Пять Вечностей (джен)

Примечания:

Визуал: https://vk.com/photo-215800780_457239472

Бушевало Войско Архана на северо-востоке Кодатского континента, но молва о нём дошла до самых краёв юго-запада. Его не любили, ненавидели, презирали, но никто не мог дать ему отпор. Сто солдат во главе с главнокомандующим нападали на деревни, разоряли их, убивали жителей, насиловали и пытали их. Среди этих ста солдат были опытные воины, которые стоили сотни, а то и пяти сотен простых людей. Среди них были и заклинатели, которые помогали воинам дольше стоять в бою, залечивали их раны и чинили оружие. Среди них был Архан, который выдавался умом, твёрдостью духа и непоколебимостью. Поэтому он не сомневался, когда его Войско творило беспредел. Беспредел… само Войско Архана стало живым олицетворением человеческой жестокости, которой неведома жалость, сострадание, любовь.

Кто ни брался ринуться в бой, все терпели сокрушительное поражение. Люди потеряли надежду. Они бежали. Ночами боялись, что на их родину падёт разрушительный взгляд, что их ждёт та же участь, что и соседей. Никто не хотел терять большего. Никто не хотел становиться жертвой, но никто не мог выйти вперёд.

Десять лет бесчинствовали полно солдаты, и явилось тогда Предание Вагна — союз двадцати заклинателей, женщин и мужчин в возрасте, которые обучались у мудреца Вагна. Это был мужчина с длинными серебряными волосами и аметистовыми глазами, который был знаменит нечеловеческой силой своих печатей. Он пообещал, что наделит своим даром двадцать заклинателей, и избрал их. Полвека он учил их: набирать силу, распространять её, создавать собственные печати, создавать всё из ничего, а после почил. Он передал свой дар. Предание его получило, и Войско Архана стало тем, что должно было испробовать его на себе.

Предание Вагна хоть и было сильно, но не доставало и до десятой доли той силы, которой обладал мудрец, поэтому им нужно было держаться вместе, поэтому они путешествовали своей братией и, когда столкнулись с Войском Архана, не ринулись в бой. Их головы держали совсем другую идею — они не убийцы. Они могут наказать солдат другим способом. Изощрённым и более жестоким. Но никто не питал слабости к этой жестокости, никто ей не упивался, никто не мог ею радоваться.

Предание Вагна явилось перед Войском Архана и поклонилось: изъявило желание пойти вместе с ним, нести хаос и разрушение. Архан отнёсся к пришедшим с подозрением: никто не желал присоединиться к нему, никто не видел в его разрушениях благодати, но шанс дал. Поведал, если Предание уничтожит всех в деревне, то он, так и быть, рассмотрит их предложение. Предание не было убийцами, но им пришлось замарать свои руки, убить невиновных для того, чтобы подобраться ближе к Архану и его войску. В ту ночь Войско праздновало и веселилось, вливая в себя пьянящие напитки и крича бранные песни, а Предание, пока никто не видел, обливалось слезами и унимало дрожащие руки и подступающую тошноту. Никто не должен был видеть их слабостей. Никто не должен был знать, чем они пожертвовали.

Так они путешествовали не один месяц, Предание занималось поддержкой, входило в доверие, набирало силу, и, когда было собрано достаточно, и доверия в том числе, Гвард — негласный лидер Предания выступил с предложением к Архану: сказал, что наделит его недюжинной силой, не только его, но и всех ста солдат, что были с ним. Предложение польстило Архану и он согласился.

Ритуал длился полдня. Всё это время Войско должно было находиться на месте, пока Предание накладывало печать за печатью, но Войско не знало, чем все эти печати им грозят. Один за одним люди Предания валились на землю, иссушенные и измученные, из-за того, что силы свои истратили до последней капли. Гвард говорил, что беспокоиться не о чем — это естественный ход событий, его люди были к этому готовы. И он тоже был готов.

Когда последняя печать была наложена, осталось только трое из Предания, но было видно, что жить им осталось недолго: никакие печати их не вытянут, не дадут новой жизни. Возможно, если бы это был сам Вагн, то шанс ещё был, но никого похожего на него Предание не встретило за пятнадцать лет своего путешествия. Он был один такой, и они были одними такими, которые создали могущественную печать и сумели наложить её.

