Страшный сон Вальбурги Блэк (гет)

Вальбурга выросла в очень сплоченной семье, в которой было мало настоящего дружелюбия. Конечно, она представляла, что есть и другие семьи. Изредка она видела такие в Косой Аллее. Она любовалась ими издалека, затянутая в строгую мантию запретов и правил. Вальбурга прекрасно знала, какие преимущества дает принадлежность к Благороднейшему и Древнейшему Семейству Блэк (именно так, все слова с заглавной буквы, чтобы подчеркнуть стабильность, важность и безупречно-ледяное высокомерное ощущение собственного достоинства).

Каждый Блэк знал свое место в корпорации «семья», ревностно выполнял возложенные на него обязанности и гордился преимуществами, которые давала ему принадлежность к такой важной фамилии, но очень редко ими пользовался — Блэки свято блюли приличия. Приличия составляли основу неписаного семейного кодекса.

Иногда Вальбурге казалось, что Блэки — это драконы из средневековых достатутных легенд, в пещерах, полных золота и чудесных артефактов, которые обречены вечно скрываться от дневного света. Но Блэки упорно копили. Копили все: галлеоны, книги, знакомства, влияние, репутацию. Последняя представляла особенно ценный актив. Ради нее можно было, пусть и с недовольством и сожалениями, но все же потратить что-то из других активов. Например, денег. И любой, кто наносил ущерб репутации Блэков, оставлял хоть малейшую пылинку на ее сверкающем доспехе, подлежал самой страшной каре — семья отказывалась от него. Сколько усилий прилагалось для того, чтобы скрыть этот позор от чужих глаз и заставить светское общество забыть и самого нарушителя, и то, что он носил фамилию Блэк. Мелкая ошибка в глазах семьи становилась чудовищным преступлением. Все следили друг за другом, все оберегали репутацию.

Так же сильно, как предателей семейного кодекса, Блэки ненавидели тех, кто позволял себе нарушать правила Благороднейшего и Древнейшего, и не чтил репутацию. К ним относились как к заразным сумасшедшим, словно боясь, что это безумие может поразить кого-то из самих Блэков, стоит только раз прикоснуться к больному. Такого неосторожного ждало долгое лечение в виде продолжительных обвинительно-сожалеющих нотаций и лишение тех скудных крох свободы, которые еще сохранились в семье. К счастью, все смутьяны по большей части поступали на Гриффиндор, держались своими маленькими компаниями как в Хогвартсе, так и после него, и не пытались замутить полынью ледяного спокойствия семейства Блэк.

Каким же ударом для чопорных, всегда выдержанных, высокомерных Блэков стал роман Цедреллы с Септимусом Уизли! На публике все сохраняли вежливое, слегка презрительное спокойствие. Но дома за закрытой дверью бушевали страсти!

Вальбурге Цедрелла нравилась. Из всех родственников она была самой веселой и приветливой. Часто в нарушение правил они с Вальбургой таскали пирожные с кухни. Вальбурге иногда казалось, что Цедрелла (она терпеть не могла, когда Вальбурга называла ее тетей) порой заглядывает и в маггловские кафе. Но она гнала от себя такие мысли — Цедрелла, конечно, сумасбродка, но не безумная. Одно дело — немного нарушить правила, но преступить запрет на общение с магглами — это означало перечеркнуть для себя все, что составляло суть чистокровной ведьмы из приличной семьи. Цедрелла никогда бы не пошла на такое — убеждала себя Вальбурга. И вот любимая тетя, единственный человек в доме, который мог Вальбургу хоть немного растормошить и заставить если не рассмеяться, то хотя бы широко улыбнуться, сбежал и наплевал на все правила и кодексы Древнейшего и Благородного Семейства Блэк. Цедрелла бросила Вальбургу одну, ни слова не сказав, даже записки не оставила. Она даже ни словечком не намекнула о своем романе. А ведь они делились друг с другом всем. Точнее, Вальбурга думала, что всем, и доверяла Цедрелле без утайки.

— Ну, что ж, хоть такого мужа нашла, — заметила, поджав губы, бабушка Лисандра. — С ее характером могла бы в девках остаться.

— Лучше быть старой девой, чем выйти замуж за одного из Уизли, — процедила тетя Кассиопея. — Мы же не магглы, можем обойтись без мужа.

— Совсем без него не обойдешься, — парировала бабушка. — От кого тогда будут дети?

На нее зашикали, она чуть не нарушила одно из множества неписаных правил: не поднимать в присутствии младших непристойных тем. Сидящие по углам дети, конечно, прекрасно понимали, как они появились на свет, но говорить при них о том, что в магическом мире бывают бастарды, запрещалось, чтобы не подавать дурных мыслей и идей.

