К+В, М+В (джен)

Я люблю гулять у прудов. Хожу разными маршрутами: по асфальтированным и вытоптанным дорожкам, иногда пробираюсь через кусты и деревья, иногда брожу около полусгнивших, но обитаемых домов. Каждый маршрут я обследовал не меньше пяти раз, я побывал везде, где можно было. Выбирал разные начальные точки и заканчивал прогулку в непредвиденном месте, но, по пути, я всегда возвращался к маленькому мосту, на котором висели замки влюблённых, и я всегда обращал внимание на одну пару.

Она висела под цветами. Просто её не заметить. Кто-то хотел говорить о любви, проявлять её, но не демонстрировать перед чужими глазами. Однако, самым интересным оказалось то, что два замка были одинаковыми: с серым корпусом, плотной застёжкой, чёрными заглавными буквами, которые написал один человек.

К+В

М+В

Это могла быть шутка, насмешка над влюблёнными, которые согласны оставить доказательство своей любви и избавиться от возможности изъять его. Я считал по-другому, менее реалистично, но убедительно, если включить воображение.

У «В» была не одна привязанность. Он или она, стыдясь или напротив принимая себя, признался-призналась в чувствах к «М» и к «К» — к обоим сразу. Возможно, они даже знали о существовании друг друга, возможно, жили вместе, втроём, в одной квартире и их всё устраивало. У них были свои «семейные» склоки, но общество друг друга не пресыщалось. А, возможно, «В» прятал-прятала «К» от «М» и «М» от «К» и прикладывал-прикладывала все силы, чтобы скрыть их существование друг от друга.

Я трогаю замок слева, взвешиваю в руке и плотно сжимаю.

Эта история притягивает меня. Я не могу забыть о ней. Почему же? История о привязанности к двум людям, возможно, из-за секса и не более — никакой романтики, никакого красивого начала в духе «когда наши взгляды пересеклись, я почувствовал в этом человеке себя», никакого продолжения или конца.

Всё, что я думаю об этой истории, о «В», «К» и «М», — лишь мои догадки. Моя фантазия, которая ищет смысл или создаёт его, когда ум не знает наверняка.

Я топчусь на месте, тру плечо, когда замечаю поблизости людей, и отпускаю замок.

Не понимаю, почему это притягивает меня.

* * *

— Слава, приём, контрольный пункт ноль-ноль-пять вызывает. Вы на связи? — гудит под ухом Жека.

— Да. — Я в недоумении смотрю на него.

— Ты согласен?

— На что?

Он поджимает губы.

— Я ведь только что сказал… Обижаешь ты меня, не могу.

— Ой, ну извини, о своём задумался.

— О чём?

— Хм-м-м, — тяну я. Абсолютно не помню, о чём думал. — О чём-то очень весомом и важном.

— Нихрена ты не думал, — притворно дуется и продолжает: — Предлагают свидание вслепую, слышал? Вот и собираемся пацанами, ты с нами?

«Вслепую» — то есть никто не гарантирует, что придут красавицы или умницы. Стоит напомнить себе, что и я далеко не красавец и не умник — все проставляются.

— Думаю, можно.

— Серьёзно? — хрипит криком Остапов, пробираясь через Илью и Андрея. Он толкает ребят и встаёт передо мной, а лицо его кривится в надменное высокомерие. — Мне казалось, тебе среди других людей ловить нечего.

Несмотря на худобу и шаткую походку, своими выпадами и резкими словами он отпугивает. Немалую роль играет его вид, который неделю за неделей становится хуже. С выходных он побледнел. Кожа на лице стала такой сухой, что при ветре полетит шелухой. Что до одежды… внешний вид имеет для него второстепенную роль.

Так, отвлекаясь на его внешность, я хочу унять взрывную реакцию на дерзкое «ловить нечего».

— О чём ты? — раздражённо спрашиваю я.

Откуда ему знать, есть мне что ловить среди других людей или нет? И что вообще за «другие» люди? Обособляет меня?

Жеке тоже интересно, откуда у Остапова появилась такая позиция.

— Так ты серьёзно, — плюётся сарказмом прямо в лицо. — Я о том, с каких пор тебе нужны другие люди, если ты сам с собой — и тебе этого вполне достаточно?

