Следствие недосмотра за правилами (джен)

В детстве у меня был друг.

Вспоминая его сейчас, как о друге я о нём не думаю.

Есть дети жестокие. Есть дети, которые принимают эту жестокость за проявление заботы, сильных и волевых качеств, авторитета.

Он относился к первым. Я — ко вторым. Он вёл за собой, отдавал приказы, смеялся над моей непутёвостью. Я был ведом, исполнял приказы и просил прощения, не думая, что могу быть не виноват, что качества мои и они неплохие только потому, что не нравятся ему.

Возможно, я бы никогда не стал размышлять о подобном, если бы он остался жив. Так и продолжал бы идти за ними и следовать его указаниям.

Когда он умер, можно было услышать: «Такие по-другому не заканчивают», «Оно и к лучшему», «Так ему и надо».

Я думал, что потерял друга. Который на самом деле им и не был. Но я пережил весомую утрату.

* * *

Через несколько лет случилось странное. Тогда, без повода, я не вспоминал о нём. Но пришлось.

Я познакомился с человеком, который внешне очень походил на него. Был моим одногодкой. И носил его имя. Конечно, Герман вполне нередкое имя, и придавать особое значение ему не стоит, но факт сходства подкупил.

Я даже успел поверить, что это — он. Но вспомнил день похорон: бледное тело в гробу. Его погрузили в яму. Засыпали землёй. Тот Герман мёртв. Окончательно.

К тому же, кроме имени и внешности, сходств больше не было. Характер живого — противоположен мёртвому. Ведом. Мало инициативен.

* * *

Наша встреча тоже не казалась мне сильно обычной. Не особо странной, но и не такой, какими были все остальные.

На улице я увидел группу людей. Она быстро разошлась, веселясь и хихикая. Я бы мог не придавать ей значения, но придал — из-за него. Там, откуда ушли они, остался он. На четвереньках, не в состоянии подняться.

Люди проходили мимо, оглядывались, не помогали. Я стоял и смотрел. Во мне не отзывалось желание помочь или пожалеть. Я думал: поможет ли кто-нибудь? Не помогали так долго, что я решил сделать это сам.

— Вставай уже. — Сказал я даже грубо, протягивая руку.

И когда он поднял на меня глаза, без слёз, без понимания, я вспомнил о Германе. Подумал, что таким я никогда бы его не увидел. Он не показал бы такого себя. Не позволил увидеть.

Парень встрепенулся. Оживился. Разглядел и понял, о чём я говорю и почему протягиваю руку.

Без страха он ухватился за меня, но пальцы его дрожали. Кровь на ладонях, как на локтях и коленях, слабо выступала. Но кожа свисала белой шелухой и даже всколыхнула во мне волнение.

— Спасибо, — сказал он, как на автомате, и нелепым пружинистым движением попытался привести себя в порядок. Собрать. Не поморщился от боли.

На нём была огромная футболка и слишком короткие для парня шорты, которые торчали в стороны, как девчачья юбка.

Его вид вызывал больше вопросов, чем негодования по поводу социальной глухости посторонних.

Ростом он был почти с меня, но весом — намного меньше. Оттого выглядел дистрофично и не пропорционально. Ещё более нелепо в шортах, которые вытягивали его и без того неровные ноги. Они были как у новорождённого оленя — вопрос в том, как он мог твёрдо стоять на них.

Пока я изучал его, я не отпускал руку.

Он тоже.

* * *

Следующая встреча была не лучше первой. Примерно в том же месте, у торгового центра, при людях, которые предпочли делать вид, что ничего не видят и не слышат.

Он был в компании трёх-четырёх парней и явно желал быть от неё подальше. Один стоял позади, держал за руки и — я всё ещё надеюсь, что мне показалось, — не отлипал от шеи. Присосался губами. Другие смеялись, что-то шутили. Находили это крайне забавным и увеселительным.

Я снова ждал, но уже не так спокойно и отдалённо. Я был ближе мыслями и чувствами, и от того, что я видел, мутило. Вызывало неприятный водоворот из желудочного сока, овощей и кофе.

Ему это тоже не нравилось: он пытался вырваться, дёргал головой, когда трогали за лицо, но упрямо сжимал губы и краснел. Не просил помощи.

Было это преобладанием гордости или стыда, я разбираться не стал.