Влияние Блэков держалось, в том числе, и на обширных родственных связях с другими уважаемыми и достойными фамилиями. С некоторыми семьями Блэки успели породниться даже несколько раз. На Цедреллу, разумеется, тоже были планы, но она перечеркнула их своим тайным и скоропалительным замужеством. И семейный совет находился в полном недоумении — как наказать отступницу. Разумеется, ее первым делом выжгли с гобелена, но жест был чисто символический. Но что делать дальше? Лишить ее семейной поддержки и связей? Она сама от них отказалась. К тому же, Уизли семья такая же большая, как и Блэки, и тоже имеет определенный вес в обществе. Оставить безе денег? Для Цедреллы это не станет трагедией, она никогда не была транжирой. Семейство Блэк совершенно не знало, как побольнее уязвить Цедреллу и заставить пожалеть о своем выборе. Больше всего горячились дамы, мужчины собрались тесной группкой у камина и деловито подсчитывали убытки.

Вальбурга выбрала место в самом темном углу, чтобы никто не видел ее пылающего лица, и старалась не расплакаться от обиды и злости. Она сама не знала, чего хочет больше: увидеть Цедреллу снова или никогда с ней больше не встречаться. Простенький носовой платок был изорван в клочья, пока Вальбурга сочиняла полные сдержанных упреков и благородного негодования речи, которые она тихо, спокойно и с достоинством произнесет тогда, когда Цедрелла придет просить прощения. Разумеется, она выслушает все оправдания, а потом уйдет. Но сначала запустит в нее каким-то пакостным заклинанием, конечно несерьезным, но очень обидным. Таким, действие которого через пару часов пройдет. Например, Жалящим. И, конечно же, не в лицо. Просто для того, чтобы показать, насколько Цедрелла ее обидела. Покончив с платком, Вальбурга принялась за манжеты. А собрание все не заканчивалось. Домовой эльф принес вино для взрослых и какао для детей.

Вальбурга слушала, и ей казалось, что она смотрит чужие воспоминания. Все это — гостиная, возмущенные и обеспокоенные родственники, тихая перепалка братьев, язвительные шпильки замужних и незамужних тетушек — ее почти не волновали. Какое ей дело до репутации, активов, союзов, сорвавшихся сделок, когда она лишилась сегодня единственного друга.

Собрание закончилось, все наспех поужинали и разошлись по домам. Там, уставшие от переживаний и споров, торопливо пожелали друг другу спокойной ночи и спрятались в своих комнатах.

Вальбурга переоделась в ночную сорочку, заплела на ночь волосы, погасила свет, проверила, хорошо ли держатся на двери и стенах заглушающие чары, для надежности заперлась на еще одно заклинание собственного изобретения, забралась под одеяло, свернулась под ним, спрятав лицо в подушки, и только тогда тихо заплакала. Она так и заснула в слезах. С утра она встала с надеждой, что Цедрелла вернется и все объяснит. Хотя бы ей, Вальбурге. Но к завтраку никто не пришел, не явился и к обеду. За ужином Вальбурга вздрагивала от каждого резкого звука и постоянно поглядывала то на дверь, то на камин. Наверное, Цедрелла не хочет говорить при всех, утешала она себя. Наверное, она ждет, когда все разойдутся по комнатам, и тогда проберется к Вальбурге в спальню, как бывало уже не раз. Но закончился вечер, а никто не пришел. И на следующий день, и через неделю. Вальбурга устала ждать. Она злилась, все валилось из рук. Она стала рассеянной, ошибалась в самых простых заклинаниях. Сигнус вышучивал ее, Альфард молча жалел и выгораживал перед родителями. Вальбурге стоило поблагодарить его за это, но она злилась еще больше. Теперь уже не только на Цедреллу, но и на него.

Началась и закончилась вторая неделя. Семья так и не придумала, как поступить с Цедреллой, и решила о ней просто забыть. Никто о ней не говорил, ее комнату заперли, а вещи, которые она не взяла с собой, выбросили. И только у Вальбурги забыть не получалось. Что бы она ни делала, чем бы ни занималась, один вопрос не давал ей покоя: что такого в этом Септимусе Уизли, что Цедрелла предпочла его всем? За вышиванием она представляла себе его лицо — просто размытое светлое пятно — вместо очередной лозы или розы и ожесточенно тыкала в него иголкой. Стежки ложились как попало, и матушка раз за разом заставляла их спарывать. Без магии.