— Ты что несёшь? — я злюсь. Конкретно.

Тупой бред. Он говорит, что я такая высокомерная сука, что о других вообще можно забыть? Как же…

— Паша, я не думаю, что у тебя есть хоть какие-то основания так говорить, — хмуро держится Жека, а Остапов окидывает его насмешкой.

— Моё основание — знание.

— Сам придумал? — в ответ усмехаюсь я, и даже его красные глаза не гасят мою надменность.

— Знание без доказательства ничего не значит, — заключает Жека. — А если ты хочешь сказать об аксиоме, — перебивает Остапова настырным тоном и сжатыми в кулак эмоциями, — то знай, что аксиома — самое недостоверное знание.

— Ты об это ещё математичке скажи, — Остапов сипло ржёт и неожиданно тянется рукой ко мне.

Прежде, чем я скидываю костлявую лапу, она успевает несколько раз почесать мою голову с целью разодрать кожу, а может — вырвать целый кусок. Остапов глумливо улыбается, хочет рассмеяться, но разражается диким кашлем, как прокажённый. Как полудохлая птица, которая всеми силами вытягивает себя, но взлететь ей уже не дано.

Я бы с радостью облегчил страдания птахи, передавив горло.

— Слава, так что? — спрашивает Жека, когда угроза выметается из класса.

— Что?

Я залип на Остапове и забыл тему разговора.

— А, свидание. Да, я согласен.

— Только вот, — Жека неуверенно смотрит назад — в сторону выхода, — Остапов тоже сказал, что придёт. Не позволим, так сам притащится.

— Он — идиот? — риторически интересуюсь я. — Он же… знаем мы, какой он, на что он рассчитывает?

— Я без понятия, — логически рассуждает Жека, — может, ему делать нечего. Или одиноко. Или что ещё.

— Да уж. Если говорить о человеке, которому себя хватает с головой, так Остапов тут уделывает всех и вся. Не понимаю, что он ко мне прикопался.

В течение оставшейся недели Остапов ещё не раз лез ко мне и определённо веселился, когда я свирепо отгонял его или рычал точно дикая собака. Что ж, я был не против стать собакой, чтобы выпотрошить тощую птичью тушу и закопать её на заднем дворе. Чтобы не видеть. Не слышать сухого кашля, громкого не щадящего ушей смеха и одной мысли, которую Остапов не ленился изменять.

«Что ты получишь от других людей? Ты и сам прекрасно справляешься».

«Думаешь, полюбить кого-то, кроме себя?»

«Тебе и одному хорошо. Даже слишком».

Фраза била точно в солнечное сплетение. Дыхание вставало: ни вздохнуть, ни выдохнуть. Мысли закупоривались.

Остапов говорил обо мне, как о заядлом эгоисте, которому никто, кроме него самого, не нужен.

Всё это — грёбаная ложь. Провокация, на которую я не могу не вестись. Не могу спокойно стоять и слушать, как трещит Остапов, доказывая свою правоту, как, в самом деле, аксиому — так есть и по-другому быть не может.

Ненавижу его. И его возникшее из ниоткуда внимание ко мне, да ещё и с такими деталями.

В субботу, когда Жека спрашивает, точно ли я пойду, замечая мою нервозность по поводу кряхтящей птицы, я уверенно говорю, что пойду — хотя бы ради того, чтобы доказать этой сиплой и лысой наседке, что я могу быть с другими людьми — с ними мне может быть хорошо. И прочее, что он накрутил в своей голове, не замечая того, с кем я общаюсь в школе, как я веду себя дома или даже в соцсетях.

С местом встречи не заморачивались — выбрали фудкорт, где можно организовать пространство на двенадцать человек. Девушки оказались пунктуальными, пришли своей компанией и все прихорошенные. Я даже засомневался в собственном виде — стоило бы одеться более официально или, приличия ради, составить список вопросов, которые можно было бы обсудить. Но, как в поле моего зрения попадал неизменно убитый неделей Остапов, я успокоился. Я — не последний вариант, я вполне неплох, пусть и не готовился.

