Инна в паутине своих страстей (гет)

Ты большая в любви.

Она идет по узкому темному коридору. Потолок почти касается макушки. Это даже не коридор — какой-то маленький подвальчик, больше похожий на бункер. С кричащей вывеской где-то на улице «Гадания, привороты, сглаз». Она во всё это не верит — она не дура. Но снова в памяти всплывает утренняя история Жени в инстаграме: он в сладких ночных объятиях миловидной девушки. А хочется — чтобы он был в объятиях Инны.

— Ну, — говорит тучная женщина в балахоне, освещенная совершенно несуразным шаром-лампой. — Я всё о тебе вижу.

Инна думает, какая же это дурацкая ситуация. Она как будто попала в сериал «Гадалка» — с такой же плохой актерской игрой. У нее рука покрылась мелкими зудящими пятнышками, и она их чешет, чешет — с самого утра, с того момента, как увидела Женю. Ее Женя. В глазах плещется такая дикая первобытная ненависть, что, если эта чертова гадалка, сидящая за круглым столом, поможет ей, то она продаст всё ради этого: бабкину квартиру в советском стиле, старенький телефон, учебу бросит. Она не сходит с ума. Она в порядке. Она трясется, не от холода — от злости, клокочущей в груди. И сердце стучит панически.

Она не верит в гадания. Она хочет ухватиться за эту призрачную надежду, как утопающий — за маленькую соломинку. И ведь понятно, что соломинка его не спасет, а он всё равно — держится.

— Что видите? — с сомнением спрашивает Инна, давая густо накрашенной гадалке шанс на придумывание истории.

— Мужчину собралась приворожить… — загадочно махая полными руками над разноцветным шаром из магазина безделушек, шепчет та.

Инна еле слышно цокает языком — это легко. Для таких выводов гением быть не нужно. Избитый сюжет. Несчастная девчонка с разбитым вдребезги сердцем пришла из-за парня. Всё. Другое дело — копнуть глубже. Инна медленно, играясь с псевдогадалкой, подходит к столу. Она кружит над женщиной, точно хищник — над маленькой худенькой добычей. У нее зрачки неестественно расширены, они заслонили цвет глаз.

Гадалка дергает рукой, но взгляд у нее не меняется — она не выходит из образа.

— Имя у него такое… — гадалка прикрывает веки, глазные яблоки под ними активно двигаются. У нее лицо испещрено мелкими возрастными морщинками. Когда она открывает глаза, то тут же впивается взглядом в бледное лицо Инны, из которого словно жизнь высасывают. — Как у твоего любимого поэта.

Инна пальцами обхватывает края стола, немного стаскивает с него длинную бархатную скатерть. Ей кажется, что это место по атмосфере больше напоминает притон. Слова гадалки заставляют насторожиться, приоткрыть губы в предвкушении, всё внимание подарить ей одной, как будто она — центр вселенной. Итак, женщина таинственно ухмыляется своим мыслям. Она думает — стоит ли посвящать эту малохольную девицу во все тонкости работы.

— А какой у меня любимый поэт? — спрашивает дрожащим от нетерпения голосом Инна. Ее всю трясет — теперь на место ненависти приходит больная эйфория. Она чувствуется, как получается нащупать шанс, почти за него хватается, но никак не может ухватиться.

— Евгений Евтушенко, конечно же.

Инна восторженно хлопает в ладоши. Ее воспаленный безумием взгляд мечется по стенам, исполосованным непонятными надписями. Она пребывает в восторге. Вокруг пахнет удушливым цикорием. Только сейчас замечаются две белые кофейные чашки с жидкостью внутри. Не спрашивая разрешения, Инна пьет то, что стоит ближе к ней. Привкус кофе, но с какими-то травяными добавками. Легкий полумрак, нарушаемый только ярким светом круглой лампы, не дает погрузиться в черноту собственных мыслей.

Женщина раскладывает карты. Только это — не какие-нибудь таро. Это самые обычные игральные карты с дамами, валетами и королями. Инна удивляется, ставит чашку на круглое блюдце, приподнимает изящно бровь:

— Вы будете гадать по этим картам? — не понимает она.

— О нет, — качает головой гадалка, улыбаясь зловеще (а может, это свет так странно на нее падает). — Сыграем в «дурака»?

— Издеваетесь? — недоумевает, злится Инна, чуть было не вскакивает со стула, но ноги у нее ватные, голова налита свинцом, и она чувствует себя устало-возбужденной. Хочется почему-то сыграть в карты. — Какой там козырь? — она смиренно берет в руки шесть карт, не задается вопросами, глупым взглядом цепляется за лицо валета с усами. Ее Женя лучше в миллион раз.

— Червы, — ядовитым голосом выплевывает гадалка. — У меня десятка.

— А у меня восемь, — говорит Инна и бросает шестерку крести. — А на что играем?

— Побеждаешь ты — дам тебе действенный совет по приворожению и ничего взамен не попрошу, — чеканит механическим голосом, точно диктор с радио, гадалка. Ее взгляд больше не возвращается к Инне — он поглощен игрой. — Побеждаю я — приворот тоже будет, но цена станет неподъемной.

— Я подниму, — решительно заявляет Инна, сжимает челюсти, зубы ее скрипят, стираются, но она так старается над игрой, так рьяно желает победить.

— Вот нужен тебе этот мужик? — хмыкает гадалка, меняя равнодушие на будничную дружелюбность. Как будто две старые подружки встретились и проводят время за милыми разговорами.

— Нужен, я же его люблю уже…

— Пять лет, знаю-знаю, — скучающе тянет гадалка и притворно зевает. — У всех у вас одна проблема — зацикленность.

— В смысле? — Инна не понимает и оттого злится, сжимает карты, мнет край одной из них.

— Полюби себя — окружающие тоже влюбятся. Вот такая хорошая и безопасная истина.

— Я люблю себя. — Раздражение так и сквозит в голосе Инны. Она хмурится болезненно, ее нижняя губа немного дрожит. — Женя говорит, что я не его типаж.