— Отвалите. Или вам проблем не хватает? — Я кивнул на мелькнувшего охранника.

Парней не запугал. Они рассмеялись, но отступили. Поразвлекались и ливанули.

Герман освобождённо вздохнул и прижался к стене. Выглядел он нормально: в футболке своего размера и в обычных джинсах. Это направило мысли о его прошлом прикиде в сторону недоразумения.

У него было напряжённое, уставшее лицо. Которое не держало маску настырного сопротивления.

Я купил ему воды. Мы перебрались на тротуар, под солнце.

— И часто к тебе так пристают? — Несмотря на увиденное, мой голос не проявлял жалости. Казалось, я никогда не войду в его положение.

— Нет.

На руках блестели цветные пластыри с рисунками.

— Началось после пьянки.

Я изрядно удивился: какая пьянка для оленёнка-переростка?

— Перебрал. Когда понял, что целуюсь с третьим, отрезвел.

Отпив воды, он потёр губы. И завис. Не остановился. Не задумался. Именно завис.

Впечатление обманчиво.

— Ответить слабо? — Кажется, меня он волновал не настолько сильно, насколько я подумал.

— Да, — ответил он без обиды, но бутылку сжал, а глаза опустил.

Он был совсем другим: податливым, не возражающим, на галёрке. Им можно помыкать. Не противостоит.

Кажется, по собственному решению. Хотя бы отчасти.

* * *

Иногда доводилось встречаться. Я всегда был резким, когда слышал от него о том, что парни приставали к нему. Он извинялся. В другие встречи старался не говорить об этом, но синяки, всякого происхождения, сразу меняли мой взгляд.

Спустя несколько месяцев я понял, что этот Герман вызывает раздражение. Кажется, потому что не похож характером на того, которого я знал. И которого стал играть.

* * *

— Хотел бы я быть как ты, — сказал он с завистью.

— Что мешает?

— Я-то не такой.

— Я тоже не всегда был таким.

— Да?

Предпочёл не повторяться. Потребовал ответа на свой вопрос.

— Как бы сказать, изнутри не идёт.

— Не идёт что?

— Изменения.

— Спровоцируй извне.

— Как?

— В твоём случае даже стараться не надо. — Герман не понял. — Приставалы. Они раздражают, не?

— Немного. Больше я боюсь. — Он уклончиво отвёл взгляд. В нём что-то промелькнуло.

— А меньше?

— Хочу ответить.

— Как я?

— Как ты.

Он умалчивал.

— На самом деле… я давно не чувствую себя собой. В полной мере. Не могу поступать так, как хочу я. Меня сдерживает.

— Родители?

— Н-нет.

— Кто же?

Он начал мять пальцы.

— Быстрее. — Пригрозил я.

— Ну… это я.

— Вот теперь не понимаю я.

— Это сложно. — Он испустил извиняющий вздох и потупил взгляд. — М-мне ведь даже эти пластыри с животными не нравятся.

— Так выкини и купи нормальные.

— Не могу. Мне-то они нравится! И… и вот с этим живу: что-то терпеть не могу и люблю сильно. Одна сторона говорит избавиться, а другая говорит, что так нельзя, и просит оставить.

— А с какой стороной я сейчас разговариваю?

Только если он не психически больной.

— С… с их слиянием. То есть я не могу быть каким-то одним, всегда смесь. — Он сплёл пальцы, показывая мне результат объединения того, кто говорит избавиться, и того, кто просит оставить.

— К мозгоправу сходить не хочешь?

— Нет.

Я его обидел.

* * *

Он не показывал, дулся про себя. Был разочарован моим ответом. Кажется, он хотел поделиться чем-то очень важным и очень личным, а я повёл себя не так, как надо было.

Я не знал, как надо было вести себя.

Я его не понимал, но образовавшийся клок между нами меня не устраивал.

Я предложил прогуляться. Предложил мороженное и прохладительные напитки. Предложил даже вести себя «нормально», только и он, и я знали, что так не будет.

Было удивительно то, что я пытался предлагать.

* * *

— Долго будешь дуться?

— Ты меня обидел.

— Так вот в чём дело было. Если бы ты не сказал сейчас, я бы не догадался.

— Как же, — ступленно проговорил он, не отрывая взгляда от кладки.