Архан хотел поблагодарить Предание за жертву, возложенную на его плечи, хотел взять меч и с миром отпустить Гварда, но меч в руки взять не смог. Печать удерживала его ладонь. Он не мог коснуться ни его, ни копья, ни лука, и тогда он понял, что произошло. Впервые за месяцы путешествия Гвард улыбался.

«Ты не возьмёшь в руки оружье, пока не умрёшь», — это были его последние слова.

Архан кричал, пинал землю, пытался ударить своих солдат, но ничего не получилось. Солдаты тоже не могли этого сделать — они не могли никому навредить. Печати удерживали их всем своим всемогуществом. А Гвард и двое его союзников закончили свои дни прося прощения у тех, кого они убили, кого допустили убить, а Войско Архана двинулось в путь — оно предполагало, что печать не будет висеть над ними долго. Они шли и шли, ждали, годами, их видели, боялись, от них прятались и не понимали, почему они проходят мимо, почему они замахиваются, но не ударяют, почему при них нет оружия, а те, у кого оно есть, его не используют. Войско Архана стало загадочным шествующим войском, которому ничего не было нужно.

Шло так Войско Архана, двигалось вперёд, без цели, без возможности умереть. Кто-то говорил, что не будет есть, умрёт от голода, но он не умирал; кто-то говорил, что умрёт от усталости, но, сколько бы ни шёл, он не умирал; кто-то говорил, что откусит себе язык и захлебнётся своей кровью, но он не умирал. Ничто не могло их убить: ни падения, ни смертельные раны. У Войска Архана было бессмертие, о котором мечтают зажиточные люди, о котором оно само мечтало, чтобы творить свои злодеяния бесконечно, и вот оно его получило, но какой ценой? Ценой того, что больше сделать оно ничего не сможет.

Так и шествовало Войско Архана один век, два, три… И продолжало по сей день свой путь.

Примечания:

Визуал: https://vk.com/photo-215800780_457239473

Элла росла ребёнком смышлёным, книжки уплетала больше еды. Все тогдашние друзья с раскрытыми ртами слушали её истории, которые были лишь повторением того, что она вычитала. Но дети поражались её пересказам, говорили, что она много чего знает и ещё больше будет знать, когда вырастет.

Книг становилось меньше, а её тяга поглощать — больше.

Так продолжалось до того момента, пока в её руки не попала книга о печатях. Она открыла в себе дар к ним. Начала с основ, обучалась сама, в деревне не было того, кто бы мог её научить, поэтому овладевала искусством она самостоятельно и преуспевала в этом. К пятнадцати она уже помогала односельчанам своими возможностями: лечила хворь, спасала урожай, строила дома. Ей не было сложно, хотя она отчётливо понимала, как вместе с силой печатей уходит её собственная сила. Если она будет неосторожна, накладывание печати может стоить ей жизни. Почему-то в книге об этом не говорилось, и тогда она сделала свои собственные заметки для такого же пытливого умом ребёнка, как она сама.

Элла росла и вместе с ней росли её желания и амбиции. Деревня сжимала и давила. И если раньше Элла довольствовалась окрестностями, то потом и их стало недоставать. Она знала округу, знала, что прячется за каким деревом, какие в лесу есть ягоды и грибы, какие грибы ядовиты и опасны, она знала, какие животные там водятся, какие у них повадки и привычки, следы и метки, она знала, как движутся солнце и луна, когда их больше, а когда меньше, она могла вычислить, когда пойдёт снег и когда вновь станет тепло, знала, когда и какие цветы растут, где им лучше, а где хуже, знала своих односельчан как облупленных вместе с их собственной историей — ничего не утаилось от неё. Изучать больше было нечего.

Вначале она терпела, ради родителей, ради всех своих знакомых и близких, она знала, её печати нужны здесь, без них деревня не сможет, уже не сможет. Она её изменила, обратила неудачной стороной для себя, но в двадцать пять, когда уже ей было пора замуж, когда нужно было заводить ребёнка, она не выдержала. Не смогла с этим согласиться, ей нужно было совершенно другое — не семья, а знания, которыми полнится этот мир. Ведь всего так много, что не счесть, а она сидит взаперти и видит одно и то же несколько лет подряд. Это несправедливо. Она помогала деревне всеми силами, она заслужила претворить свои желания.