— Думаешь, приворот поможет тебе стать его типажом? — в открытую насмехаясь над несчастной, гадалка обнажает желтоватые зубы. Такая улыбка при разноцветном сине-красно-желтом свете лампы выглядит пугающей.

Инна покусывает длинный ноготь большого пальца. Ей очень не хватает терпения. Немного сосредоточенности, хладнокровия — и она бы победила. Но у них остается по две карты. Инна старается не показывать своего страха, но у нее обе карты — маленькие, простенькие. И она кидает одну из них, доверяя свою жизнь течению. А гадалка без труда отбивает. Последняя минута растягивается в вечность. Сладко-горький привкус появляется на языке от предвкушения финала. Вспотевшие пальцы мелко дрожат. Женщина легко роняет карту, словно знает — итог предрешен.

Инна ее подбирает. Биться ей нечем. Сожаление очень ясно отпечатывается на ее лице.

— Я люблю вот это разочарование, — смеется гадалка. — Теперь я даю тебе право уйти или остаться. Оцени мою доброту.

— Я не уйду.

— Мне нравится эта решительность, — качает головой гадалка, немного подвисает, раздумывая о своем. — Только она может выйти тебе боком.

И вдруг — Инна взрывается. Боль минувших дней находит выход здесь — в пустом, душном, пыльном подвале какой-то неприметной хрущевки. Она бы заплакала, но палящее солнце выжгло всю воду. Она бы закричала, и она кричит на эту опасную, эту страшную, эту непонятную женщину, которая всё терпит и терпит.

— Хватит морочить меня! Скажите, что мне сделать и я, блять, сделаю! Волосы его принести? Я хоть каждый волосок за ним подберу. Может, вам денег надо? Так я найду, это окей!

— Скажи мне, — у гадалки взгляд вдумчивый и пронзительный — она им очень долго смотрит на Инну, прежде чем вынести какой-то вердикт. — Какой у тебя главный страх?

— Я… — Инна заметно тушуется, вдруг ее секундное чувство неистовой злости рассеивается и она, обескураженная, задумывается над вопросом.

— Честно, только честно, — крупный указательный палец гадалки рассекает густой воздух. За ложь она убьет. — Бедность тебя не пугает, собственная смерть тоже. А что пугает?

— Ну… — Инна нервно чешет руку, покрытую краснотой. Чешет до ярких полос, до боли, чуть ли не до крови. — Я боюсь смерти близких. И одиночества.

— Тогда… — гадалка вся подбирается, улыбается победоносно, локти ставит на стол, пальцы прикладывает к подбородку. Она ликует. Внутри всё трепещет. Это чувство ей ужасно нравится. — Моя цена такова: если вдруг ты захочешь избавиться от его любви, если разлюбишь его, то он, привязанный к тебе, умрет.

— Это же херня какая-то! — восклицает Инна, ударяя ладонью по столу. Она расплывается в радостной улыбке. — Я люблю его больше всех на свете, с чего бы мне вдруг перестать?

— Жизнь — штука ой какая переменчивая, — гадалка качает головой, хихикает над своими мыслями.

Инна не вдается в подробности ее слов, не раздумывает долго — опьяненная приблизившимся шансом на успех она готова схватиться за него и не выпустить. Ей кажется, что если она промедлит хотя бы минуту, то гадалка и ее шатер-подвал испарятся бесследно. Гадалка не торопит, ждет, постукивает длинными отросшими ногтями по столу, глядит в упор на обреченно влюбленную. Она думает, что любовь — самое страшное зло из всех существующих. И она радуется где-то в глубине души, что эта напасть обошла ее стороной.

Инна подается вперед, немного наваливается на стол, широко распахивает глаза, безумная в своей решимости и решительная в своем безумстве. Ее трясет от нервного ожидания, по телу волнами разносятся самые разные чувства: от бешеного желания поскорее увидеть Женю до нетерпения перед теми словами, которые он, влюбленный, скажет ей потом при встрече. Гадалка криво улыбается:

— То есть всё решила прям? — ее глаза злобно сверкают. — Прям всю жизнь готова его терпеть?

— Да, — решительно и бездумно заявляет Инна, как помешанная, как умалишенная, зацикленная на своей расплывчатой цели. — Говорите, что нужно сделать.

— Итак, — гадалка вытаскивает из продолговатой деревянной шкатулки длинную сигаретку и неспешно закуривает, как бы показывая, что торопиться ей, в отличие от Инны, некуда. — Для того, чтобы не чувствовать потом себя обязанной, поясняю еще раз: вмешательство в человеческие чувства — это очень серьезно, тут нужно хорошенько подумать.

— Я подумала, — перебивает, точно острым лезвием отрезает, Инна. — Давайте уже непосредственно к делу.

— Какая нетерпеливая, — желчно усмехается гадалка. — Ну, тогда слушай. Я дам тебе одну штучку, которую вы с твоим несчастным должны выпить на закате на открытой местности, на природе.

— На какой еще открытой местности? — Инна злится, плотно сжимает губы, бросает на женщину недовольный взгляд — ей нужна определенность, ни больше, ни меньше.

— Ну, гора какая, холм, мало что ли открытых мест в городе?

— Звучит как пранк.

— Можешь не верить, — лукаво пожимает плечами гадалка, а сама смотрит в упор, как бы испытывает на стойкость. — Но если не проверишь, то не узнаешь. А какие у тебя еще есть варианты? Сдается мне, что ты совсем отчаялась.

— Вы правы, — Инна качает головой, стискивает зубы, недовольная правдой.

И стремглав у нее в воспоминаниях проносятся все эти костюмированные шаманские обряды, все эти дорогущие и совершенно бесполезные призывы нечистой силы. И вдруг — мимолетная надежда в лице полной женщины в длинном платье. И надежда эта — ничем не подкрепленная, но всё еще самая ощутимая из всех, которые были. Инне вручают два маленьких стеклянных пузырька с чем-то розоватым.