— Если ты и дальше будешь такой рассеянной, придется запретить тебе колдовать на неделю, — заметила она как-то раз, когда вместо увитого плющом гербового щита у Вальбурги получилось что-то совсем несуразное. — Другие наказания тебе явно впрок не идут.

Вальбурга испугалась. Она представила, сколько обидных шуток придумает Сигнус. А если у нее отберут палочку? Запрут дома, как маленькую? Никто из приличных волшебников больше не захочет с ней говорить...

Еще одним страшным оружием и наказанием в семействе Блэк были насмешки. И жалость. Вальбурга представляла себе, как домашние с презрительным снисхождением будут помогать ей даже с самыми легкими делами, и ее прошиб холодный пот. Надо было взять себя в руки и расставить все точки над «и». Поэтому Вальбурга решилась на то, что грозило ей наказанием более серьезным, чем неделя без магии. Она собралась увидеться с Цедреллой и потребовать если не извинений, то хотя бы объяснений.

Откладывать задуманное Вальбурга не собиралась. Чем раньше она покончит с этой историей, тем лучше. К тому же, с каждой минутой промедления решимость таяла, и все сильнее трясло от страха. В тот день, когда эта мысль пришла Вальбурге в голову, выкроить хотя бы пару свободных часов не получилось. Не вышло и на следующий день — матушка надавала ей целый ворох бесполезных поручений. Вальбурга выполняла их бездумно, из последних сил сдерживаясь, чтобы не стащить из шкафчика в гостиной склянку-другую умиротворяющего бальзама. На третий день притворяться не осталось ни сил, ни желания. Сразу после завтрака Вальбурга безапелляционно заявила, что хочет пройтись по магазинам одна, и выскочила из столовой раньше, чем мать с отцом успели открыть рот.

В комнате ее решимость немного поугасла. Она долго и раздраженно перебирала мантии, но так и не могла выбрать подходящую. Темно-зеленая выглядела слишком скучно, винно-красная — слишком празднично, черная наводила на мысли о трауре. В коричневой Вальбурга казалась себе похожей на эльфа-переростка. Она снова и снова то раскладывала их на кровати, то убирала в шкаф. Наконец она со злости так взмахнула палочкой, что дверные створки едва не соскочили с петель и на пол посыпалась штукатурка. Выхватив первую попавшуюся мантию, нежно-голубую, Вальбурга быстро сунула руки в рукава, и одним взмахом палочки застегнула все пуговицы разом. Воротничок слишком туго охватил шею, и она закашлялась. Мантия от долгого висения в шкафу немного измялась, но Вальбурге сейчас некогда было разглаживать складки.

В последнюю минуту она спохватилась и взяла сумочку. Никто не поверит, что она собралась прогуляться по магазинам, если не взять с собой ничего, куда можно сложить покупки.

Камин в гостиной был занят, возле него дедушка читал свежую газету. Вальбурга выругалась про себя, воровато оглянулась и быстро скользнула на кухню. Там, разогнав эльфов, она схватила из банки полную пригоршню Летучего Пороха и, волнуясь, выпалила:

— Косая Аллея.

Вышла она у «Флориш и Блоттс». Вокруг сновали волшебники и волшебницы в разноцветных мантиях. Вальбурга мимоходом порадовалась, что выбрала сегодня голубую — то, что нужно для середины мая. В коричневой или черной только привлекла бы лишнее внимание. А ей не хотелось, чтобы ее заметил кто-то из «правильных» знакомых.

Она отошла от камина, давая дорогу пожилой паре французов-туристов, и задумалась — что дальше? Можно было снова воспользоваться камином, но здесь как раз и крылись главные сложности. Во-первых, она не знала адреса. Во-вторых, не была уверена, что ее хорошо примут, даже если ей повезет с первого раза попасть в нужный дом.

Когда-то давно, еще зимой, на новогоднем приеме в Министерстве, куда ее взяли по случаю скорого окончания Хогвартса, она мельком видела колдографию дома, которым хвастался Гавейн Уизли. Он говорил, что недавно построил его для сына, как раз успел к свадьбе. Вальбурга тогда не придала его словам никакого значения — мало ли на ком женится очередной Уизли. Как она теперь жалела об этом! Если бы сообразила раньше, то парочка проклятий из одной интересной книги сорвали бы эту свадьбу. Но сейчас Вальбурга, сосредоточенно нахмурившись, пыталась вспомнить, как выглядел дом на колдографии. Воспоминания были смутными, размытыми. Два этажа, нарядное маленькое крыльцо, еловый небольшой лесок за домом. Вальбурга сосредоточилась на этой картине и понадеялась, что ей повезет. И правда повезло — не расщепило по дороге, и дом оказался именно таким, как она представляла. Только на клумбах прибавилось розовых кустов и ирисов.

