Ненависть (джен)

Тэнно бы так не сделал. Не допустил бы такого позора. Он заступился бы сразу, не допуская драки. Но Ямато — не Тэнно. Никогда им не был и никогда не будет. Вероятно, старший сын Масамото и к Джеку относился бы лояльнее и тогда смог бы избежать возникновения ситуации, когда началась драка за честь — просто увёл бы чужака от задиры. Тэнно во всём был лучше. Во всём. Всегда. И отец его любил больше. О, гораздо больше. По брату Ямато скучал, в конце концов он с ним обращался хорошо, и его гибель была ударом для всей семьи. Но едва отец перестал сравнивать своих сыновей, появился Джек, и внимание пало на него. А Ямато… А что — Ямато? Смотри за новым братом и не роняй честь семьи, иначе…

Палка нанесла очередной удар, и мальчик сильнее стиснул зубы на своей руке, чтобы не закричать. Нельзя. Он и так позволил начаться драке между учениками школы своего отца, так ещё и проиграл. Позорище. Масамото-сама назначил наказание всем участникам, а вот за родного сына взялся отдельно. Ямато хотел бы, чтобы он позволил ему получать наказание с остальными, обычно отец не делал различий. Но… здесь была задета и его честь тоже — его же сын опозорился, значит, и на него навлёк позор.

Рука у Масамото Такеси была тяжёлая, размах большой, удар выверенный. Бамбуковая палка у него могла стать оружием — и очень серьёзным орудием наказания. Ямато уже давно перестал считать, фокусируясь лишь на том, чтобы принять наказание молча. Судя по тому, что терпеть становилось всё труднее, а отец по-прежнему разгневанно пыхтел, позор мальчика был огромен. Как… как будет Масамото-сама относиться к нему после этого? Простит ли, посчитав, что теперь вина искуплена, или станет ещё строже и требовательнее?

Вскрик раздался в тишине неожиданно и быстро затих. После очередного удара кожу жгло невероятно, Ямато казалось, что его просто порезали как рыбу. Он не сразу осознал, что кричал он сам. Звук прорвался, как мальчик ни старался его заглушить. Это конец. Он не смог достойно принять наказание и разочаровал отца ещё больше. Масамото-сама встал и куда-то пошёл. Зачем? Если он не хочет видеть сына, то это его надо высылать из комнаты. Или, может, он хочет поменять инструмент? Или позвать кого-то себе на смену? Что вообще теперь будет?.. Может ли отец отречься от него?

* * *

Такеси убрал палку и нашёл баночку мази. Его опозорившийся сын долго терпел наказание, но не выдержал. Никто бы не вытерпел до этого момента. Самурай вернулся к мальчику и увидел, что он не поменял позы. Такеси почему-то медлил, но, взглянув на кровь, собрался с мыслями и осторожно тронул Ямато за плечо. Тот крупно вздрогнул, едва не теряя баланс. Ненависть внутри отца поднялась морской волной, затопляя все оставшиеся чувства. Не осталось больше ничего, лишь она одна, тёмная и липкая.

— Прошу прощения за недостойное поведение, Масамото-сама, — хрипло сказал Ямато, продолжая крупно дрожать. — Я готов продолжить наказание и получить за свою слабость штрафные удары, — его голос дрогнул, в нём послышались слёзы.

Ненависть стала больше. Темнее. Она всё поднималась, когда Такеси переместил мальчика к себе на колени. Самурай стёр кровь платком, но несколько новых капель сразу набежало. Пальцы зачерпнули прохладную мазь и положили её на кожу. Ямато вздрогнул и задышал чаще. Равномерно распределяя мазь по ранам, отец думал, что никогда ещё в своей жизни не ненавидел никого сильнее. Даже своего заклятого врага, Докугана Рю, убившего Тэнно, он ненавидел сейчас меньше.

Сын издал рваный вздох, тихо пискнул и весь напрягся, так что кровь опять начала выступать. Если раньше Такеси думал, что его ненависть невероятно сильна, то теперь она явно достигла пика. Хотелось кричать, кричать так громко, чтобы вся школа слышала. Конечно, этого делать было нельзя. Он терпеливо стёр кровь и покрыл кожу новым слоем мази. Это не заживёт ещё долго. Синяки уже вовсю чернели, но со временем они станут только темнее. Повреждения были очень сильными.

Ямато продолжал дрожать, но вёл себя тихо. Самурай не мог понять причину этой дрожи: боль, напряжение или страх? Или, может, всё вместе? Сын задышал чаще, когда кожи коснулась одежда, но покорно вытерпел одевание. Такеси поднял его лицо на себя и увидел в глазах мальчика слёзы. Они текли по щекам и на подбородке смешивались с парой капель крови, стекающих с губ. Нахмурившись, отец приблизил Ямато к себе и увидел на его предплечье кровавый укус, края которого уже синели.