Пока девушки представлялись, я старался ненавязчиво выделить главное — то, за что можно обратить внимание, и моё внимание обратилось к Лене. У неё были длинные русые волосы, светлое добротное лицо, макияжа по минимуму и глубокие синие глаза. Когда она посмотрела в ответ, я смутился. Она была определённо хороша, и была в моём вкусе. Оказалось, что и я ей понравился.

Мы сразу обособились, завязывая разговор. Я напрочь забыл об Остапове и его недельной программе раздражения меня. Напряжение выветрилось, а вопросы, которые я задавал Лене, возникали сами собой, без потуг. Она легко рассказывала о себе, не стеснялась. Иногда я мог вообще не говорить, но она точно знала, что сказать следующим.

У неё был удивительно звонкий голос, но такой — возвращающий к реальности, что я ненароком думал, что уже слышал его.

Ещё на выходе из торгового центра Лена взяла меня под руку, и мы шли парой с нашей шумящей компанией в сторону прудов. Сначала держались одной группой, потом разбрелись кто куда. Я и Лена бродили изученными дорогами, отбивались от мошкары и смеялись.

— Мне очень нравится здесь, — говорит она, прижимаясь ко мне и оглядывая стоячую воду.

— Мне тоже. Я часто гуляю здесь. Наверное, с самого детства. И не надоедает. — Я не знаю, как много стоит говорить, поэтому дополняю предложения обрывками. Лена ничего не говорит по этому поводу.

Верной дорогой мы приближаемся к мосту с замками. Лена протягивает руку, трогает их, смотрит на буквы, где на цельные имена, а потом на меня.

— Очень мило, — говорит она и нежно улыбается. — Не думала, что мы пойдём именно так.

— Да? Мне казалось, мы вместе решили так пойти.

— Не-а. Ты вёл настолько уверенно, что я не могла не последовать за тобой, — Лена смеётся.

Я опять шёл к этому мосту не раздумывая. Как заколдованный.

— И почему ты удивлён? — спрашивает Лена и, отпуская мою руку, встаёт напротив, обтекая точно вода.

— Я не заметил этого… — спешно отвечаю я, натягивая улыбку, а Лена обнимает за шею и тянется губами ко мне.

Ветер уносит в сторону от неё. Сейчас Лена опять засмеётся и спросит, почему я удивлён.

— Недотрога, — она только смеётся, а нежная улыбка принимает более взрослые очертания — въевшиеся и строго упрочнённые.

— Я давно не состоял в отношениях, вот и…

Накрывает. Но где-то изнутри: точно мысли заглотила косатка.

Я не помню, как давно состоял в отношениях. И с кем. Смутное согласие выкликивает, что да — состоял, но вспомнить не могу. Когда это было? Кем был тот человек? Как долго мы были вместе?

— Позвольте внести поправочку! — хрипит Остапов и топотом привлекает внимание.

Чему я не удивлён, так это ему. Небось шёл следом, пресытился нашей идиллией и решил навести вороху.

— Тебе-то чего? — я повышаю голос и прячу Лену за себя.

— Не хочется, чтобы ваши, так быстро завязавшиеся отношения строились на лжи. — Он за своё. Без причин, без доказательств. Я стискиваю зубы и намечаю удар по бледному лицу. — Ты уже состоишь в отношениях. Не забывай об этом.

— Если только разбираясь с тобой, — шепчу на грани я.

Грёбаный лжец, который не отстанет от меня. Который будет лезть в мою жизни и поганить её. Который прилипнет и высосет энергию без остатка.

— Или с собой, — смеётся Остапов.

— О чём он? — голос Лены остался почти неизменным — она сбита с толку не больше моего.

— Самому бы знать…

— Ты и так знаешь! Хватит притворяться.

Почему он продолжает лезть ко мне и внушать свои мысли? В чём его проблема? Почему ему нужно отыгрываться на мне подобным образом?

— У тебя отношения строятся только с собой.

Опять. Опять он говорит об этом дерьме. Как же он невыносим.

— Иди, — не замечаю, как обращаюсь к Лене, трогая её за плечо.

— Пойдём вместе… — звучит как просьба, но я повторяю сам не свой:

— Иди.