Её слова не остались глухими. Люди их услышали и с грустью на сердце отпустили.

Элла была благодарна, но вместе с тем ощущала, как отрывает от себя кусок жизни как из книги страницу: это неправильно, непривычно, так не должно быть, но она уже решилась. И так начались её странствия. Как в деревне она не изучала каждую травинку, но самые важные и весомые книги старалась отхватить. Бывало и так, что за чтением она проводила весь день, накладывая на себя печати, чтобы не испытывать голода и усталости. Одна деревня, вторая, целый город и море книг, в которых описаны предания и сказки, необычной красоты явления и пугающие сознание чудища, другие страны и их культура. Всё это Элла желала увидеть своими глазами, потрогать, поговорить, наложить печать. Прикоснуться своим существом и оставить слепок на душе.

Она отправилась в дальнейшее странствие, но оказалась разочарована. Она видела другие народы, но они ничем не отличались от тех, что она видела раньше, не отличались даже от тех, с кем она жила двадцать пять лет. Природные явления были намного более красивыми как картинки, нежели в действительности: что идущий снизу вверх водопад, что круглая радуга, что обволакивающая шапка облаков на пике горы, что поле разноцветных цветов, которые, если верить мифам, являлись прародителями всех остальных цветов Кодатского континента, что звери, которые, казалось бы, должны были вымереть сотню лет назад.

Элла ничего не испытывала. Будто потеряла все те детские чувства и желания, которые были с ней там, в родной деревне, будто детское озорство и пытливый интерес себя изжили, будто она перестала чувствовать, пока путешествовала, будто она так устала от дороги, от того, что всё одно и то же, от того, что ей больше, по сути, нечего видеть. Будто она увидела всё, хотя понимала, ничего она ещё толком не видела — только иллюстрации из книжки.

Когда она добралась до города, то поспешила в библиотеку, взяла кипу книг и начала их жадно изучать. Впитывала новые знания, запоминала картинки и снова отправлялась в странствие. И так повторялось из года в год, пока она не потеряла надежду и уверенность в себе, в том, что может что-то испытывать. Это бесчувствие было таким врождённым, таким закоренелым в ней, что она не представляла, как от него избавиться. Как вырвать эту страницу своей жизни. Она изнывала ночами, днём поглощала книги, уже не накладывая печати, уходя в чтение с головой и заставляя — принуждая себя испытывать чувства. Но они были глухи. Словно омертвели.

Сама эта мысль пугала Эллу до холодных пальцев рук и ног, до дрожи в теле и раскола в сердце. Тогда она решила отложить все книги и встречаться с миром без подложки. Странствия вновь начались. На них ушли года, а чувства всё не возвращались. Лишь иногда она смеялась с людьми, иногда улыбалась и иногда грустила о том, чего она не может получить. Она не считала, сколько прошла, как далеко зашла, только знала — путь её не окончен, он и не близок к завершению, ей ещё идти и идти. Как тем солдатам из той странной байки…

И она шла: видела густо поращённые земли, земли полные песка, земли, окутанные глубокой зимой и снегом. Элла была на пике своих сил, о печатях давно позабыла. Одежда, которую ей продали, обещая защиту от холода, была не такой действенной. Она замерзала. Пальцы болели, лицо онемело, она постоянно шмыгала носом, а из глаз неожиданно пошли слёзы. Она принялась их растирать, больно давя на веки. Она чувствовала себя оставленной — брошенной. Самой собой. Не своими односельчанами, не явлениями природы, а собой — которая не дала себе испытывать чувства. Было одиноко и горько. Хотелось захлебнуться слезами, подавиться соплями, хотелось сделать хоть что-то, чтобы стало легче, но она не могла.

Элла открыла глаза и устремила взгляд в тёмное ночное небо, покрытое россыпью белоснежных звёзд. И неожиданно от горизонта, вздымаясь вверх, появился фиолетовый столп света, который будто бы разламывался на составляющие, расходясь как ветви у деревьев, как «руки» у молний. Элла подумала, что это всё, но столп стремился выше, менял свой цвет на красный и разрывался искрами в высоте, а затем опадал искрами. За ним появился второй и третий, они повторили его путь, освещая небо и одиноко сидящую на сугробе Эллу, которая застыла и внимала происходящему с зачарованием и восхищением, хотя её сердце мерно билось, дыхание было ровным, ничего в её организме не кричало о том, что она видит чудо, но она это чудо ощущала своей душой.