— Зелье любовное? — скептически смеется Инна, но ловит себя на жуткой мысли, что, как бы смешно ни выглядело всё это со стороны, она готова рискнуть.

— Можно и так сказать, — неопределенно качает головой гадалка. — Потом, после того как выпьете, положи ему в карман свою вещь, маленькую, так, чтобы она точно не вывалилась.

Затем, сосредоточенная, она достает откуда-то из-под стола, укрытого длинной скатертью, продолговатый серый камень.

— Договор, — говорит, положив камень перед Инной. Та удивляется:

— Мне типа расписаться на нем? Что за приколы?

— Камни впитывают энергию, — устало поясняет гадалка, словно мать — несмышленому младенцу. — Они умнее, чем можно подумать.

— Ага, — Инне плевать. Дайте ей уже это таинственное снадобье и позвольте побежать на поиски Жени. Она протягивает руку немного вперед, открывает ладонь. — Чем тут расписаться? Ручка есть? Маркер?

— Кровь от указательного пальца.

Инна вздыхает:

— Ну почему в таких сюжетах всегда фигурирует кровь?! — она обреченно закатывает глаза. — Ладно, режьте уже.

Гадалке два раза говорить не нужно — выудив откуда-то из закромов кривой осколок зеркала (Инна задается вопросом — а продезинфицирован ли он?), она впивается острым углом в указательный палец Инны и безжалостно вдавливает, разрывая мягкую податливую кожу. Это — совсем не укол в больнице. Инна слегка дрожит и даже пищит. Несколько темно-красных капель падают точно на середину камня, отмеченную мелким кружочком.

Гадалка расплывается в загадочной улыбке, понятной только ей. Инна, когда обряд завершен и камень благополучно спрятан, немедля хватает склянки с жидкостью и убегает, словно сейчас из-за угла выпрыгнут ее друзья и знакомые и закричат, что она — дура набитая, раз поверила в такую несусветную ересь. Инне плевать, что они все подумают, за кого ее примут. Пока она бежит по бесконечным ступенькам у нее одни мысли в голове — поскорее бы услышать от Жени что-то приятное, хотя бы просто насладиться его вниманием, подаренным только ей одной.

Она хватается за перила, спотыкается в темноте и вдруг — наваливается на тяжелую подъездную дверь всем весом. Улица встречает ее приятной прохладой. Взгляд цепляется за вывеску с гаданиями. Инна уходит как можно дальше от этого места. Сердце ее панически стучит. Глупые ноги ведут ее к студенческому общежитию, где обычно обитает Женя, окруженный красотками-старшекурсницами.

Ей очень хочется, чтобы вся эта мистическая дребедень оказалась действенной.

Ты смелая.

На этаж, где обитает их факультет, она залетает стремительным ураганом. Девчонки-соседки, сидящие на кроватях, неопределенно поглядывают на взъерошенную, покрасневшую от быстрой ходьбы Инну. У нее глаза — огромнейшие. Везде, куда суется голова Инны, после ее ухода остаются незатихающие перешептывания. Ей наплевать — у нее одна цель.

— Она совсем тютю, да? — удивляются между собой девчонки.

— Везде своего Вавилова ищет…

— Так девчачий же этаж.

— А он тот еще бабник, поэтому где женщины — там и Женька. — Хихикает какая-то бесцветная (в данную минуту для Инны — все бесцветные) девчонка и пилит, пилит свои километровые ногти.

У Инны Воскресенской всю жизнь всё по полочкам, а сейчас, сегодня, вчера, месяц и пять лет назад всё как-то вихрем закружилось, сбилось в кучку, разметалось. Чертова встреча с чертовым талантливым и красивым до одури художником испортила ее грандиозные и дальновидные планы. Там и учеба была на отлично, и цели. А теперь она, как полоумная, мечется в поисках. Вся — сама не своя. Вся — не в себе. Это чувство ее ужасно злит, скребется под ребрами, но оно — навязчиво-неотступно.

Инна врывается в кухню. Это мерзкое место. Три плиты плотно друг к другу прижаты и всё время грязные, жирные, а порой — даже с едким черным налетом. Тут всегда пахнет жареным луком, уксусом и, в общем-то, ничем больше не пахнет, потому что нормальной едой студенты редко питаются. Единственное широкое окно со старой деревянной рамой не дает вдохнуть полной грудью. Там всего одна жалкая форточка, и чтобы распахнуть ее — нужно залезть на узкий подоконник, который весь облупился так, что краска обычно впивается в коленки.

Женя сидит на деревянном дряхлом стуле, лениво раскачивается на нем, а вокруг него, точно возле шейха арабского — куча девчонок, заглядывающих ему в рот. Красивый, подкачанный, с длинными пальцами и талантами, которые можно эксплуатировать и эксплуатировать («Ой, Жень, а нарисуешь меня?»), он сидит, вальяжный, наслаждается своим положением, всей этой ситуацией в целом.

Местные ребята, которые модненьким свитерам и водолазкам предпочитают треники и олимпийки, его, конечно, недолюбливают. А с другой стороны — странно, если бы долюбливали или даже перелюбливали.

В общем, Инна несется к нему. Плечами всех расталкивает, выслушивает ругательства в свою сторону, привлекает внимание присутствующих и главное — самого Жени. Его светлые глаза врезаются в лицо Инны. Он смотрит равнодушно, но неприятная надменность проскальзывает в этом взгляде. Он пытается объяснить ей безмолвно, что, мол, у него, если осмотреться, вокруг девчонок пять точно, кто-то из них в миллиард раз красивее этой фанатично-влюбленной Инны, он может выбрать любую, если только захочет, поманит, а та побежит.

— Ты что? — не понимает Женя, сощуривается, взирает снизу вверх (но по ощущениям — сверху вниз) на Инну, оценивает ее вид, усмехается. Яд сочится с его неестественно-розовых губ. Он громко усмехается, напоказ. — Сколько раз еще мы будем проходить через это? Снова и снова, снова и снова.