Она слушается. А я снова смотрю на Остапова. На больного стервятника, растерявшего свои перья и ставшего огромной куриной тушей, которая не пойдёт на разделку — больно она испорченная. Заражённая. Умирающая в течение своей жизни с ненормальной скоростью.

Почему же я не пошёл с Леной, оставаясь в его обществе?

— Решил остаться со мной? — Он читает меня. Как же так? — Как она сказала? «Очень мило»? Примерно так. Но знаешь, что «милее»?

Он скажет то же, что и раньше, но я не перебиваю, с невыносимым спокойствием жду. И понимаю, совсем не моя реакция. Это — не мой ответ.

— Признаваться себе в любви и вешать замки со своими инициалами.

В памяти что-то рябит. Солнце. Зелень. Оно отзывается тупой расчётливой болью. И щелчком. Двумя щелчками одновременно.

— Не делай такое лицо, будто не понимаешь. Я не поверю тебе.

Приходит странная мысль: Остапов мне мстит? Получается у него неплохо. В голове заложило.

— Как этого можно не помнить? — с требованием говорит он.

— Я не понимаю, о чём ты, — выжимаю силой.

— Да, это ты уже говорил. «К» плюс «В», «М» плюс «В» — совсем ничего не говорит?

Он знает про них?

Мозг ревёт. Я прикладываю руку к голове, чтобы остудиться. Что-то совершенно другое.

— Только читать надо «К.В.М.» — целиком, не стремаясь. И расшифровывать как Красный. Владислав. Михайлович. Теперь вспомнил?

Нет. Я ничего не вспомнил. Что за глупая игра? Если буквы складываются в мои инициалы, это ровным счётом, вообще ни о чём не говорит! Это — додумка. Всего лишь мысленная игра, которую затеял сам Остапов. Верно, только он, потому что скучно ему, потому что одному не с кем играть. Вот и нашёл себе развлечение, увидев такие необычные замки. Найдя их. За горшком с цветами… Как он нашёл их?

Я вдавливаю пальцы в лоб. Нашёл и нашёл. Это не повод нести чушь и складывать разрозненные факты в один красивый вывод.

Вот именно. Так и есть.

Но почему? Почему мне так нехорошо? Меня мутит. Укачивает на земле. Коробит жар, а из памяти доносится слабый голос — не разбираю, не вижу. Замки. Два в каждой руке. В каждой чужой руке, но я вижу их своими через глаза, которые принадлежат мне.

Два человека. Один. Два признания, один почерк.

Размышления выливаются в острую боль. Кажется, сейчас упаду. Просто не выдержу этого бреда, и сам себе разорву сердце.

— Спору нет, ты — мудак.

Не понимаю, откуда взялся голос. Когда смотрю на Остапова, он напрягается, но не открывает рта.

— В своей жизни всё настолько плохо, что только остаётся лезть в чужую?

Чья-то невидимая рука обнимает меня за плечо, а мои губы растягиваются на насмешке, произнося не моим голосом:

— Мне, конечно, тоже, доставляет удовольствие, знать и говорить правду, когда другие живут ложью. Так и самооценка повышается, и гордость неебическая берёт — вау, я — номер один, я один тут ведаю, а вы, незнайки, стойте где стоите и не понимайте дальше.

Это говорю не я.

Едва я поворачиваю голову и смотрю на плечо, как меня пробирает дрожь — ни чьей руки нет.

Я молчу, крепко сцепив губы, а голос продолжает:

— Но, блять, — выдаёт с горестью, — если человеку от этого хуже, может, стоит заткнуть свою пасть? Или хотя бы подумать, а? Тебе настолько одиноко, что ты вешаешься на людей из чувства отчаяния и тем самым доводишь до отчаяния их? Капец грустная история.

— Ну да, грустная, — неуверенно говорит Остапов, теряя самообладание.

Он тоже его слышит. Возможно, даже видит. Потому что смотрит в мою сторону. Но я рядом с собой никого не вижу.

Не вижу, но чувствую прикосновения, тепло, которое мне не от кого получать.

Это не просто бред…

— Который ты? Красный? — Остапов хочет перейти в нападение, но держит дистанцию защищаясь.