И тогда она протянула руки. Она понимала, что до неба не достать, не дотронуться, но она хотела, хотя бы попытаться. Она начала говорить слова печати, которая должна была сохранить природное явление в замершем существовании, хотя бы на мгновение. Элла не хотела, чтобы оно уходило, ведь что-то внутри подсказывало, что столпы света не задержаться, они уйдут, а она этого не хотела. И она задержала их. Оставила перед собой, и так сидела с протянутыми красными руками и застывшей на губах печатью.

Она замерзала. Понимала, что ей нужно идти, нужно двигаться, нужно не оставаться на месте, но она не могла. Так её поглотили лиловые молнии, вздымающиеся наверх, разрывающие небо своими красочными цветами и отпечатывающееся на её сердце воспоминаниями. Она поняла, последними воспоминаниями.

Так она и осталась сидеть. Так её и нашли, вместе с Вечно мерцающим Сиянием.

Примечания:

Визуал: https://vk.com/photo-215800780_457239471

Авила — полуостров на краю Кодатского континента, до которого печати и заклинатели пришли в последнюю очередь, до этого любое проявление сил воспринималось как воздействие чёрного мира на светлый, как болезнь, как то, сила чего не должна принадлежать людям. На одном конце Кодатского континента заклинатели воспринимались существами высшего порядка, а на другом — поносились как чернь. На Авиле от них шарахались, от них бежали, если могли, запирали их в глиняных тюрьмах. Ила стал одним из тех, кого должны были выгнать из деревни в возрасте семи лет, но его родители умоляли старейшину оставить сына, он клянётся не использовать печати, лишь жить здесь, среди своих односельчан. Ила никаких обещаний не давал. За него всё говорили родители. Он лишь стоял покорно, вцепившись в край платья, и слушал, какая судьба ему уготована. На что его родители обменивают его силы.

Старейшина деревни дал своё согласие, но зарёкся, если Ила хотя бы раз использует печать, он будет изгнан. Родители Илы раскланялись в благодарностях и сына тоже принудили это сделать. Ила не понимал, почему его заставляют, он не согласен, он хочет узнать, на что способен, он просто обязан это узнать, ведь не просто так даны были ему силы.

Дома родители повторяли слова старейшины, а Ила спрашивал только одно: «Почему?». Из раза в раз он повторял это слово, будто ответы родителей до него не доходили. Всё закончилось тем, что мать ушла в слёзы, а отец накричал и отвесил оплеуху. Щека горела досадой. На следующее утро отец сказал, что, если Ила будет использовать печати, его убьют.

Ила не стал ничего спрашивать. Он для себя всё решил ночью: он будет использовать печати, но только так, что никто этого не увидит. Если не увидит, не сможет выгнать, не сможет убить, ведь не будет за что.

В деревне все начали сторониться Илы. Друзья стали предателями, которые прячут глаза и шепчутся за спиной, взрослые — осуждающими каменными идолами, которые готовы низвергнуть свой гнев, только дай им повод. Ила существовал для деревни напоминанием о том, к чему её жители не должны стремиться, деревня для Илы перестала существовать. Он всё меньше времени проводил в её пределах и чаще выбирался наружу. Возможно, кто-то даже надеялся, что он сам уйдёт и не вернётся.

Прячась в кустах и среди деревьев, Ила познавал свои силы: учился управлять потоками воздуха, влаги, пытался наделить неживое движением: заставить траву танцевать, цветы — петь, деревья — раскачиваться в нужный ему ритм, но это было совсем непросто. Когда воздействие его сил оканчивалось, растения замирали. Были снова «мертвы». Ила хотел их оживить и потратил на это несколько лет своей жизни, оставаясь при этом непойманным. Он уже решил, что, если это произойдёт, он сбежит. Не даст себя убить, остановит людей, а сам ринется как можно дальше. У него есть его сила и с ней он может влить в неживое жизнь: может построить стены из камня и големов, может заставить ходить дорогих сердцу деревянных идолов, может сделать корни деревьев прыткими и ловкими, а так же кровожадными и безжалостными.