— Просто подними зад и пойдем. — Шепчет Инна.

Всё еще острая на фразы, она становится благоговейно-тихой при этом человеке. Если бы они были в мультике — над ним бы загорался нимб, всё вокруг облачалось бы в тень, а он один светился бы, словно божество. Таким она его видит. Несмотря на эту едкость и недружелюбность.

Инну просто пиздецки бесит, когда он, этот Женя Вавилов, видит в ней только гребаную собачонку, которая и дружить с ним согласна, только бы хоть как-то взаимодействовать, пересекаться, разговаривать, в конце концов. Ей все подруги (она их растеряла, когда шла к сердцу Жени) говорили и некоторые продолжают говорить, что, блин, хватит, всё, Инна, соберись, забудь, найди себе нормального, адекватного парня, способного ценить любовь и любить в ответ, а не только получать восхищения.

Женя поначалу весело улыбается, глазки у него хитренько блестят, а потом, когда Инна злится и тащит его за рукав кофты, дико бесит своим взбалмошным поведением, он и сам чувствует злость, чувствует, как вот эта всепоглощающая неприязнь наэлектризовывается между ними. Инна тащит его в коридор, в конец коридора, под пристальные взгляды проходящих мимо девчонок в халатах и с полотенцами на головах. Там окно большое и цветок, за горшком которого всегда прячутся дешевые вонючие сигареты. Боже, как же Инна не любит этот запах и как же часто ее рука непроизвольно тянется к его источнику.

Женя складывает руки на груди, брезгливо отмахивается от Инны, отходит на один шаг, как бы разграничивая между ними всё — жизни, пути, общежитие. Воскресенской как-то всё равно, что он там думает — она больше сосредоточена на своих переживаниях, неспособных найти выход из бесконечного каменного лабиринта. Ее снова трясет, прямо как в коморке той гадалки, от воспоминаний о которой уже становится жутковато. Одну руку она держит в кармане кофты на замке. Боится, что пропадут пузырьки. Она всё еще думает, что вся эта затея — верх идиотизма. Тем не менее, останавливается у окна, открывает форточку. Пальцы лезут за коричневый высокий горшок, в поддон, где в мешочек обернуты сигареты. Одну берет сама, другую протягивает Жене. Тот качает головой. Молчит. Пытается понять, кто сдастся первым.

Начинает в итоге он:

— Знаешь, бесит, что нас все обсуждают. — Издалека, вкрадчиво, медленно, пленительно, черт.

Инна заслушивается. Сигарета тлеет в ее пальцах. Она невесомо касается ее губами, густой дым выдыхает на улицу и молится, только бы этот волнительный момент не испортил дядька-охранник, который сам обычно курит во дворе и подслеповато посматривает в окна, но из-за солнца ни черта не видит.

— Что обсуждают? — спрашивает Инна, как бы не понимая. На самом деле ей нравятся сплетни. Хотя лучше было бы, окажись они вовсе не сплетнями.

— Нас. — Повторяет Женя. Его просто раздражает компания несуразной Инны Воскресенской, которая порой напоминает помешанную шизофреничку. — Ты вообще понимаешь, как нелепо мы выглядим?

— Нет, — пожимает плечами Инна. Правда пожимает, искренне, без всяких игр. — Я же не зациклена на мнении общества. Мне как-то похер. А тебе, походу, важно, чтобы тебя все облизывали.

— Если тебе это так не нравится, — хмыкает Женя, скалится, смотрит с презрением, не оставляя ничегошеньки от этой миловидности, которую он дарит всем, кроме Инны, — просто отъебись от меня. Найди себе другого лоха.

— Мне и одного хватает.

После встречи с гадалкой у Инны подозрительно быстро прорезались коренные зубы.

Женя устало улыбается, но на этот раз без злобы и лицемерия — правда улыбается, запрокидывает голову, даже коротко смеется, приятно, раскатисто. Его почему-то забавляет эта странная перемена в Инне — как будто у нее вдруг изменился план, она переменила все свои цели и наметила их в другую сторону. Если так, то Женя только рад. Дружить-то с Воскресенской он не прочь, но терпеть ее влюбленные взгляды — отвратительно.

Он вспоминает, как, стоит ему подняться на этот этаж, десятки безумных глаз обращаются к нему, следят за каждым его шагом с придыханием. А он идет, не дышит, старается держаться ровно, безупречно, чтобы здешние первокурсницы им любовались. И как среди этих однообразных глаз встречается та самая, которая выводит из себя. И как он сразу хмурится, злится, сбегает, прячется в чужой девчачьей комнате под недовольные визги. А Инна за ним, идет медленно, как бы показывая, что никуда Женьке от нее не деться — он ее навеки. Если бы они оба могли жить тысячу лет, то ему пришлось бы страдать гораздо дольше.

— Ты вообще из художественного училища, — напоминает Инна, как будто Женя мог забыть такую информацию о себе. Он неопределенно жмет плечами, фыркает, гримаса раздражения четко отпечатывается на его лице. — Ты че здесь трешься вечно?

— Тут самые клевые девчонки, — едко чеканит он и нарочно смотрит в глаза, в самую их глубь, чтобы, блин, показать ей всё-всё. — Ты буквально обламываешь мое общение с ними, когда вот так маячишь перед глазами!

Инну его слова, его злость, издевки и ненависть обижают, конечно, расстраивают очень, но она стойко терпит всё, потому что помнит о своем преимуществе перед этим парнем — у нее в кармане всё еще лежат два пузырька с каким-то псевдоволшебным любовным зельем. Она старается сильно не надеяться, не мечтать, но невольно представляет, как Женька ее полюбит до головокружения, как они будут прогуливаться по паркам на зависть всем-всем-всем. Но пока Женя смотрит недовольно, с ехидством каким-то даже.

— Ау, придурочная, тебе че надо?

— Вообще или на данный момент? — опомнившись, спрашивает Инна. Она приторно-кокетливо улыбается, сверкает подкрашенными глазками, любуется недовольным бледным лицом, которое ей так нравится. — Мне нужно, чтобы ты пошел со мной в лес.