— Которого ты больше ненавидишь, — бросает голос с вызовом и отбирает первенство немыслимой уверенностью.

— Всех троих ненавижу.

Я знаю, невидимку это смешит — ему нравится, как Остапов сквозит неуверенностью, стараясь показать мнимое превосходство, и прикладывает все эмоции, чтобы не сдать самого себя.

— Как же он нас любит, — голос шепчет мне на ухо, касаясь жарким осязаемым дыханием, и оставляет за собой холод. — Я всегда думал, что наркоманы ненавидят дилеров, которые завышают цену за низкосортный товар.

Это добивает Остапова.

— Почему он думает, что никто этого не видит? — спрашивает голос, снова обращаясь ко мне. А я молчу, прикидываюсь дохлым будто мышь, но тело выдаёт меня, как тело Остапова подставляет его самого.

Я нервно вздрагиваю от мимолётных поглаживаний, от томного голоса и эмоций, которые почему-то выражаю я. Я не хочу этого чувствовать. Я не хочу этого знать. Хочу быть дома. Один. Никого и ничего не слышать и не видеть.

Подальше от голоса. Подальше от Остапова. Подальше от себя.

* * *

Может быть, я взывал так сильно, что голос смилостивился?

— Зачем мне милостивиться, если я тебя и без того уважаю?

Может быть, сказал это вслух, а в Остапове пробудилось сочувствие?

— Он же бесчувственный боклан! Свои чувства с трудом разбирает.

Может быть, ничего этого не было, и я всё придумал?

В этот раз голос смолчал.

Я плохо помню, что произошло на мосту. Уши будто заложило: их накрыло тёплой волной, а сквозь эту волну до меня доносился успокаивающий шёпот, и я не слышал ни голоса, ни Остапова. У меня не осталось сил, я помню, как почти упал, но меня поддержали и донесли до дома. Кто донёс — я не видел… Чувствовал только, или слышал, что следом идёт ещё один человек и размеренно что-то говорит тому, который нёс меня.

Я сошёл с ума. Это верные спутники расстройств — галлюцинации. Слышу то, чего нет, чувствую то, чего нет, боюсь того, чего нет.

Я прижимаю ноги к груди и зажимаю уши. Сдавливаю губы изнутри зубами, чтобы не заговорить, и зажмуриваю глаза — отторгаю себя от мира и мир от себя.

— Сложно сказать, есть мы или нет. — Красный… если его так можно называть, сидит со мной на кровати. Я прижимаюсь телом к матрасу, отвернувшись от него. Я просто знаю, что он там — мне необязательно его видеть. — Если существуешь ты, то существуем и мы. Мы не можем быть исключением, понимаешь? — он тихо обращается ко мне, а я прекрасно слышу его через перекрытые уши.

Просто уйди. Оставь. Хватит.

Я сам себя разрываю изнутри. Сдерживаю от мысли взять отвёртку и начать колоть себя в ноги и живот. Мне тяжело дышать. Я не чувствую воздуха. Я не чувствую себя. Не могу понять себя.

Это мерзко. Отвратительно. Хочу не чувствовать. Хочу сбежать.

Я вжимаюсь головой в матрас, напрягаю мышцы, будто так могу отогнать галлюцинацию, но она остаётся на прежнем месте, смотрит на меня с сожалением и держится из последних сил, чтобы снова не заговорить.

Хватит. Пожалуйста. Чем я это заслужил? Как мне жить с этим? Надо сдаться в психушку? Не хочу. Не хочу быть ненормальным. Не хочу быть таким.

Я хочу разрыдаться и перестать в воображении резать себя, нанося удары отвёрткой. Больно — до безумия давящее и высасывающее воздух чувство. До безумия нереальные мысли, которые приносят реальную боль.

Я задыхаюсь.

— Ты знаешь, как дышать, — чья-то ладонь касается моей головы.

Я даже не удивляюсь, со страхом выдавливаю слёзы, следом воздух и снова заглатываю, начиная активно впускать и выпускать его.

— Если бы мы знали, как уйти, мы бы ушли, — это говорит не Красный — он с другой стороны. Голос звучит взрослым. Пытается быть утешающим. И не пытается внушить доверие. Размеренно гладит по волосам и не отговаривает.