Он копил и наращивал свою силу, думал, что его обнаружат люди за пределами деревни, но всё случилось иначе. Недалеко от главного входа один из его бывших друзей упал в овраг и сломал ногу. Кость белым копьём торчала из кожи, алая кровь бежала по смуглой коже, а мальчик кричал и кричал. Бывшие друзья разыскали Илу и попросили его помочь — больше этого сделать никто не мог. Они обещали, что никому не расскажут, и Ила согласился. Помог. Но обещание своё они не сдержали.

Убивать Илу никто не собирался, его только попросили уйти. Он покорно собрали свои вещи и отправился в путь. На пороге дома мать хваталась за его ноги и обливалась слезами. Отец стоял в стороне и хмуро глядел на землю. Ила ничего не почувствовал.

Когда Ила ушёл, он сотворил себе голема в полтора раза выше себя, чтобы тот нёс его, пока сам Ила переливал свою силу в него. Ила не обладал печатями для поддерживания своего тела, этому научиться он не смог, поэтому он мог использовать окружение. Этот голем стал его новой семьёй, товарищем, другом. Он никогда его не выдаст, он никогда не скажет о нём плохого слова, а все плохие слова Илы будет прощать. Ила сидел на плече каменного гиганта, обнимал его голову, чувствовал прохладу и не знал, как продолжать свою жизнь, что он должен делать, куда ему податься.

Тогда он впервые задумался о том, что есть такие же люди как он — с силой, и есть место, где их не притесняют. Где их любят. Где с ними разговаривают. Ила подумал, что их стоит найти, и так он покинул Авилу.

Голем был средством его передвижения, домом и защитой. При желании Ила обращал его в разные формы: и ограду, и хибару, но, когда он понял, что голема недостаточно, то прибавил к нему ещё камней и земли. Голем рос: становился выше и шире, а когда его стало достаточно для любых форм, Ила задумался: а может ли он стать выше деревьев? Могут ли они видеть их кроны с высоты? Могут ли застать полёт птиц?

Голем продолжал расти, а Ила — вкладывать все свои силы в него. Это происходило даже во сне: он поддерживал его форму, его жизнь, отдавал ему свою, потому что иначе ни один из них существовать не мог.

Когда Ила увидел мир с высоты, когда посмотрел вниз на деревья, когда мимо него пролетела стая птиц, он понял, насколько сам по себе он крохотен и одинок. Его самого за големом уже не видно. Он старался не расстраиваться. Как и не думать о том, что близкие ему люди отвернулись от него и он остался один.

Теперь он не менял форму голема — слишком сложно это было, и Ила спал, и ел в отверстии, которое образовал в груди великана. Он стал его сердцем. И великан был сердцем Илы, ведь больше у него ничего не было.

Время шло, великан продолжал расти. Ила хотел стать выше гор. Хотел посмотреть на мир оттуда, откуда его ещё никто не видел. Он был уверен, на эти высокие горы не могла взобраться ни одна живая душа: это было невозможно, слишком сложно и тяжело. А вот сотворить голема, который бы рос каждый день, вбирал в себя землю и деревья, по которым прошёл, скалы, рядом с которыми был, — вполне реально. Иле казалось, что так могут все, и удивлялся, почему не видит других великанов. Почему он один.

Чем выше великан становился, тем меньше Ила сидел на его плече, тем чаще проводил время в отверстии его груди. Он видел мир, восхищался им, но так же был безмерно устал и скован. Не было возможности спуститься и добыть себе еду или найти воду. Ила был не в состоянии сделать это, поэтому он отправлял маленьких големов. Те жарили мясо, кормили Илу, поили его, и они продолжали свой путь.

Ила заснул и не проснулся, а голем продолжил идти и прощать все слова, которые мог сказать его дорогой хозяин.

Примечания:

Визуал: https://vk.com/photo-215800780_457239470

Рхад был доволен своею жизнью в песчаном крае. Путники, прибывшие в их поселение, говорили о том, что жить здесь — неимоверное испытание. Рхад и его соплеменники смотрели удивлённо: жить здесь было только в радость. Да, ночи холодные, дни жаркие, путь долгий: ноги всегда тонут в песке, случаются песчаные бури, зато рядом есть река, не иссохшая за несколько поколений, ниже по течению — водопой, у которого собирается разная живность и холодится в тенях богатых деревьев.