— И что же тебя обидело?

— Ты… ты же меня ненормальным считаешь.

— Не считаю.

— И не поэтому к психиатру отправил?

— Не, а что ещё думать? Есть два меня: один такой, другой сякой. А тот, с которым ты говоришь, их помесь. Знаешь, что? Все такие. Это нормально вообще-то. Где-то ты позволишь себе вести себя как последняя дрянь, а при ком-то будешь проявлять самые изысканные и тонкие эмоции. Эта штука приспособлением называется.

Сначала мне показалось, что Герман снова завис. Но он задумался. Остановился. Его лицо медленно напряглось. Руки затрясло.

— Тогда я, наверное, ненормальный.

— Почему?

— Ну а разве, — с надеждой спросил он, — ты не ведёшь себя так, потому что знаешь, что заставляет быть таким? Ты понимаешь, почему и зачем так надо. И к чему это приведёт, если поступишь не так, как надо. Но… но когда это происходит со мной — меня словно держат изнутри. Не позволяют. Это… я чувствую, словно это происходит на самом деле — кто-то там внутри, в сердце, держит. С кем-то ещё я разделяю собственные мысли. И когда он считает, что нужно поступить иначе, начинается какая-то бойня. В голове. То есть на самом деле кто-то сражается. И тот, кто сильнее, побеждает. Мне приходится делать то, что хочет победивший.

По нему было видно, что проблем это расщепление приносит намного больше, чем приставалы.

У меня затряслось сердце.

Звучит и впрямь как повод наведаться в психушку. Когда смотришь на него, не складывается впечатление вранья. Симуляции. Желания привлечь меня. Он ведь уже привлёк меня, а это — странное дополнение.

— Давно это у тебя?

По взгляду было понятно, что давно, и сам он говорил, но я хотел услышать конкретную цифру.

— С двенадцати лет.

И насколько же он был во мне уверен, раз решился рассказать. Разве достаточно «хочу быть как ты» для этого?

— Попал в аварию. Тогда началось.

Причинно-следственная связь образовалась сама собой: несчастный случай, травма головы, отчуждение себя от себя.

— Я думал, что умер. Но выжил. И, когда открыл глаза, мир как-то переменился.

Оказаться на койке, в гипсе и бинтах, под транквилизаторами — с чего бы мир не переменился?

— Это… было очень необычное чувство.

Он замолчал.

— И какое же?

Он смотрел без понимания.

— Не знаю. Мне казалось, что и тело не моё, и мысли не мои. Всё казалось чужим.

— Ты рассказывал родителям?

Он помотал головой. И, когда открыл рот, я подумал, а не случился удивительный сюжетный твист, где главный герой, попав в аварию с родителями, остался единственным в семье.

— Когда я их увидел… я даже не понял, кто они. У меня не отшибло память. Я действительно знал, что их я не знаю и что мои родители выглядят по-другому. И в тот момент появились другие мысли. Они говорили, что эти люди — мои родители. Этот другой человек знал их, был рад их видеть. Он их любил. Но… не я. Он хотел обнять их и удивлялся, почему я не двигаюсь. Почему он не двигается. И тогда этому человеку становилось так же плохо, как и мне, — он не понимал, что происходит, почему он не может ничего сказать. Он кричал. В голове. Я хотел, чтобы он заткнулся. Орал на него — тоже в мыслях. Но… от этого становилось только хуже. — Без сил высказал он и беспомощно сжал губы.

Сейчас разноется.

— Что было потом? — Мой голос прозвучал холодно.

Разве не жуть?

— А? — Он был сильно удивлён. — Ну… не помню как, но мы нашли что-то типа общего языка. Только потом я понял, что это совсем другое.

— Что же?

— Это самое объединение. Когда я начал понимать, что в мои мысли проникают его. Его соображения, идеи, фантазии. Когда я почувствовал, что мои мысли склеились с чужими, и разорвать их… сначала было трудно, но получалось. Но, чем дольше мы были вместе, тем труднее было отделяться. Сейчас… это уже невозможно. Ну, если я бы попытался оторвать от себя кусок кожи — больно, и страшно, и зачем вообще так делать? Ха-ха. — Он закрыл рот ладонью.

Это смех был не от счастья. От осознания ненормальности. От страха. От того, что когда-то потерял себя.