Вальбурга осторожничала, ведь она еще не видела хозяев. Было бы верхом неприличия — вот так, без приглашения, заявиться к совершенно посторонним людям. Она отступила к кустам жимолости, ровные ряды которых вытянулись вдоль желтой песчаной дорожки, и приготовилась ждать. Ожидание продлилось недолго. Сначала на крыльцо выбежала Цедрелла, неся в руках что-то маленькое, похожее на игрушку. Она сияла таким счастьем, что у Вальбурги сжалось в груди. В белом легком платье, с распущенными волосами, она словно помолодела на десять лет. Сморгнув внезапные злые слезы, Вальбурга подалась вперед и присмотрелась — в ладонях у Цедреллы лежала маленькая садовая качель с красным тентом. Цедрелла остановилась на крыльце^; казалось, она сейчас взлетит. Вальбурга затаила дыхание — ей внезапно захотелось, чтобы та упала, сломала ногу, свернула шею — что угодно, лишь бы Цедрелла не выглядела такой счастливой. А та спокойно поставила качели у клумбы с розами, отошла на шаг, склонила голову к плечу — Вальбурга знала этот жест спокойных довольных раздумий — и медленно повела палочкой в воздухе. Качели начали расти, но вдруг остановились. Сейчас они были размером с небольшую собаку. Цедреллу отвлек стук двери. Для Вальбурги он прозвучал грохотом Бомбарды. А потом весь мир сжался в одну слепящую точку. Точкой этой стало лицо Септимуса Уизли. Он стоял на крыльце, и полуденное солнце превращало его короткие рыжие волосы в сияющий шлем. Никто не назвал бы Септимуса красавцем, даже Вальбурга, которая видела его раньше, не находила его приятным — слишком кряжистый, широкоплечий, простое круглое крестьянское лицо, ни одной аристократической черточки, неприличный яркий румянец, глаза немного навыкате и слишком светлые. Но сейчас это лицо для Вальбурги было самым красивым в мире. Впервые она своими глазами увидела, каким прекрасным может сделать человека любовь.

Он спустился с крыльца, и Вальбурге казалось, что за плечами у него — прозрачные огненные крылья. Цедрелла бросилась к нему, обняла, и Вальбурге вдруг захотелось ее задушить. В груди пылало, ногти впились в ладони в бессильной ярости за то, что у нее самой такого счастья никогда не будет. А Септимус провел ладонью по щеке жены и улыбнулся. Эта улыбка тараном ударила Вальбурге в грудь. Двое зачаровывали качели, смеялись, целовались открыто и свободно, а третья стояла среди жимолости, и ее резкий запах жег глаза и гортань.

В тот день Вальбурга ушла, не сказав того, что планировала, и не потребовав с Цедреллы никаких объяснений — на это просто не было сил. Она совершенно забыла о том, что собиралась потом вернуться в Косую Аллею и купить каких-то безделушек. К счастью, дома никто не обратил на нее внимания. Всем было безразлично, что она вернулась бледная, притихшая и сразу заперлась у себя. А Вальбурга бросилась на кровать в своей нежно-голубой мантии и заплакала. Злость, зависть и обида разрывали ее изнутри, а еще в животе ворочался какой-то странный жаркий и колючий клубок. Вальбурга согнулась, прижала руки к груди: ей казалось, что она умирает. А перед глазами стоял поцелуй Цедреллы и Септимуса. Как она запрокинула голову, приоткрыла губы, как он касался их кончиком языка. Это было неприлично, аморально, как и его рука, скользящая по талии Цедреллы ниже и ниже, сминающая белую ткань. Пугающе и откровенно, как ее томно прикрытые глаза и нескрываемое удовольствие на лице. Вальбурга зажмурилась, сердито ударила кулаком подушку, словно пыталась разбить в кровь лицо Септимуса Уизли — не помогло.

В этот день она сказалась больной и вниз не спускалась. Все ее мысли крутились вокруг одного — как можно так себя вести?! Никто из Блэков не позволил бы себе такого неприличного поведения — касаться другого человека так у всех на виду. В их семье не любили объятия, поцелуи, милые глупые жесты, например, взлохматить кому-то волосы или потрепать по плечу, чтобы ободрить. Даже детей почти не брали на руки. Максимум, который мог позволить себе Блэк — взять свою спутницу под локоть или сдержанно приобнять за плечи, чтобы показать совершенно благопристойное семейное счастье и взаимопонимание. Дома они обходились вовсе без этого — достаточно было слов.

