История болезни (джен)

10 августа 1955 года

— Как вы поживаете сегодня, герр Оландер? Или Блейз, могу я называть вас Блейзом? Мы с вами, можно сказать, уже друзья.

Блейз улыбнулся. Улыбка вышла кривой и какой-то липкой. Глаза при этом приходилось щурить так, что фигура лечащего врача едва виднелась сквозь ресницы — по-летнему яркие солнечные лучи лились сквозь незашторенное окно и ложились Оландеру прямо на лицо, слепя глаза даже сквозь закрытые веки. Ни отвернуться, ни закрыться от них не было никакой возможности — Блейз был крепко прикручен к койке ремнями, как потенциально буйный пациент. На вторую неделю заключения он уже практически уверился в том, что поместить его именно в эту палату с видом на яблоневый сад, — было изощрённым издевательством. Запах сада был невыносимо приторным, и каждое утро Блейза будило обжигающее прикосновение солнца.

Фигура лечащего врача ещё немного помаячила перед глазами, после чего взвизгнули металлические ножки стула по полу, и Блейз смог, наконец, вздохнуть с облегчением — на его лицо легла прохладная мягкая тень. Отто Зиверс сидел перед ним, сжимая записную книжку в руках, и солнце светило ему в спину. Оно всегда светило ему в спину, и тень всегда падала Блейзу на лицо, принося унизительное наслаждение.

— Вы обещали, герр Зиверс, что я получу карандаш и бумагу, — хрипло, почти беззвучно от долгого молчания произнёс Блейз. Он едва шевелил губами.

— Обещал, — кивнул доктор, взглянув на своего пациента поверх тонкой оправы очков. — Если вы, Блейз, будете хорошо себя вести.

Оландер едва не задохнулся от возмущения. С его губ сорвался короткий злой смешок, похожий на змеиное шипение.

— Я две недели прикован к постели, целыми днями лежу и смотрю на ваш чёртов яблоневый сад, герр Зиверс. Я уже ненавижу яблоки. Моя магия заблокирована, чему, заметьте, я ни разу не выказал возмущения. Я веду себя, как паинька. Так скажите мне, герр Зиверс, неужели моё поведение всё ещё недостаточно хорошее?

Взгляд карих глаз доктора Зиверса поднялся от записной книжки и тяжело опустился на бледное лицо Блейза. Казалось, тяжесть этого взгляда можно было ощутить физически. При том он не был враждебным или презрительным, отнюдь. Взгляд был живым и в данную минуту — уничижительно-снисходительным. Оландер сжал зубы.

— Зачем вы просите меня объяснять очевидные вещи, дорогой Блейз. Вы один из умнейших людей, каких мне доводилось встречать. А мне приходилось работать с гениями. Так что не играйте в наивность.

Он склонился ближе к пациенту, опершись о колени локтями; с такого расстояния Блейз даже мог почувствовать его запах. Что удивительно, для человека, который работает в лечебнице и ежедневно имеет дело с различными препаратами, Зиверс совершенно не пах этим специфическим медицинским запахом, который обыкновенно можно почувствовать в любой больнице. Он пах дорогим кофе и мятой. Удивительно приятный запах для неприятного человека.

— Вы можете вести себя, как паинька, улыбаться мне по утрам, послушно выполнять все назначенные вам процедуры, Блейз, но я вижу вас. Вот тут, — Зиверс положил основание ладони Блейзу на лоб, — вы отнюдь не паинька. Вы убиваете меня, жестоко и изобретательно, всякий раз, как я в вас смотрю. Чтобы получить карандаш и бумагу, вам придётся хорошо потрудиться. Нам обоим.

В воображении Блейза на мгновение непроизвольно и ярко вспыхнула картина: вот лопаются ремни на его руках, он, подобравшись, по-звериному прыгает на Зиверса, опрокинув его на пол. Усаживается ему на бёдра, хватает за шею и с наслаждением начинает душить. Совершенно по маггловски, своими собственными руками, так что ногти глубоко впиваются в смуглую кожу врача. В этом нет ничего изобретательного. Зиверс улыбается, глядя Блейзу в глаза. Блейз досадливо морщится.

В самом деле, им придётся потрудиться.

13 января 1956 года

Яблоневый сад в снегу выглядел одновременно зловеще и сказочно. По ночам ветки деревьев походили на клубки змей, днём — на сухие кости или пальцы. Блейз, сидя на кровати и прижимаясь к тумбочке бедром, неудобно вывернув руку, водил карандашом по бумаге, зарисовывая вид из окна. У него не было особого таланта к рисованию, хотя глаз был хватким и штрихи ложились на бумагу довольно ровно. Огрызок карандаша то и дело выскальзывал из пальцев.