Терял ли он себя на самом деле?

Что это? Ложь? Игра? Настоящее психическое расстройство?

Единственное, что я знал наверняка, что, испытывая жалость к нему, я испытывал презрение к себе.

* * *

Оставаться безразличным я не мог. Поинтересовался темой в интернете. Наиболее правдивый вариант — реакция на стресс. Что-то в этом психологическом духе.

Добротно обоснованная теория, но я не принимал её. Аварии достаточно, чтобы перестать считать мысли своими?

На форумах людей с подобными проблемами часто отговаривают от предписывания себе, например, шизофрении. Потому что человеческий организм как только изгаляться над собой не умеет, чтобы защититься. Узнал тогда же. Не обрадовался. Всё стало более запутанным. Если у него и могло быть такое замечательное расстройство, почему появилось после аварии?

Или всё до ужаса просто, и дело в том, что мозги задело? Так бывает?

В двенадцать лет.

Я схватился за ручки кресла.

Чтобы разобраться, нужно слишком многое узнавать.

* * *

Я сидел несколько ночей и составлял вопросы, подходящие для каждой теории. Когда рассказал об этом Герману, он так же, как и я, не смог проявить однозначной эмоции: тревога, непонимание, уныние, радость, замешательство.

Мы начали разбираться. Биографию до аварии он знал хорошо. О психических заболеваниях у родни узнавал до меня. Последствия аварии требовали долгого восстановления, но никаких нарушений мозга, кроме известного нам, врачи не обнаружили. Всё было цело и сохранно.

— Ты же меня не обманываешь? — Изнурённо спросил я.

— Зачем мне это?

— Если бы я знал…

Уже жалел, что ввязался в это

* * *

На Германа углубление в тему собственной неоднородности подействовало сильно. Лицо вечно загруженное — на грани недовольства и пессимизма. Брови нахмурены, нижняя губа сосредоточенно поджата. Он настолько засел в этих «исследованиях», что даже на приставал не обращал внимания. А вот им не нравилось, что их нахально игнорируют.

Случилось это вечером. На том же месте, что и раньше. Он ждал меня, приставалы ничего не ждали. Видя, что их не воспринимают, они решили проверить, насколько выдержка крепка. Я представлял, что достаточно, но, когда они спустили с него штаны, а он в ответ: «Отъебитесь», так равнодушно и лениво, я озадачился. Не успел прийти вовремя. Он получил по лицу. Потом они получили от меня.

— Ты бы реагировал, что ли. А то изнасилуют, а ты и не заметишь.

Герман не ответил. Ни согласился, ни отказался.

— Меня-то не игнорь.

— Я не игнорю.

— Так ты отвечай, чтобы я не придумывал.

— Я устал.

— Я вообще-то тоже. Но ты сам мне всё это рассказал, поэтому возьми ответственность и доведи дело до конца.

— Я не просил тебя лезть в это.

— А чего ты хотел от меня? Поныться? Представляешь, я не такой — для меня этого недостаточно. Есть проблема, надо решить, либо вали к психиатру и принимай таблетки.

— А чем они помогут!?

— Мне откуда знать?!

Он тоже не знал.

Всю дорогу молчали. Действовали друг другу на нервы, но не расходились. Проверяли, кто простоит дольше. Кто будет победителем.

Со временем и ветром злость ссыпалась до раздражения, а там и превратилась в лёгкое недомогание.

— Извини. — Сказал он с сожалением.

— Мысли всё так же не твои?

— Кажется, мои. — По глазам — почти не сомневался. — Я… запутался.

— В чём же?

Видно по нему, что не знает, но пытается оформить ощущения хоть в какие-нибудь слова:

— Ну… — Не многообещающе. — В том, что происходит. Почему мы ищем ответы. Разбираемся. Почему… именно ты помогаешь. Почему?.. — Я надеялся, что он не скажет: — Руслан. Зачем тебе это?

Моя личная проблема — не воспринимаю собственное имя. Тот Герман всегда кликал по нему: «Непутёвый Руслан», «Тащи свою задницу, Руслан», «Таких тормозов, как ты, ещё поискать надо, да, Руслан?». Тогда я признавал это имя своим. После его смерти, оно помрачнело. Никто не обращался. Не называл. Всегда было наиграно. Не к месту.