Увиденная сцена среди роз перечеркнула жизнь Вальбурги не хуже побега Цедреллы. Вот было «до», понятное, спокойное, разграфленное, как нотная тетрадь, со скучным настоящим и расписанным на годы вперед будущим, и наступило «после», жаркое, мучительное, волнующее, полное сомнений, неясных желаний, горячих снов и смутных грез, после которых Вальбурга чувствовала себя измученной и разбитой. Но эти грезы влекли ее, они завладели ее чувствами, заполонили все мысли. Где бы она ни была, чем бы ни занималась, поцелуй стоял у нее перед глазами. Вальбурга стала тихой, все время норовила забиться в пустую комнату и грезить, грезить, грезить. Идеальным пристанищем для нее и волнующих картин, которые разворачивались в ее голове, стала библиотека. Там она могла просиживать часами, глядя вдаль и мечтая. Раньше она управляла своими мечтами, теперь они вели ее. Внешне спокойная, неподвижная, она проживала на самом деле одну жизнь за другой. Но в каждой из них были Септимус и Цедрелла. Сначала они целовались на качелях, после обнимались на крыльце, сидели, тесно прижавшись друг к другу на диване. Но скоро стало мало романтических картин во тьме библиотеки. Вальбурга пряталась за очередной книгой, чтобы никто не заметил ее пылающего лица, и сначала робко, потом все смелее представляла себе уже другое. Лицо Цедреллы таяло, смазывалось, а сама Вальбурга из безмолвного зрителя превращалась в участницу. Септимус улыбался уже ей, ее лицо нежно брал в ладони, припадал к ее губам, тогда кончики пальцев покалывало иголками, обрывалось сердце, горело и никак не могло сгореть. Она облюбовала себе место между двумя книжными шкафами у самой дальней стены, передвинула туда кресло, забиралась в него с ногами и грезила наяву.

Любимые раньше книги по Темным Искусствам теперь просто лежали открытые на столике рядом, а сама Вальбурга разгадывала самую важную загадку в жизни — что происходит, когда другие губы касаются твоих. Она бросалась из крайности в крайность — то сгорала от стыда, то дрожала от нетерпения, и ее тело жадно просило чего-то другого. Но фантазии и грезы не могли дать ей ответов. Ей нужен был Септимус. Видеть его, узнать, какой у него голос, собираются ли в уголках его глаз морщинки, когда он улыбается, на что похож его смех — все это стало важнее всего на свете. Вальбурга металась в тисках правил, билась о стены собственных предрассудков и, наконец, измученная, бледная, решилась. Она сбежала из дома, как бежит из тюрьмы заключенный. Ее тянуло в маленький дом с оранжевой крышей, утопающий в жимолости и розах. Как вор, пробралась она туда, долго стояла, скрытая чарами. Сколько зеленых веток и листьев она оборвала в своем мучительном ожидании, сколько укусов осталось на бледных губах! Ее влекло к белому крыльцу, к окнам, украшенным легкими белыми занавесками, но страх крепко приковал ее к земле. Неведомая сила тянула ее к цветам, качелям, пальцы зудели от желания прикоснуться и хоть так впитать капли той любви, которая сводила ее с ума. Осторожно, как больное животное спускается к водопою, она пошла вперед.

— Здравствуйте, мисс.

От простого приветствия Вальбурга чуть не упала в обморок. Голос Септимуса звучал так же, как и в ее грезах. В нем плескалось солнце, он пах ирисами, искрился шампанским, согревал лучше любых чар. Вальбурга смешалась, запнулась о камешек, едва не упала, неловко взмахнула руками.

— Здравствуйте, — пролепетала она и готова была провалиться сквозь землю — ее голос совсем не пах солнцем и морем. Он срывался, писклявыми нотами напоминал просьбы нищих в Лютном переулке.

Она уже развернулась, готовая уйти. Никто еще не прогонял девушку из семейства Блэк как нищенку. Но Септимус прогонит ее, обязательно прогонит. Потому что Вальбурге нет места среди этого света и счастья.

— Вы племянница Цедреллы? — приветливо спросил Септимус вместо того, чтобы попросить ее уйти.

Вальбурга не нашла слов, только слабо кивнула. Живой Септимус улыбался ей так же, как Септимус ее грез, протягивал ей руку. Она робко коснулась его широкой крепкой ладони и вздрогнула от ее жара.

— Погода душная, — тем временем говорил он. — Вы пришли к Цедрелле? Я так вам благодарен. Никто из родственников до сих пор ее не навестил, даже не поздравил со свадьбой. Ей тяжело, хотя она старается не подавать виду. Как же она обрадуется, когда увидит вас.