— Че? — Женя изумляется и уже совсем нешуточно — у него глаза по пять рублей и брови норовят на лоб залезть.

Инна его обескураживает. Ей нравится удивлять и уж тем более интриговать. Она сразу вспоминает все эти модные гайды из инстаграма, где гламурные женщины из Москвы учат завоевывать мужские сердца дурацкими играми. Жене не нравится удивляться, но он честно себе признается, что Воскресенская выворачивает его мозг наизнанку и почти залезает внутрь, как таракан, которому плевать — он просто делает по-своему.

Женя хочет уйти, но стоит на месте. Женя хочет послать к чертям Инну и почти открывает рот, но она его ловко опережает, знает, как облупленного, умело хватает за живое, за важное:

— Там вид красивый, — загадочно протягивает она. — Я подумала, что ты мог бы написать там картину. Я слышала, что у тебя сейчас проблемы с учебой.

— Откуда ты всё слышишь? — фыркает Женя, впрочем, уже мягче.

— Свои источники, — Инна весело подмигивает, тушит сигарету о грязный подоконник и бросает окурок в окно, хотя вроде как осуждает тех, кто беспардонно мусорит. От нетерпения ее слегка потряхивает. — Я просто хочу сходить туда, а одной стремно.

— А со мной типа норм? — Женя недоумевает, возмущается. Инна думает, что если бы он правда был так недоволен, то вряд ли продолжил бы стоять с ней.

— Ну мы же друзья.

Слышать подобное из уст фанатично влюбленной Инны странно. Вообще она себя странно ведет сегодня: трогательно-романтичный взгляд сменился на туманность и разгадать ее не представляется возможным. Жене остается одно — покорно следовать за ее мыслью, которую она тянет и тянет, ну прямо как резину.

— Без всякого, Вавилов, — усмехается Инна, а сама почему-то представляет их поцелуй в лесу, среди диснеевских пений птиц. — Просто пошляемся по лесу, соберем всю грязь и разбежимся по домам.

— Я хз, о чем с тобой говорить, — Женя предпринимает кричащую попытку выкрутиться, сбежать, спастись из цепких рук Инны и от ее хищного взгляда. — Ну типа мы же прям разные.

Инна фыркает, пальцы запускает в волосы, оттягивает кончики, смотрит Жене в глаза и ничего там не видит. Думает — если зелье это мутное не прокатит, то она возьмет и поцелует его просто так, без всякого. И так вцепится, так вопьется ноготками, что Женька будет вопить и брыкаться. Господи, она же не может взять и опустить руки, ну честное слово. Инна Воскресенская не была бы собой, если бы после первой же неудачи отчаялась. И пусть Вавилов пока плохо осознает шаткость своего положения, совсем скоро до него снизойдет вся бешеная влюбленность, хранившаяся долгие годы в большом-большом девичьем сердце.

Она ловит его за живое. Как будто хватает щипцами за кровоточащую рану и давит, давит. Он правда с ума сходит от ускользающего вдохновения. Давно его перестали интересовать виды за окном общаги, давно он потерял азарт от вида чистого холста, который призывно смотрит и манит. Что-то очень соблазнительное есть в предложении Инны, хотя оно и не лишено гадкого привкуса вот этого вот дешевого подката. Он с сомнением спрашивает:

— Ты себе парня не нашла? — так, словно от ее ответа будет зависеть его решение. И Инна это чувствует на молекулярном уровне. Она выпрямляется, прячется за длинными пушистыми ресницами, добавляет образу нарочитой загадочности и пожимает одним острым плечиком:

— Есть один на примете, с экономики…

Она врет как дышит. И если среднестатистический человек состоит на семьдесят процентов из воды, то Инна — из паталогического, искусного обмана. Но только скрывать влюбленность она так и не научилась. Она ловит себя на мысли, что видеть этот насмешливый, этот немного «свысока» взгляд Жени — очень болезненно. Как хлыстом по голой спине. Но она глотает обиду на него и с малюсенькой долей ехидства думает — может быть, скоро он будет валяться у нее в ногах и тогда-то она вдоволь насладится своим превосходством. Только отличие их будет в том, что Инна-то отдаст свою любовь ему, всю отдаст, без остатка.

Женя задумчиво кивает. Его тошнит от сигаретного дыма. Его, более того, неправильно-сильно тошнит от Инны. От ее длинных, жестких волос, от губ бантиком, от едких духов, от ее излюбленного голубого цвета. Футболка у нее голубая, шнурки на кроссовках, сумочка. Как же его воротит…

— Позвала бы его, — скалится Женя с отвращением. — На полянке бы потрахались, а че, норм тема.

— Я похожа на дуру? — Инна улыбается непринужденно, как бы поддерживая милый дружеский разговор. Ее красные-красные губы расплываются в ухмылке. — Интересные у тебя свидания.

Это она только внешне поддерживает образ непоколебимой, равнодушной девушки. На самом же деле ее колошматит не на шутку. Она, блин, в своих сопливых фантазиях представляет, как Женя выпивает вот эту розоватую дичь, как у него в глазах появляются сердечки, как он берет Инну за талию и как целует, а она не то чтобы сильно против. И у нее желудок скручивается в узел от непринятия другого варианта — того, в котором Женя морщится от мизерного пойла, плюется и косится на Воскресенскую, как на сумасшедшую, а потом и вовсе сбегает. И почему-то второй вариант, сжимающий сердце до размеров кулачка, кажется самым мерзотно-правдоподобным.

Она слегка прищуривается, чтобы не видеть недовольство на лице Жени. Ее дико бесит его бегство и то, как он дает шансы всем девчонкам, что хоть немного на него западают, всем, блин, но не ей, никогда не ей. И это самое-самое обидное, потому что уж она бы сделала так, чтобы он не разочаровался, чтобы он понял, как она пиздецки сильно влюблена, а он — нос воротит.