Рхад любил свою отчизну. Свою калип. Когда его спрашивали, хочет ли он увидеть столицу, увидеть те монументальные строения, которые там воздвигли, увидеть то богатство, которым полнится, и то излишество, с которым живёт, тех людей, которые говорят на том же языке, что и они сами, но на ином диалекте, и короля, который живёт в роскошном дворце и повинует всем народом, Рхад отвечал: «Нет».

Жизнь в поселении была той единственной, которую он мог себе представить и которую хотел прожить от начало и до конца, со всеми трудностями и радостями, со своей семьёй: женой, двумя сыновьями и дочерью, со своими соплеменниками, со своими чувствами и мыслями, которые он посвятил калип. И он хотел целую вечность жить в этом мире, который разделял с теми, кого любит всей душой. Это было его заветное желание.

Однажды в поселение пришла могущественная заклинательница. Она опросила всех о том, кто чего желает, и выбрала, как самого достойного и чистого умом, Рхада. Сказала, что исполнит его желание. Но сбывшееся желание оказалось проклятием. Рхад продолжил жить своей спокойной и размеренной жизнью, умер стариком в окружении любящей семьи и восстал бесплотным духом после того, как почил. Его семья была в ужасе, страхе, но потом примерилась и приняла его обратно. Они посчитали это чудом, что глава семейства, пусть и проходит сквозь людей и стены, всё равно с ними. Он говорил, следил, помогал советом, жил вместе со своими родственниками.

Стало худо лишь тогда, когда почила его жена. Он скорбел три долгих месяца. Всё это время он сидел у её костей и лил слёзы. Отдушиной стали сыновья и дочь, их дети и дети их детей. Жить с ними было Рхаду в радость, он стал защитником семьи, стал её летописцем, стал тем, кто будет помнить то, что было раньше, и будет знать то, что будет дальше.

Время шло, поселение менялось, столица становилась ближе, распространяла своё влияние всё дальше, и потомки Рхада всё больше желали не быть обременёнными жизнью на одном клочке земли. Они расходились. Кто-то оставался в калип, кто-то шёл на юг, а кто-то отправлялся в путешествие в далёкие, чужие земли. За всеми пойти Рхад не мог, поэтому остался на принадлежащем ему месте со своими правнуками. Время продолжало идти. На поселение будто бы наслали проказу. Все чахли и умирали один за другим на глазах Рхада, а он был беспомощным наблюдателем, который даже не может друга держать за руку в его последнюю минуту. Он провожал односельчан, проводил и своих потомков. Все погибли. Лекари и заклинатели пришли слишком поздно.

Рхад горевал рядом с трупами не один год. Сидел в окружении костей, ходил от одних к другим, звал по имени, общался как в стародавние времена, будто кости могли ему ответить, и проживал год за годом, пока десятилетия мерно капали и исходили.

После пришло озарение, что его потомки где-то до сих пор живы, ведь не все они почили в поселении, несколько из них покинули калип, и Рхад отправился на поиски, сначала в столицу, а потом дальше — за её пределы, где, как говорили путешественники, всё было порощенно травой и деревьями, залито водой до горизонта и укутано белым снегом, который Рхад не мог себе даже представить.

Он начал своё путешествие. До столицы предстоял большой путь, но для его бессмертного духа — это было ничего. Он не ощущал усталости, никаких потребностей у него не было, он шёл и шёл, пока не оказался там, где всё было обличено золотом и серебром. Тогда Рхад понял, что не знает, кого ему нужно искать. Чьи имена носят его потомки, кем они трудятся, на кого похожи, как сами зовут себя. Рхад бродил по столице и вскоре стал местной байкой: дух бесплотный, что бродит по городу и просит ему сказать, есть ли здесь предки Рхада из калип.

Рхад встречал страх, удивление, грусть, сочувствие, радость, обожание. Были даже те, кто искал его предков вместе с ним, но всё без толку.