Вальбурга позволила увести себя сначала на крыльцо, потом в небольшую гостиную, полную цветов, света и воздуха. Вот забытое вязание на ручке кресла-качалки, вот фарфоровая собачка на каминной доске приветливо машет хвостом, букет цветов на низеньком столике — белые ирисы. Все, что ловил ее взгляд, дышало покоем и довольством. Вальбурга без сил опустилась в кресло и дрожала.

— На вас лица нет, — обеспокоенно сказал Септимус и наклонился к ней (тут сердце Вальбурги забыло, как стучать). — Будете чаю? Холодного, с мятой.

Вальбурга снова кивнула. Она не могла и не хотела говорить, это отвлекло бы ее от Септимуса Уизли. А он легко достал высокий хрустальный стакан, покрошил в него мяты, плеснул чаю, легко охладил магией и протянул Вальбурге. Она приняла, дыша часто и неровно, и осторожно, удивляясь собственной смелости, снова коснулась его ладони.

Септимус шутил, и Вальбурга смеялась. Он спрашивал — она отвечала. Он предлагал — она соглашалась. Плотный золотой туман накрыл гостиную, и в нем другая, остроумная, смелая, веселая девушка пила чай, улыбалась, радовалась хорошему дню и хорошему обществу. Вальбурга не верила, что эта девушка — она сама. Но легкие шаги Цедреллы прогнали волшебное марево.

— Здравствуй, дорогая! — воскликнула Цедрелла и распахнула объятия. А Вальбурга снова стала высокой, нескладной, неловкой и ужасно скучной.

— Тетя, — через силу попыталась улыбнуться она.

Кто угодно счел бы столько почти неприкрытой фальши оскорбительным, но только не Цедрелла, и только не сейчас. Как же она, похоже, истосковалась по родне, что готова была принимать за правду столь неумелую ложь.

На столике появился еще один стакан с ледяным чаем, вазочка с печеньем, в беседу вплелся новый голос. Вальбурга пыталась вспомнить те полные достоинства упреки, которые собиралась высказать Цедрелле, подбирала слово за словом и тут же отбрасывала, потому и отвечала невпопад. Она боялась, что Септимус сочтет ее глупой, но явно зря. Стоило только Цедрелле зайти в комнату и улыбнуться, и он забыл обо всем другом. Вальбурга вздрагивала всякий раз, когда его рука касалась волос или плеча Цедреллы, задыхалась от зависти, пыталась отвести глаза, но не могла. Такой приятный день обернулся пыткой. Она быстро и неловко попрощалась и сбежала. Цедрелла только и успела вырвать из нее обещание заходить почаще.

И с этого дня Септимус Уизли вытеснил из ее мыслей почти все. Каждый день проходил как во сне. Вальбурга не замечала никого и ничего. Шутки братьев больше не задевали ее, колкие замечания бабушки не злили. Любое поручение она выполняла тихо, быстро, покорно, лишь бы скорее вернуться в тот мир, в котором она красива, смела, кокетлива и ее целует лучший в мире мужчина. Вальбурга скользила по коридорам бесшумно, как домовой эльф, появлялась только когда звали, молча выслушивала и похвалу, и замечания и так же тихо исчезала в глубине библиотеки. Там, снова спрятавшись за книгой, она сбегала в другой мир, полный солнца и счастья. Матушка нарадоваться не могла, постоянно приводила ее в пример Сигнусу и Альфарду. Какие теперь у Вальбурги манеры, как скромна и тиха ее походка, как плавны жесты, как мягок голос — образец волшебницы из приличной чистокровной семьи. Отец соглашался и кивал, но мысли его тоже витали в иных мирах, как и у Вальбурги. Только миры наполнял другой свет — это блестели золотые галлеоны, там змеились графики, высились горы финансовых отчетов, а сам отец пробирался тяжелой тропой к очередной выгодной сделке.

Но грезы не могли утолить жажды. Раскаленная тоска пожирала ее каждый вечер, тоска по голосу Септимуса, его шуткам, широкому открытому румяному лицу, голубым глазам. Без него Вальбурга каждую ночь металась в оковах простыней и одеял, одиночество глодало ее, обтачивало кости. Ей нужно быть рядом с ним, опустить голову на его широкое плечо, и чтобы он взлохматил дыханием ее волосы. Она потеряла аппетит, ведь за столом не было его. Она разлюбила чай, ведь его заваривал не он. Все ее мысли занимал один Септимус, ведь он был ответом, ключом к тому счастью, которым сияла Цедрелла, и на которое она, Вальбурга, имела право. Теперь она знала — есть что-то за пределами семейных правил, что-то, ради чего можно поступиться и репутацией, и положением в обществе, словом, всем, на чем стояла ее прежняя бесцветная жизнь. Видеть Септимуса, слышать его голос стало навязчивым желанием, бороться с которым не было сил. И Вальбурга снова тихо пробралась к тому самому дому. Она надеялась снова застать Септимуса одного, но в этот раз не повезло.