Он чуть выше нее, подтянутый, с прозрачной бледной кожей, с ясным умным взглядом — гребаный художник, ищущий музу в любой женщине. А она, Инна, всегда воспринимается им как пацан, как свой в доску пацан, хотя у нее вообще-то куча топиков в гардеробе и длинные волосы, но это тоже не показатель.

Она снова закуривает. Они почему-то оказываются во дворе общаги. Кажется, ее сюда уводит Женя — подальше от любопытных девичьих глаз, которые могут всякого подумать, а потом дадут ему от ворот поворот. Ему бы глазками большими и красивыми стрелять, очаровывать дам, миленько с ними кокетничать, а он сидит на сраной зеленой лавке и смотрит на дерево, трясущееся над головой, со скрипучими ветками и осыпающимися от ветра листьями. А Инна давится мерзостью сигареты, чуть ли не в глотку себе ее пихает, пялится покрасневшими слезными глазами на длинную шею Вавилова.

— Блять, — она обжигается, шипит, тошнотворно скручивает губы в трубочку и отбрасывает потухшую сигарету на асфальт. — Ебаные общаги.

— А они в чем виноваты? — хмыкает неприязненно Женя, кривится, всем своим видом демонстрирует нежелание сидеть рядом с этой дамой на одной лавочке. Изящно закидывает ногу на ногу. Она еще и с миленькой плетеной сумочкой цвета ясного неба. А изо рта валится мусор. — Ненавижу твой мат.

— И меня. — Подводит черту Инна. Не прогадывает. То, что она попадает в мысль Жени, читается в его туманно-загадочном взгляде. Ни в какой лес он идти не хочет. Инна, если честно, тоже. С каждым годом она чувствует себя всё более помешанной.

— И тебя… — выдыхает Женя. Как от сердца отрывает два слова и отпускает их в свободное плавание.

Не то чтобы Инне легче от его признания, но она немного радуется — он хотя бы не лицемерит. Было бы обидней видеть, как он ее холит и лелеет, потому что боится задеть хрупкое девичье сердце. Но Инна привыкла к пинкам под зад, ей как-то не привлекательна идея быть нежной фиалкой — лучше долголетним кактусом или сразу вековым дубом, способным выдержать все молнии и грозы.

— Что еще тебе во мне не нравится? — стиснув зубы, спрашивает Инна.

Она давит пальцем муравья, ползущего по лавочке, хотя он, вообще-то, ничегошеньки ей не сделал. Смотрит в сторону. Брезгливо вытирает палец об траву. Женя этого не видит, потому что он мечтательно-увлеченный природой. Он почему-то начинает неохотно перечислять:

— Меня тошнит от твоих резких духов, — ему бы еще пальцы загибать для полноты картины, свои дурацкие длинные музыкальные пальцы, но вместо этого он выдерживает драматичные паузы. — От твоего шершавого голоса, как будто по мелкой гальке идешь босиком. От вечно летающих волос. От голубого, который тебе пиздец как не идет…

Он бы продолжил, но его окликают. Подбегает какой-то пацан местный. Стреляет сигаретку у раздраженной Инны. Спрашивает Женю о девчонке с психфака. Говорит, что на коттедже в субботу намечается тусовка с травой, от которой горло режет. Инна не слушает. Она только с ухмылкой думает, что если план ненормальной гадалки сработает, то ни на какую тусовку Женя уже не пойдет. А если не сработает, то Воскресенская побежит за ним следом, как собачонка.

Потом пацан отбегает к другим ребятам. А они вдвоем остаются на лавке, самой отдаленной от главного входа в общежитие. Инну слегка подташнивает, но она предпочитает игнорировать рвотные позывы. Она вся бледная. Странные длинно-грязные волосы виснут и червями сползают на плечи. Женя, наблюдая за ней, ловит себя на мысли, что эти волосы могли бы обвиться вокруг его шеи удавкой. Трясет взлохмаченной головой.

Он дурнее всех дураков, потому что соглашается на ее авантюру. Она ждет его у общаги, где он сам живет. Всю дорогу они молчат, молчат, только тяжестью дышат и воздух вокруг себя наполняют смердящим унынием. Женя залетает в комнату и вроде бы на этом можно было закончить, но он смотрит в окно на эту придурочную и ему становится ее ужасно жаль, прям до тошноты, до горечи на языке, до болючего кола в грудине. Он хватает рюкзак, бросает туда всякие художественные вещицы вроде старенького альбома и всевозможных карандашей и выбегает. Инна видит его красные щеки и позволяет странной мысли просочиться в голову — может, он уже в нее влюблен? Но он всё еще смотрит странно-жалобно. Как родственники смотрят на обреченных на смерть. Она глотает вязкую слюну и бредет за ним. Он почему-то руководит этим спонтанным походом.

— Самый разгар клещей. — Говорит Инна тихо, робко, потому что они идут по пустынной улице.

И говорит так, как будто пытается найти ребяческий повод никуда не идти, развернуться, разбежаться. Только теперь, идя с ним по мостику, она понимает, насколько ее идея безнадежно дебильна. И она дебильна. А он — тем более.

Женя вздыхает. Закатывает глаза. Неожиданно — усмехается. Даже немного походит на живого, блин, человека. Не на скульптуру эпохи Ренессанса или что-то в этом духе, а прям на человека, с присущими ему морщинками и глупыми ужимками.

— Тебя пугают клещи? — удивляется Женя.

Он тащит с собой худой плед, продырявленный сигаретами. Он ненавидит Инну.

— Ну, мало приятного в том, чтобы вытаскивать из себя вот эту вот хуйню.

Жене режет уши. Он проглатывает ее слова и душит их до смерти. Чтобы эти гады больше никуда не расплодились, а передохли в курящей-второкурснице-в-голубой-маечке. У него буквально вяжет во рту, как будто сожрал килограмм хурмы. И в горле скоблит от засухи. Он смотрит на солнце, пробивающееся через накренившиеся над головами деревья, и мысленно подсчитывает время. Мечтает лечь в кровать, заполоненную клопами. Мечтает натянуть большие наушники и слушать всякую фигню типа Доры.