Зиверс сдержал своё обещание — выдал примерному пациенту листок нелинованной бумаги и крохотный карандаш размером с фалангу большого пальца. Хотя им обоим и в самом деле пришлось постараться. День Блейза теперь следовал жёсткому распорядку. Казалось, Зиверсу было важно регламентировать каждую минуту его жизни, от пробуждения, до отхода ко сну. Он даже составил список, нечто среднее между правилами поведения и расписанием. Некоторые пункты казались совершенно абсурдными и избыточными. Например, амбидекстру Блейзу было строго предписано пользоваться правой рукой. Предписание было пустяковым, тем сложнее было его соблюдать. А за нарушением неизменно следовало наказание. Чаще всего, наказанием были таблетки или уколы, от которых сознание становилось податливым и вязким, терялось ощущение времени, контроль над аффектами ослабевал. В таком состоянии Блейз дрейфовал по нескольку часов или по нескольку дней, периодически ясно ощущая, как его путанное сознание с профессиональной небрежностью ощупывают, мнут и вертят. Зиверс проникал в его мысли без всякого стеснения, внедрялся глубоко, обстоятельно, и после некоторых таких сеансов Блейз не мог отделаться от тревоги — всё ли в его голове лежит на своих местах и принадлежит ему. Не произошло ли незаметной подмены.

Ощущение полной беспомощности и беззащитности от подобных вторжений, невозможность мыслить и осознавать себя в пространстве — всё это было невероятно омерзительным. И Блейз зубрил список правил, периодически пополняющийся всё новыми и новыми пунктами. Спать только на левом боку. Перед сном делать десять приседаний. Мыть руки дважды. Казалось, вскоре Зиверс будет регламентировать даже количество вздохов в минуту.

В данный момент по расписанию у Блейза было общение с лечащим врачом. Перед началом разговора Оландер попросил разрешения рисовать в течение беседы. Зиверс был очень добр и разрешил, не отрывая взгляда от своей записной книжки.

— Вы восприимчивы к оскорблениям, Блейз? — спросил он с вежливым интересом.

— Если считаю их обоснованными.

— Да или нет, майн либе.

— Нет.

— Гут. Боялись ли вы в детские годы грозы или собак?

— Нет.

— Не верно, вы боялись грозы, — Зиверс бросил короткий предупреждающий взгляд на пациента. — Дальше. Смогли бы вы в случае надобности зарезать домашнее животное или птицу?

В голове мелькнула короткая, как вспышка мысль, одно лишь слово: зачем? Зачем это всё? Эти странные вопросы, эти абсурдные правила. Но Блейз задавил эту мысль, как блоху или вошь. Не спрашивать, не возражать, не проявлять неуважения.

В конце концов, если он будет вести себя хорошо, если постарается, то ему позволят писать больше десяти строк в день.

Зиверс, взглянув на Блейза снова, улыбнулся.

16 февраля 1956 года

— Как вы считаете, Блейз, вы здоровый человек?

— Что вы имеете в виду, герр доктор?

— Чувствуете ли вы себя психологически и психически здоровым человеком, майн либе? Это простой вопрос. Представляете ли вы опасность для себя и окружающего общества? Способны ли вы контролировать своё поведение? Соблюдать установленные социальные нормы общения?

Блейз промолчал.

— Вот то-то и оно, майн либе. Вы всё и сами понимаете. Вы понимаете, что находитесь здесь по абсолютно справедливым резонам. Вас нужно оберегать. И общество тоже нужно оберегать от вас. Скажите, Блейз, с вами здесь дурно обращаются?

Блейз промолчал.

— Возможно я дурно обращаюсь с вами?

И снова молчание.

— Моё поведение по отношению к вам, считаете ли вы его справедливым и заслуженным?

Блейз коротко кивнул.

— Я рад, что вы так считаете. Мы делаем большие успехи, майн либе. Ещё немного усилий, и я, так и быть, принесу вам какую-нибудь книгу.

— Спасибо, герр доктор, вы очень добры.

июль 1957 года

Вурхейм вспыхнул ночью. Что именно вызвало возгорание — никто не знал. Никому, собственно говоря, и не было дела — весь город погрузился в кошмар. О том, что сгорела лечебница на далёкой окраине вспомнили дай Бог через несколько недель, когда стали пересчитывать жертв трагедии. Всех сотрудников и пациентов Вурхейма широкой рукой занесли в их число. Никто не вдавался в подробности, никто не искал пропавших. Никто даже не мог подобраться к Вурхейму — теперь его надёжно скрывала громада Чумного квартала. Поэтому никто никогда не узнал, что среди обгоревших тел отсутствовало тело начальника оперативной бригады, некогда знаменитого психотерапевта и талантливого легиллимента, Отто Зиверса. Более того, не осталось никаких документов, которые могли бы свидетельствовать о том, что такой человек вообще когда-либо существовал. Его словно тщательно стёрли из реальности. Тело пациента из 17 палаты также исчезло, как и его медицинская карта.

дата неизвестна

— Как вы поживаете сегодня, герр Зиверс? Или Отто, могу я называть вас Отто?

Мы с вами, можно сказать, давние друзья.