Двое сидели на крыльце, обнявшись, а третья стояла в зарослях жимолости, и жгучая зависть полосовала ей сердце. Она видела объятия, подаренные не ей, поцелуи, которые предназначались для ее губ, улыбки, которые должна была ловить она. Это она должна была отвечать, замирая от волнения и счастья, это ее голова должна была запрокидываться в сладкой истоме. Это на нее должны были смотреть полные любви и жизни голубые глаза. Никогда еще Вальбурга не была так близка к убийству живого существа. Что сдержало ее? Страх? Или кровное родство? Или гордость? Пожалуй, именно гордость. Она не хотела получить заветное признание, переступив через труп соперницы. Вальбурге нужно было сразиться с ней открыто и победить, видеть ее растоптанную, поруганную, тихо уносящую свое поражение и позор, нужно было, чтобы призрак Цедреллы не сопровождал ее к брачному алтарю. Именно этот день подвел черту под туманными грезами. Прошло время снов, наступила пора бороться. И Вальбурга отдалась этому с тем упорством, которое вкладывала во все, чем занималась.

Она выслеживала Септимуса, словно дикий зверь. Какие чудеса изворотливости она проявляла, чтобы уйти из дому под благовидным предлогом. Сначала это были покупки, но потом Вальбурга придумала кое-что получше. Теперь каждый день с альбомом под мышкой и коробкой красок она отправлялась «рисовать». Разумеется, на чистых страницах альбома не появилось ни одного мазка краски, ни одного карандашного наброска. Все картины появлялись в ее воображении, и они были много лучше того, что создал бы талантливейший художник. Вальбурга изучала не игру света и тени на водной глади, не следила за трепетом листьев на ветру. Каждый день она внимательно наблюдала за жизнью в доме под оранжевой крышей. Когда Цедрелла просыпается, что ест на завтрак, когда ухаживает за цветами на клумбах, а главное — когда уходит. Но Цедрелла была буквально привязана к дому. Вальбурга скрипела зубами и училась терпению. Сил ей придавала сияющая мечта и голубые глаза Септимуса Уизли. Разве не смотрел он на нее так тепло и мягко, разве его ладонь не дрожала под ее пальцами? Ради этого стоило ждать. Наконец миг ее торжества настал.

Однажды в полдень Цедрелла вышла на крыльцо, потянулась, подставила лицо солнцу, сказала что-то, обернувшись к двери, и аппарировала. Вальбурга не верила своему счастью. Она выжидала с четверть часа, чтобы удостовериться, что путь открыт. Наконец внешне спокойная, но внутри сжимаясь от страха, волнения и предвкушения счастья, робко шагнула на первую ступень веранды. Септимус словно ждал ее. Дверь распахнулась, приглашая, и Вальбурга вошла в уже знакомую гостиную, как в храм. Ветер слегка колебал тонкие белые занавески, одуряюще пахли цветы в высокой прозрачной вазе, а у окна стоял он — Септимус, и солнце играло в его золотых волосах. Вальбурга поздоровалась, и голос ее почти не дрожал.

И снова плыл золотой туман, снова сияли глаза, трепетали руки, снова смех искрился как шампанское, и от него кружилась голова. То, что Вальбурга собиралась сказать, было немыслимо, отчаянно, она чувствовала себя порочной, и этот сладкий стыд вином оседал на губах. Глядя в дорогое лицо, она медленно и мягко произнесла:

— Я люблю вас.

Он смешался, отвел взгляд, попытался отвернуться, свести все на шутку.

— Очень приятно, что хоть кто-то из родственников Цедреллы питает ко мне столь теплые чувства. Но мне вполне хватило бы и дружбы.

— Не надо быть таким скромным, — улыбнулась Вальбурга. — Вы же знаете, что дружба — это малость. Поверьте мне...

— Верю, — перебил он, и золотистое марево подернулось тонкой мутной пеленой. — Не продолжайте. Цедрелла — моя жена, и я...

— Понимаю, — рассмеялась Вальбурга. — Репутация. Это больше не важно. К тому же, можно жить не только в Британии. Я молода, талантлива, ради вас я готова на все. Мы найдем другую страну, построим там дом...