— Ох, — вырвалось у самурая.

Он не думал, что его ненависть может стать ещё сильнее, но это было так. Осторожно перебинтовывая руку сына, он чувствовал, как она затягивает его с головой, как душит и сжимает сердце. И как хочется ему нанести удар, сильный, мощный. Чтобы этот урок был запечатлён в памяти навсегда.

— Ямато-кун… Ямато, — Такеси снова поднял лицо сына на себя. — Прости меня. Я перешёл черту.

Глаза мальчика округлились от удивления. Он как будто не понимал, на самом ли деле отец произнёс эти слова, или ему почудилось. И он всё ещё продолжал дрожать.

— Ты не должен был получать столько. Я перестал себя контролировать. Это недопустимо ни для самурая, ни для учителя, ни — тем более — для отца. Прости меня, мне так жаль.

— Но… вы ни в чём не виноваты, Масамото-сама. Всё так и должно быть, — его голос звучал хрипло из-за слёз. Скрывать их было невозможно, стирать — бесполезно. Мальчик, похоже, смирился с ещё одним своим позором.

О, как же сильна стала ненависть! О, как же Такеси возненавидел себя! Его мальчик стал совсем забитым, и в этом была только его вина. Отец, так мало заботившийся о сыне — как он мог допустить страх своего ребёнка перед ним? Как мог не заметить того, что делал все эти годы?

— Нет, мой сын, есть весомая разница между наказанием и избиением.

Ямато сжал дрогнувшие губы, не зная, что следует сказать. Самурай наклонился к нему и прижался губами к его лбу. Мальчик замер, становясь каменным изваянием. Уважение — это одно дело, но страх — это недопустимо. И он, Масамото Такеси, допустил ситуацию, когда его сын стал бояться его. Это было ужасно.

— Прости, мой Ямато, — прошептал отец, оставляя осторожный мягкий поцелуй на лбу ребёнка, и обнял его, однако, оставляя место, если мальчик захочет вырваться. Но тот не захотел, наоборот — робко прижался к нему.

Они сидели так некоторое время, пока Ямато не начало клонить в сон. Постепенно он всё больше расслаблялся и вскоре уже не мог контролировать своё тело и быстро уснул. Такеси посидел ещё некоторое время, дожидаясь более глубокого сна сына, потом расстелил футон и лёг на него, располагая Ямато рядом так, чтобы не травмировать ещё больше его раны.

Он не мог заснуть. Он мягко поглаживал своего ребёнка по волосам и думал, как ему всё исправить. Ненависть ненасытным волком пожирала его изнутри. Как он мог допустить такое? Как он мог быть так холоден и невнимателен? В том, что его сын стал таким затравленным, была только его вина.

К утру Такеси положил Ямато на себя, вслушиваясь в стук его сердца и изредка невесомо целуя в лоб, чтобы не разбудить. Мальчику что-то снилось, что-то неприятное, но контакт с отцом неожиданно оказался успокаивающим.

Ребёнок спал долго, измученный болью и страхом, и Такеси не стал будить его во время подъёма, только обнял крепче. Однако через некоторое время сын проснулся. Он испуганно огляделся, не понимая спросонья, где находится, и страх в его глазах вызвал у самурая новый приступ ненависти к себе. А затем Ямато уставился на него, что-то соображая, и резво сполз на футон. Пискнув и сморщившись от боли, он распластался на нём, уткнувшись лбом под руку отца.

— Простите, Масамото-сама, это непозволительное поведение больше не повторится.

В этот момент на смену всё усиливающейся ненависти к себе пришло отчаяние. Его мальчик так боялся, что допускал лишь одну мысль — он во всём виноват. Только он.

— Ямато-кун, — Такеси поднял его и снова уложил на себя, — ты просишь у меня прощения за моё же поведение, ведь это я расположил так тебя.

Сын в удивлении поднял глаза и получил поцелуй в кончик носа, что смутило его, и он уткнулся лбом в грудь отца.

— Давай полежим ещё немного, потом я помажу твои раны, и пойдём завтракать.

Мальчик шмыгнул носом и тихо угукнул. Это был уже прогресс, и старший Масамото улыбнулся, целуя своё дитя в висок. «Обещаю тебе, мой сын, теперь всё изменится. Я исправлю свою ошибку», — и впервые в сердце Такеси не было ни ненависти к себе, ни отчаяния — была лишь решимость. Решимость всё исправить.