Всю дорогу Инна смотрит на него влюбленными глазами и разве что слюни не пускает. От этого слегка потеют ладони и как-то инстинктивно хочется держать спину прямо, словно он заинтересован в том, чтобы понравиться ей. Хотя он хочет ее от себя отвадить. Думает, может стоит начать гавкать на весь бор или штаны стащить посреди дороги. Потом в отвращении догадывается — последнее ей даже понравится. Мерзко. Пахнет кислятиной. Тут прошел дождь. Сырость. Лужи приходится обходить. Тропа узкая, жмутся плечами. Инну это не смущает, а уверенный в своей привлекательности Женя чувствует неловкость.

Инна опять закуривает. Третья сигарета с тех пор, как они встретились. Или уже четвертая? Он не следит. Ему приходится наслаждаться не свежим воздухом и запахом смолы, а табачным дымом. Его воротит и он уже хочет сбегать в кустики, вывернуть наизнанку и так пустой желудок, но вместо этого выпрямляется сильнее, прям в струнку, прям как каменный, и идет оловянным солдатиком. Очень неуютно. Тишина вокруг и только их дыхание, которое могло бы романтично переплестись в единую мелодию, но вместо этого бьет по вискам и сдавливает череп.

— Как насчет того, чтобы это была наша прощальная прогулка? — спрашивает Женя с щенячьей надеждой в широко распахнутом взгляде. Инна усмехается. Ему кажется — над предложением. На самом деле — от своего скользкого, гадкого замысла. Хочет его всего забрать, уменьшить и посадить в ладошку.

— Хорошая идея, — соглашается не без труда. Играет в равнодушие. Женя даже начинает верить и понемногу расцветает. Его очень легко обмануть. — Только давай без нытья? Хотя бы в последний раз.

Он кивает. Как будто говорят не о безобидных прогулках, а о проводах в лучший мир. Они выходят на милую полянку, усыпанную полевыми цветами, крапивой и одуванчиками. Инна представляет, как они вдвоем бегут по этому полю и держатся за руки. Всё, конечно, в замедленной съемке. Женя расстилает свой дохлый плед и садится, скрестив ноги. На колени водружает альбом. Там всякие глупые, наивные зарисовки простым карандашом: он рисует цветы, панельки, которые проходит, когда гуляет один, рисует лавочки, деревья, всякие магазинчики с их кричащими вывесками и силуэты бесцветных людей.

Он тут же падает в творчество. Инну изнутри скребут сомнения. Она на всякий случай нащупывает в кармане два пузырька и свою маленькую заколку. Может, выбросить? Потом с тоской смотрит на красивое лицо Жени, на ровные черты, на аристократичную бледность рук, на сосредоточенную морщинку между бровями, на напряженные пальцы, на длинные ноги, растянувшиеся во весь плед. Она неловко жмется рядом, но его не отвлекает, слушает одну с ним тишину и редкое щебетание птиц. Она природу не любит. Она — человек бетонных городов, напичканных заводами. Ей там комфортно и хорошо. Это Женьку всегда пленит свобода, природа и величие дурацких деревьев. Это он может наслаждаться молчанием и шорохом листьев, а не прятаться от этого за наушниками. Это про него и для него. Инна не уверена, что для нее найдется место в таком странном, таком естественном мире Вавилова. И уж тем более она не уверена, что он бы в здравом рассудке ее туда пустил.

— Я бы выбрал любую компанию, кроме твоей, — говорит Женя и Инна кивает, ничуть не удивленная его словами. Она отмахивается от противных комаров. — Но сейчас мне почему-то так пофиг…

— Просто природа — это твое? — спрашивает Инна с сомнением. Вообще-то в своей правоте она не сомневается. Женя кивает, едва заметно улыбается одними кончиками губ:

— Ты слишком хорошо меня знаешь… — потом, подумав, добавляет беззлобно: — Меня это дико бесит.

— Ты бы хотел, чтобы на моем месте был кто-то другой? — догадывается Инна. У нее в груди зияет дыра размером с Марианскую впадину. Пальцы мелко дрожат — она прячет их в карманах кофты. Женя дергает плечом:

— Всегда, — расплывчато отвечает он, увлеченный наброском невзрачного облезлого дерева. А мог бы выбрать стоящее рядом — пышное, зеленое. Но предпочел самое уродливое. — Я постоянно думаю, что было бы круто, если бы за мной бегала девчонка, которая мне нравится… А не ты… — на выдохе произносит.

— Не я… — тянет Инна, пробуя на вкус горечь невзаимности. Ей не привыкать быть нежеланной, нелюбимой, второй, третьей, да какой угодно, но только — не первой. Никогда не первой. Всегда маячить рядом и никогда не проникать в сердце.

— Мне жаль, если я разбил твое сердце, — безэмоционально бросает Женя, как будто вдруг осознает, что они находятся в лесу и что опечаленный человек может быть очень опасен. Дежурно извиняется. Но Инна не чувствует искренности и потому хмыкает:

— Бывает.

А про себя добавляет: «Скоро ты меня полюбишь».

И она яростно начинает верить в пузырьки с розовой водой и в заколку. Так начинает верить, как будто если даже там вода простая, раскрашенная гуашью, то она вдруг подействует, потому что у Инны эмоции зашкаливают, и она одними этими эмоциями запросто может зарядить воду на любовь.

— А ты влюблен в кого-нибудь? — спрашивает она, рассматривая красивый профиль Жени. Вообще-то он не красавец. Просто он всегда умел бросаться сладкими фразочками и завораживать девушек.

Он чуть поворачивает голову. Кончик карандаша вдавливает в белый лист. Смотрит на Инну, что-то вычитывая по ее лицу. Качает головой и лениво:

— Не думаю, что создан для любви. — Отвечает. Насмешливый. Глумливый. Но немного болезненный. Инна чувствует родство с его болезненностью. Но всё еще не с ним самим.