Я настолько отдалился от него, что перестал называть при знакомствах. Те и не длились долго: мой слизанный характер мало кого привлекал.

— Это произошло ненамеренно. Заинтересовался тем, что происходит с тобой. Не обманываешь ли ты меня. — Он телом кричал: «Не обманываю!». — Подумал, что может помочь разобраться. И понеслось. Только результаты у нас нулевые. Даже отрицательные — только посмотри на себя: заёбаный. А на меня? Я будто вкалываю без продыху. И что мы узнали? Ничего. Походу, нужно признать: не нам решать проблему. Ну, не мне. А тебе и ещё какому-нибудь специалисту по выбору. Не обязательно психиатру. Есть варианты полегче — психотерапевт или психолог. Тебе лучше будет. И мне станет.

— Но мне стало лучше.

— Это где?

— Может, я и выгляжу настолько заёбаным, но внутри хоть что-то начало организовываться.

— А тебе не кажется? Это вполне может быть от того, что общение отвлекает. А суть остаётся.

— Да, вполне может быть.

Что ещё хуже.

— Но пусть так, я чувствую себя лучше. Благодаря тебе.

— Недавно вышло по-другому.

— Зато вышло. С тобой я больше чувствую себя собой. Тем, которым хотел быть, но не мог. И, которым, кажется, мог быть когда-то. Я ведь представлял… что у меня могла быть другая жизнь. А потом что-то случилось.

Зачем он это сказал?

Такая глупость в голове появилась, что вызвала улыбку. Стало… неловко. Я даже закрылся руками, чтобы не показывать ему.

— Слушай, — в моём голосе смех, — какого числа ты попал в аварию?

— Шестнадцатого июля.

Было совсем не до смеха, не до улыбок, но я улыбался и не знал, как перестать.

* * *

Без объяснений потащил Германа с собой. В город, из которого переехал. В котором прошло моё детство. В котором моё имя ещё было моим. Сказал взять самое важное. Днём отправились. Он что-то спрашивал, но я был отключён — ночь не спал, не мог заснуть сейчас. По приезду перекусили в кафешке и отправились дальше. Пришлось держать его за руку, чтобы не отставал. Несмотря на отсутствие сна, я был активнее. Он не успевал, запинался. Длинные ноги не выручали. Я не сбавлял темп.

К вечеру мы доехали до старого кладбища. Потребовалось не так много, чтобы найти могилу с пыльным портретом.

— Руслан…

Я протёр фотографию и снова вернулся туда, где моё имя произносили так часто, с живостью эмоций, пусть и пренебрежительными. Туда, где мёртвый ещё был живым. Где был другим собой.

— Мой друг. Умер, когда было двенадцать.

— Я…

— Не сожалей, не сочувствуй. Лучше посмотри на фотографию и дату.

Он посмотрел. В его голове возникло не меньше вопросов, чем смеха в моей.

— Это самое тупое, что могло прийти мне в голову. Но такого не бывает, да?

— Да… не бывает, — поддержал меня, не вдумываясь в смысл слов. — Но почему бывают такие совпадения?

Я даже сомневался в использовании «совпадения» для обозначения собранных фактов.

— Не я этим распоряжаюсь. Бывает, да и всё.

Он пристально рассматривал двойника. Фотография отвечала дерзким взглядом и хамливой ухмылкой. Чем дольше Герман смотрел, тем, казалось, серьёзнее воспринимал эту тупую идею.

— Но, может быть, вы когда-то пересекались.

— Даже если… пересекались, то что?

— Думай сам. Мне надоело.

— У тебя уже есть ответ.

— У тебя тоже.

— Думаешь, я подражаю ему? Только потому, что мог раз увидеть?

— Не исключено.

Почему-то эти слова тоже оказались не теми.

Его лицо так исказилось, будто на него обрушились и новость о психическом заболевании, и жестокое изнасилование, и настоящее отвращение с моей стороны за слабость и мягкотелость. Иначе его обречённость не описать.

Он открыл рот, скривил губы, но ничего не сказал. Его затрясло.

Словно одумавшись, он кинул рюкзак и рванул. Я сообразить не успел, а, когда сообразил, кинулся за ним, получая веткой по лицу.