Провёл Рхад в столице не один год, обыскивая каждый угол, зная чуть ли не наперёд всех ныне живущих обитателей столицы. Довелось ему познакомиться и с нынешним королём. Тот принял его, рассмотрел, захотел узнать, что же за печать держит десятки лет Рхада в мире живых, и тогда Рхад сказал, что самих десятков не один десяток прошёл. Король не поверил. Не могут быть настолько сильны печати, однако даже он сомневался, ведь та одежда, в которой предстал перед ним Рхад, изжила себя столетие назад, даже в поселениях далёких от столицы.

Рхад стал диковинной вещицей во дворце короля и первое время жил подле него. Рхад сам не знал, что его здесь держит, ему ведь нужно идти дальше, к своим предкам — и искать их, чем больше времени проходит, тем они дальше от него. Но король попросил его рассказать о том, какая жизнь была у Рхада, что он видел, каким было то время, но Рхад ничего интересного для короля рассказать не мог: у него были поселение и семья, и большего ему не было нужно. Он даже тогдашнего короля не видел, и нынешний утратил любопытство.

Рхад был свободен и отправился дальше, ещё раз обошёл столицу и отправился туда, куда ушёл один из его предков много лет назад. На юг. У короля он лишь попросил направление и ему показали карту близлежащих земель — тех, что находились за пределами гаола.

Рхад шёл, поражался тому, что видел, но не был и сильно так впечатлён, как если бы обнаружил своих потомков. Он искал их по внешности. На юге — люди были другими: светлокожими, с разным цветом волос и глаз. Все в поселении и столице были темнокожими брюнетами с карими глазами, на юге: блондины с серыми и голубыми глазами, рыжие с глазами цвета раскидистых листьев, шатены с их помесью. Мир был более многогранен, чем Рхад себе это представлял, но восхищение быстро сменилось тоской по родной калип. Он был далеко от дома. Далеко от своих предков, далеко от своей истории. Он был среди людей, которые говорили на чужих языках, он был среди лесов, которые пугали своей плодовитостью, он заходил в воду, которой не было конца, он продолжал жить тогда, когда должен был умереть. И всё это приводило его в тоску. Но цели Рхад не отпускал.

И так он блуждает в поиске своих предков до сих пор.

Примечания:

Визуал: https://vk.com/photo-215800780_457239469

Афеты отличались глубоким сочувствованием к своим соплеменникам и окружающему их миру. Когда умирало дерево, которое росло вместе с детьми афетов, афеты горевали так, будто умер один из них. Их эмоции были бурным как водопады, глубокими как впадины, яркими как вспышки молнии. Видевшие их путники называли афетов — бедствием, ведь такими эмоциями они убивали не только себя, но и окружающих, поэтому афаты не жили долго. Если умирал один, от горя мог умереть второй, а за ним и третий. Афеты понимали, что слишком зависят от чувств, слишком вкладывают себя в других, но в этом и был их смысл — это были они, будто одна печать связала их всех, наказала жить так, чтобы никому не было стыдно за то, что он оказался равнодушной корягой, забытой в лесу.

Но несмотря на тяжеловесность негативных эмоций, так же сильны были и их позитивные эмоции. Если они были рады, никого не было радостнее, никто так не отдавался моменту как они, никто так не жил, как они, ведь они понимали скоротечность жизни и отдавали всех себя, ведь жить так им казалось правильным. Они помогали растениям цвести, деревьям зажить, зверей выхаживали. Им не были страшны их когти и клыки, пусть кусаются, пусть рвут, только пусть позволят помочь. Это было без необходимости, зверь мог справиться сам, но афеты считали своим долгом позаботиться о них. Так же они заботились о путниках: провожали их, рассказывали, если те понимали, что здесь растёт, чем можно питаться, чего лучше опасаться. Иногда это играло с афетами злую шутку: кого-то из них могли убить или изнасиловать. И тогда гнев их был страшен.

Они были мстительными, но отходчивыми. Если их месть удалась, они чувствовали гордость и освобождение. Если нет, то упивались горем в несколько раз сильнее: за погибшего товарища, за то, что наказание не было получено. По своей природе они никогда не желали кому-то зла намеренно, они не желали его даже тогда, когда была посрамлена их честь, иноземец выставил их на смех и попытался убить, нет, они лишь вершили своё правосудие, ведь такими были их порядки: либо ты с нами, либо против нас, либо мы не взаимодействуем друг с другом вообще.