Пока он рисует, Инна думает, как бы ненавязчиво заставить его выпить содержимое очень странной колбы. Он не дурак. Женя Вавилов редко пьет на тусовках (только если пиво в бутылках) и не пробует наркотики. Он до неприличия, до зубного скрежета опаслив и осторожен. Это правильно, думает Инна. Но это так злит!

— Если ты кое-что выпьешь, — говорит она, наклоняясь немного к Жене. Он смотрит в свой альбом. Они как раз на высокой горке, откуда видно весь город, распростершийся как на ладони, — то я отстану от тебя.

Женя поднимает взгляд. Подозрительно ухмыляется:

— Это звучит очень стремно. Прям очень.

— Знаю. — Фыркает Инна, откидывая волосы за спину. Лезет в карман. Протягивает Жене сжатый кулачок, а когда разжимает его — демонстрирует два пузырька с розовой водой. Он, конечно, сомневается.

— Это любовное зелье? — с издевкой спрашивает Женя. Он и не догадывается, как близок к истине. Ему это кажется нелепостью.

— О да, — улыбается Инна, кристально честная. — Ну так что?

— После этого пойдем по домам?

— Обязательно.

Женя откладывает в сторону альбом. Там много лихорадочных линий, далеких от законченного рисунка. Это скорее абстракция. Двигающиеся деревья по бокам, виднеющиеся вдалеке трубы заводов и в середине, в эпицентре всего-всего — старое дряхлое дерево. Какой-то он слишком мрачный, думает Инна. Она представляла его более романтичным, более жизнелюбивым.

А Женя думает, что еще нелепее этот день быть не может. И он злобно забирает одну склянку из рук Инны, холодных, мертвецки холодных. И откупоривает маленькую деревянную крышку, как в вине. И выпивает залпом. И чувствует сладковатый вкус, сперва касающийся языка, а после спускающийся скользкой прохладой по пустому желудку. Он знает, что Инна бы не стала его травить. Она, конечно, с придурью, но не настолько, чтобы в тюрьме сидеть. Он не волнуется. Он спокоен.

Инна тоже выпивает. Ей кажется, что это — бред сумасшедшего. Нелепость происходящего чуть ли не до слез ее доводит. В глазах противно щиплет. Она трет их грязными руками. Во рту остается странное послевкусие. Сладкое, но терпкое, кисловатое, горьковатое и даже острое. Она не понимает, что это и не понимает, зачем в это ввязалась. Рука нащупывает заколку.

Женя поднимается с пледа, нервно срывает его с травы. Инна остается сидеть на мокрой после дождя земле. Он ее совсем не уважает и за человека-то не считает. На легкие давит что-то извне. Они молчат, сосредоточенные на своем. Когда Инна встает на дрожащие ноги, Женя уже уходит обратно, по тропинке, злой и взвинченный. А у нее в руке заколка, которую она должна ему подсунуть. И она бежит следом, устает, краснеет, потеет, но успевает, пока он не видит, сунуть маленькую заколку в карман рюкзака.

— Ты такая дура, так бесишь! — ворчит Женя, не глядя на Инну. Он просто слышит ее шаги, ее тяжелое дыхание, ее мерзкие духи, перебивающие запах свежести и леса. И это всё выводит его из себя. — Я, может быть, давно бы нашел себе девушку, если бы не ты.

Он злится и ругается. Это на него совсем не похоже. Инна дрожит от прохлады повечеревшего леса и его злых слов. Ей даже немного больно. Она только одного не понимает — почему он всё еще не смотрит на нее влюбленными глазами, почему за руку нежно не берет, почему не осыпает с головы до ног комплиментами. Стиснув зубы, она терпит его словесные нападки. Она не защищается и не нападает в ответ — ждет смиренно. Если ее обманули, обвели вокруг пальца, то она такая бестолковая, такая глупая!

— Я буквально мечтаю, чтобы ты отвалила от меня!

Сказав это, Женя вдруг тормозит, и Инна почти влетает в его спину. Он оборачивается, смеряет ее таким яростным, таким неестественно злым взглядом, что Инна вся сжимается от ужаса. У него не глаза — острые осколки, способные пронзить насквозь. Это животная ненависть. Он делает шаг в ее сторону, и она невольно зажмуривается, почему-то интуитивно готовая к удару, но Женя только процеживает, брызжет слюной:

— Хочу, чтобы ты сдохла!

Инне страшно и обидно. Как будто эта чудная вода не просто не приворожила к ней Женю, но и развязала ему язык. Он был терпеливым и относительно вежливым, а тут вдруг стал говорить всё, что копилось в его голове долгие годы. Он правда хочет, чтобы она умерла. Но ему самому жутковато от того, что она теперь знает все его мысли. Это такие мысли, которые никто не должен знать, которые в зародыше должны умереть.

В тяжелом молчании они кое-как добираются до общежития. Дорога обратно занимает гораздо больше времени — по крайней мере, так кажется по ощущениям. Солнце медленно закатывается за горизонт, прежде ясное голубое небо слегка краснеет. Инна останавливается под немигающим высоким фонарем и тянет Женю за рукав. Его взгляд всё еще способен убивать. Тогда она, чувствуя ускользающую, шаткую надежду, спрашивает:

— Ты меня не любишь?

А он злобно плюет ей в лицо, морщась:

— Тебя? Да меня тошнит от тебя, блин! — и весь дрожит, то ли от отвращения, то ли от злости.

Инна верит, что эти Женины эмоции — самые настоящие, которые он долгое время скрывал ради приличия, потому что родители научили его сраной воспитанности, но не научили быть откровенным. Инну трясет от того, что она любит человека, неспособного полюбить ее в ответ. И ей как-то плевать, что от любовных приворотов он не станет искренне ее обожать. Она просто хочет видеть в его глазах восторг, благоговение, робкую нежность.

Они расходятся. Инна дышит так, как будто потеряла что-то очень важное. Наверное, она еще никогда не ощущала свою ничтожность так отчетливо, как сегодня.