Я потерял его из виду, но быстро нашёл. Он был медленнее, но по склону несся, не замечая препятствий. Меня тоже заносило. Ветер хлестал по лицу. Ноги заплетались, тело не поспевало. Когда он был передо мной, в паре шагов, я налетел сзади и повалил на землю.

— Ты что творишь?! — заорал я.

— Не твоё дело! — завопил он.

Я попытался перевернуть его, за что получил кулаком по лицу. Резко схватился за него, занёс руку, чтобы дать сдачи, но оставил себя.

Он закрылся локтями, что рот едва было видно. Он дрожал. Сильно сглатывал.

— Лучше бы ты сказал, что я ненормальный.

— Так хотелось услышать? Сам же вечно только и делал, что хотел быть нормальным!

Я был слишком зол, чтобы держать себя в руках.

— Отвечай!

Он сдавил губы и вжал руки в лицо. Я схватил его за запястья с намерением развести костистую преграду. Но он был упорен, а я слишком взвинчен, чтобы правильно распределять силу. Я сжимал, словно собирался раздавить, но не производил других движений.

— Ты бесишь. — Прошипел я.

Я дал себе установку: если не ответит, брошу здесь. И я ждал, не смягчая хватку, надеясь, что боль вынудит заговорить.

Ошибкой было не добавить в эту установку время. Ошибкой было не иметь при себе часов и полагаться на внутреннее чувство. А оно уверенно подсказывало, что прошло очень мало. Можно ещё подождать.

— Да что с тобой?!

— Я не знаю! — Из всей мочи. — Не знаю! Может, я просто больной? И никакого смысла в этом нет?! Но ты ведь тоже… тоже поверил, что я могу быть им? Хоть немного… Что…

Его руки обмякли, но я не спешил убирать их с его лица. Что-то подсказывало, что увижу я лишь зарёванное лицо. И то, что во мне откликнется, мне не понравится.

Оставил его. Остался сам без сил. Высосал. А желание трындеть без сути не отнял:

— А теперь какая разница? Был ты им… — По-прежнему абсурдно. — Или нет. Сколько времени прошло? Уже поздно разбираться. Похоже. Надо работать с тем, что есть. С тем, кем ты стал. Слиянием? Объединением? Да пожалуйста. Хочешь сказать, даже в самой малой мере, тебе не хотелось быть таким? Мелким и беззащитным? Крутым и пафосным одновременно? Некоторые качества несочетаемы до такой степени, представь себе.

Герман молчал. Не хлюпал. Почти не сдавливал губы.

Его руки тряпьём упали на землю. Он не хныкал. Выглядел измотанным, но вполне дееспособным.

— Руслан, — хрипло проговорил он. — Кто я для тебя?

— Какая разница?

— Скажи. Ненормальный или из прошлого.

— Ты…

Финальные титры. На этом хотелось закончить.

Кем он может быть ещё?

— Ты — странный. И я странный. Ты просто Герман, а я — Руслан. Вот и всё.

— А что делать дальше?

— Мне за тебя решить?

— Не хотелось бы.

— Тогда сам.

Я упал. Совсем потерял силы.

— Расскажешь о своём друге?

— О каком?

— Ну… о нём.

— Стоит начать с того, что он мне не друг.

— Но ты назвал его…

— Это сложно объяснить. Поэтому пропускаю.

— Лодырь.

— Сопляк.

— Матершиник.

— Какой грех!

— Зато честный.

— Ну спасибо.

— Тебе не нужен пластырь?

Я даже не знал, поранился, когда падал или нет. Не чувствовал боли. Только расслабление.

— А у тебя есть нормальные?

— И с животными, и обычные.

Удивительно. Очередное слияние.

— Только рюкзак наверху остался.

— Давай потом. Я хочу отдохнуть.

— На кладбище?

— Где упали!

— И правда. Где упали…

— Что?

— Ну. Я никогда не отдыхал на кладбище.

— Я тоже.

— И с ненормальными не дружил, да?

— Так же как и с приведениями из прошлого.

Он блаженно вздохнул. Засмеялся.

Я залип на небе. Уже появлялись звёзды.

Сегодня мы уже не уедем.

А у меня одно желание — найти круглосуточную забегаловку, просидеть в ней до утра. И налепить на себя цветной пластырь, чтоб неповадно было.