— Послушайте, — снова перебил Септимус и вдруг оказался совсем близко, так близко, что все слова ушли, а сердце замерло где-то в горле. — Я не оставлю Цедреллу. Давайте прекратим этот разговор.

Золотистое марево растаяло, а вместо него пришла черная муть. Вальбурга странно всхлипнула. Казалось, сейчас она выплюнет на ладонь собственное сердце. И это сердце она протянула Септимусу, политое слезами и омытое кровью разбитой надежды. И Септимус не устоял. Его рука коснулась ее спины, и Вальбурга привычно склонила голову ему на грудь. Знакомое спокойствие высушило слезы, и Вальбурга подняла лицо. Сколько раз она делала так, тянулась к мягким губам, прикрывала глаза. И сейчас все произошло само. Но ее губы встретили только пустоту.

— Уходите!

Голос Септимуса дрожал, он больше не грел, он ранил, леденил. Вальбурга отшатнулась, закрыла ладонями уши, чтобы не слышать, но он все равно звучал. И словно было мало позора, в дверях стояла Цедрелла с пылающими глазами.

— Убирайся вон, — отчеканила она, и эти слова раскаленной медью ударили Вальбургу в грудь.

— Я приду снова, — выкрикнула она. — Ты воровка! Это все не твое, а мое.

— Вон! — повторила Цедрелла.

Ей не нужно было браться за палочку, ее полный презрения тон стоил тысячи проклятий. И Вальбурга, уничтоженная, униженная, растоптанная, медленно вышла на веранду. Все должно было быть не так. Это Цедрелла должна была сейчас, спотыкаясь и пошатываясь, спускаться с крыльца.

— Никогда больше не приходи в мой дом.

Новый удар, словно Бомбарда. Вальбурга не пошатнулась. Она выдержит и это. Всего пять шагов, словно по горящим углям босиком. Она держала спину и обещала себе, что выставит Цедрелле счет за каждый этот шаг. Скоро ступеньки закончились. Долгожданная аппарация перенесла Вальбургу прямо в ее узкую темную комнату.

Она рухнула на кровать, задернула шторы и спрятала пылающее лицо в подушках. Время потеряло значение, сердце больше не отмеряло секунды, каждый вдох только раздувал пламя, бушующее в груди. Сколько она так пролежала — кто знает, Вальбурга не искала ответа на этот вопрос. Домовой эльф пришел позвать ее вниз — она даже не отперла.

— Я больна, — крикнула Вальбурга.

— Хозяин Поллукс требует, чтобы вы спустились немедленно, — тихо пропищал эльф из-за двери.

Сначала она удивилась. Потом испугалась. Отца мало что могло отвлечь от счетных книг и заставить вникать в домашние дела. Она привычно, не задумываясь, пригладила волосы, одернула мантию и, словно пробираясь по глубокому снегу, спустилась вниз. Камин не горел, шторы были опущены, неверный газовый свет окрашивал лица отца, матушки бледно-зеленым, превращая их в пустые и холодные призраки. Сегодня Цедрелла выбрала черное. В черном, впрочем, были все. Вальбурга никак не могла заставить себя переступить порог, но три взгляда зацепили ее и потянули вперед. Она пошла, словно зачарованная.

— Это правда? — спросил отец.

Не было нужды переспрашивать, отпираться. Вальбурга знала, как Поллукс бывает безжалостен, когда дело заходит о репутации семьи. Все, что она могла — поднять подбородок и ответить, стараясь, чтобы голос не дрожал:

— Да, отец.

Он кивнул, за ним склонила голову мать. Только Цедрелла стояла у окна, тонкая и прямая, полная холодного презрения.

— Слишком много свободы, — наконец проронил отец. — Пора это исправить. Через неделю мы объявим о твоей помолвке.

— С кем, — тихо спросила Вальбурга.

— Орион будет для тебя прекрасной партией, — ответил Поллукс.

Пол качнулся под ногами, в глазах поплыло. Только не Орион. Этот избалованный глупый мальчишка. Худшего супруга сложно представить. До сих пор ни одна из приличных девушек не приняла его ухаживаний, и семья уже отчаялась подыскать ему невесту. Вальбурга закусила губу, чтобы не взвыть от отчаяния. Она знала, что не помогут ни слезы, ни просьбы, даже ее собственная смерть уже не переменит отцовского решения. Она опустила голову, как приговоренная, и молча вышла. Поднимаясь к себе, она поклялась, что больше никогда не поддастся обманчивой мечте о свободе и счастье.