— Ненавижу Остапова, — злится Красный. — Какого чёрта он лезет к нам?

Я до сих пор не увязываю, что за «мы» и «нам». Есть только я. И никого больше. Остальное… признаки шизофрении.

— Но мы — это ты.

— Вы — не я! — ору сам не свой и сжимаюсь, будто меня сейчас изобьют. Распотрошат мысленными ножами и разделают топорами.

— Влад, — осторожно зовёт Красный и касается моего плеча — меня дёргает, но руку он не убирает. — Пусть мы — не ты, но… — Как легко он меняется: с Остаповым и не думал любезничать, а со мной дрожит как от холода. — Мы знаем то же, что и ты. Мы живём с тобой. Мы чувствуем то, что переживаешь ты. И это делает нас тобой.

— Красный, ты делаешь хуже, — замечает… этот взрослый голос, не отрывая своей руки от меня.

— А ты думаешь, мне здесь весело и хорошо? Думаешь, мне нравится приносить боль? Нравится, что Влад страдает и ненавидит себя? Нет. Нет. И ещё раз — нет.

Маленький отчаянный голос, переживания которого вызывают отвращение.

Они слышат мои мысли. Они в самом деле знают их. И последняя особенно задевает Красного — он не хочет, чтобы его переживания вызывали отвращение. Но вместо насмешки, которую он демонстрировал Остапову, он выражает другое — не понимаю, что это. Что-то такое же мелкое и уязвимое, как моя дорога к здоровой жизни… Которая уже точно не наступит. Которая не приходит к ненормальным.

Я сжимаю губы, вжимаю руки в голову, но уже ничего не чувствую — я на пределе. Я довёл себя. Я потратил всё, что было.

— Тогда скажи об этом, — звучит взрослый голос… «М».

Я не знаю, к кому он обращается. Когда они разговаривают, то забывают, что есть я, который и слышит, и видит их, и знает, их чувства.

— Ненавижу вас, — шепчу я — не от страха, скорее, от собственной давки — тяжело выговаривать слова.

— Но Влад, — начинает Красный, а я перебиваю:

— Убирайтесь! Исчезните. Зачем вам мучить меня? Не нравится, что я страдаю? Если ты — причина этих страданий, будет куда лучше, если ты избавишься от себя.

Я понимаю эти слова. Я знаю, зачем говорю их, но они кажутся такими чужими. Не моими. Не столько моим желанием, сколько чужим. Их кто-то уже говорил.

Мне.

Они не думают противиться мне. Они принимают этот гнев и продолжают сожалеть. О своём существовании.

И это выдавливает из меня остатки.

— Влад, — чуть ли не с надеждой говорит Красный и опускается надо мной, едва касаясь руками, — если ты не любишь себя, мы будем любить тебя. Просто так. За то, что ты есть. За то, что ты — это ты. — Дрожа он обнимает меня. — Я, правда, не хочу делать тебе больно… тем, что я существую, говорю, трогаю. Но я не могу по-другому. Я здесь для этого — дать то, чего у тебя нет. Конечно, я виноват в том, что Остапов узнал о нас… Извини за это. Тогда я хотел проучить его. Чтобы не лез и не мешал тебе… нам жить. А получилось наоборот. И я сделал хуже…

— Этого достаточно, — говорит «М». — Влад понимает тебя.

Его пальцы касаются лба, а я открываю глаза.

Передо мной никого. По-прежнему пустая и тёмная комната в однушке крёстного с голыми и холодными стенами.

— Помни, ты не один. Мы всегда с тобой, и поддержим, и поможем, и выслушаем.

Не хочу быть один. Поэтому закрываю глаза и снова вижу их: маленького, прижавшегося ко мне Красного и серьёзного с тёплым взглядом «М».

— Я люблю тебя.

Я всегда хотел услышать эти слова.

Примечание к части

Спонсор "Других видов отношений" — трансактный анализ.

Неожиданный сюжетный твист:

— Только читать надо «К.В.М.» — целиком, не стремаясь. И расшифровывать как: Кинематографическая вселенная Marvel.

«Матерь божья, за что мне это?»