самый, укажет на измятый листок, злобно засмеется Генри в лицо и прикажет морить его голодом до тех пор, пока он не бросится на Ручейка, Мэйсона. Но старый человек лишь похвалил и даже попросил рисовать больше.

А мальчик-ручеек постоянно находился рядом. Первые дни, когда Генри был особенно шокирован и растерян, он многое заставлял повторять за собой, играть в игрушки, которые нравились ему больше всего, попутно хвалясь тем, сколько всего он умеет и знает. Мальчик-ручеек был пленен восхищением миром снаружи, людьми, которые бродили наверху, и он с упоением демонстрировал, как ничем не отличается от «самого обычного ребенка». Приказывал «следовать распорядку дня», будил и укладывал спать после специального звука, а во время приемов пищи заставлял Генри сидеть подле и делать вид, что ест, порой даже вынуждая при людях повторять за собой «чистку зубов» щеткой и умывание. Хотя последнее Генри исправно выполнял и дома, с Гретель, и ничего особенного в подобном не находил.

Старый человек в халате однажды даже одернул Мэйсона, что стало для маленького вампира неожиданностью — будто в нем на секунду увидели живого. Будто действительно хотели его оживить. Его даже перестали пугать иголками, не запирали в клетке и не заставляли бросаться на маленьких детей — старик, папуля, сам приносил кровь в прозрачном пузыре, как казалось Генри, и держался на расстоянии, пока он утолял свой голод. Взамен на избавление от пыток Генри соглашался со всем и на все, что ему велели делать, даже исправно глотал несъедобные приплюснутые шарики — об их несъедобности Генри знал от Мэйсона, который вечно корчил рожи после проглатывания своих.

С каждым днем мальчик-ручеек становился противен все сильнее. Он обожал просить своего папулю включить музыку — громко вопя посреди темницы слова одной из услышанных песен, и когда из человеческого прибора над дверью начинали доноситься звуки музыкальных инструментов, сперва напевал мотив, а затем идеально повторяя его вслед за поющим человеком, уменьшенным и запертым в инструменте, а затем танцевал — как он сам признавался, переносил чужие движения в жизнь. Тело Мэйсона было пластичным, голос — приятным слуху, но сам он словно не умел хоть сколько-нибудь отрываться от увиденного, услышанного. Даже обычная речь его нередко выделялась искусственностью — чаще всего он говорил то, что некогда слышал. Генри стал замечать это все чаще, особенно когда из угла комнаты наблюдал за Ручейком и его папулей, когда они выполняли любопытные задания — мальчик обожал повторять фразы взрослого (благо, своим голосом), и прекращал только тогда, когда последний указывал на это: «Ты же помнишь, что я тебя просил не меняться?». Столько было напряжения на лице Ручейка в такие моменты, и только теплая похвала возвращала его искусственную улыбку.

Заговаривать с Мэйсоном Генри не спешил; напускная приветливость манила своей безобидностью, и хоть в душе маленького вампира словно выворачивало от неприязни, оживленный и якобы довольный всем Ручеек с веселым голосом не нравился ему меньше, чем Ручеек озлобленный, с голосом отца и чертами лица, так сильно их роднящими. Не единожды, засыпая в тревоге, Генри задавался мучительными вопросами. Отец действительно продал мальчика-ручейка людям? Когда это произошло? Знала ли Гретель? Почему отцу вообще пришла в голову такая злая идея? Неужели ему было недостаточно всех слез совсем маленького Генри, умоляющего не отдавать его, и он с радостью выслушивал их от других обреченных стать вещью? Какая мрачная история скрывалась за брошенными (в единственный раз искренними) словами Ручейка в первую встречу? Больше всего Мэйсон отвращал даже не тем, что бросил Генри одного в его отчаянной, ныне спрятанной злобе на истязателей-людей, хотя тоже был объектом их исследований. Больше всего он злил тем, что знал намного больше, чем говорил. Порой, когда Генри набирался смелости и медленно, по одному слову, спрашивал его об их родном мире, когда робко просил поделиться правдой о доме, реже — об отце, и почти никогда — об увиденном даре, мальчик-ручеек впадал в подобие беспамятства, отрицал случившееся между ними, больно бил кулаком по голове и ехидно посмеивался, когда Генри, обиженный, надолго замолкал, бросал попытки понять что-то важное лично ему, а не в очередной раз стать немым слушателем пустого монолога. Все-таки с Ручейком, в тайне от людей, они терпеть друг друга не могли.

Однако в один момент Генри стал замечать более пугающие вещи. Бывало, часами, мальчик-ручеек принимал вместе с ним одну позу и не шевелился.

Сидел, двойником, напротив зеркала, запечатлевая на своем лице выражение лица Генри. В такие мгновения становилось понятно как никогда — чтобы жить, он нуждается в образце для подражания. Намеренно ли Ручеек это делал или же нет — Генри склонялся к тому, что намеренно — он перенимал поведение, манеру с поразительной точностью. И потому, спустя дни, он начал так долго молчать: лишь оттого, что Генри, бывало, не произносил и слова целыми днями. Когда же приходил взрослый человек, будь то папуля, будь то прежние истязатели, и вынуждали их обоих оживиться, он становился чуть более похожим на себя, а может и не на себя вовсе, а на прошлый образец. Гретель любила, приласкав после занятий чтением или счетом, называть Генри своим самым умным младшим братом и бросать в сторону Хензеля взгляды, полные свойственного только ей озорства. Оттого маленький вампир почти не сомневался в собственной догадке, пусть и пугала она его до того сильно, что засыпать удавалось спустя много минут, и сны эти были беспокойные. Мэйсон — вовсе и не Мэйсон, может даже не ребенок, может даже не мальчик, а все то, что Мэйсон представлял сейчас собой — некогда было настоящим, живым существом, пока Мэйсон не украл его суть вместе с внешним обликом. Подобную сказку Гретель никогда не рассказывала, и очень зря; Генри хотел бы знать, какой у нее конец. И все же он продолжал притворяться приятелем этому странному вору чужой сути. Так словно было безопаснее, как и называть себя послушной маленькой вещью. В присутствии Ручейка злые люди не пугали так сильно. Старый человек даже улыбался Генри, и иногда Генри почти что начинал верить в искренность этой доброты.

Пока в один день в подземную лабораторию не спустился Тот Самый, готовый напомнить маленькой вещи, кому в действительности он принадлежит.