Афеты спокойно относились к тем, кто предпочитал их не замечать. Они отвечали тем же самым. Они не разжигали конфликты, они к ним не стремились. Им нужна была только спокойная жизнь, ведь потрясений хватало всегда. Они много и долго могли переживать, но быстро отходили, когда приходило время. Они жили свои жизни как умели и всегда держались друг за друга, ведь никого роднее и ближе для них не существовало.

Рядом с их поселением пролегала река, в которой водилось много рыбы и водоплавающих зверей, уникальных растений и необычных существ меньше того, что мог воспринять человеческий глаз. Афеты были очень привязаны к этой реке, ведь она их питала. Её назвали Дающей жизнь рекой, ведь кормила она не только зверей, люди от неё тоже были зависимы. Они её почитали, они ей поклонялись, она были их идолом, который возвышался над человеческим существом в сто крат.

Но в один день афеты обнаружили, что на поверхность Дающей жизнь реки начали всплывать трупы рыб, а на земле рядом — лежать морское зверьё. Что-то происходило. Афеты очищали реку, насколько это было возможно, но течение приносило новые трупы. Чтобы жизнь зверей не прошла даром, афеты употребляли их в пищу, но их стало слишком много. Приходилось отдавать зверям в округе, и тогда, афеты заметили странное: звери обходили рыбу стороной. Они её не ели. Она была опасна для них. После они поняли, что никакие звери к реке больше не тянутся, и они осознали — что-то случилось с самой рекой.

Часть поселения отправилась верх по течению искать причину заражения, а вторая осталась и наблюдала. С каждым днём трупов становилось всё больше, они разлагались и загрязняли Дающую жизнь реку, афеты же, вместе с рекой, угасали, не говоря о том, что они потеряли свой источник чистой воды. Но переживали они больше о реке, о её зверях, о её растениях. Эта болезнь затянулась и утянула за собой несколько их жизней, те, что остались, переживали тяжёлые времена, ведь умирало не только живое, умирал их идол. Дорогое их сердцу создание, которое жило до них и должно было жить после. Они не могли поверить в то, что бессмертное божество умирало. Умирало раньше них самих.

Лунный цикл спустя вернулись афеты, задачей которых было нахождение первопричины. Но они ничего не нашли, а река тем временем загрязнилась настолько, что к ней было не подобраться: стоял густой запах разложившейся рыбы, земля рядом была завалена гниющими зверьми. Афеты находились в страхе и растерянности, они не знали, что делать. Они были бессильны. От осознания собственной беспомощности слегло ещё несколько. Не могли они перетерпеть того, насколько ненужными оказались своему божеству.

Афеты чахли, чахли до тех пор, пока в их поселение не пожаловал молодой человек. Он говорил на их языке и рассказал, что пришёл сюда, чтобы лично познакомиться с таким интересным племенем, но любопытство юноши афетов нисколько не увлекло. Тогда он спросил, в чём же дело, в чём причина их печали, и они ему показали.

Они умирали вместе с рекой. Потому что больше она не давала жизнь. Больше она не была прозрачно чистой, не мерцала на солнце, не приманивала к себе зверей. Она стала той, кто забирает жизнь. Афеты не могли этого вынести. И тогда юноша предложил решение: попытаться наложить печать. Некоторые афеты этим навыком владели, но они не были мастерами своего дела, и тогда юноша попросил собрать всё племя, и вместе они пошли к реке.

Ступая босыми ногами по трупам и костям, они подошли вплотную к реке, опустили в них левые руки, а правые положили на плечи соседей. Юноша ходил, касаясь каждого афета, проводя рукой и накладывая печать на них, а через них на саму реку. Афеты не понимали ни слова, им произнесённого, но вторили, вторили так, как понимали, и их голоса сложились в один. Накладывание печати напоминало песнопение, долгое и мучительное, потому что пока они произносили заветные слова, один за одним они падали на землю, разрывали цепочку, но никто не останавливался, все верили в то, что они принесут спасение.

Мёртвая рыба оживала, но она уже была разложившейся и мясо на ней не нарастало. Так было с каждой из них, с каждым зверем на дне, с каждым умершим растением, они оживали, но уже не были прежними, и река не становилась чище, она была мутной и грязной, полной разложившейся плоти. Но её создания жили. И прожили намного больше, чем их воскресители.