Марья Марьевна (гет)

Осень, поздняя. Вода осенью прозрачная, наверное, потому что холодная. Всякая мелкая водная живность хоть обычная, хоть не очень стремится если не в ил зарыться, то хотя бы уйти в глубину. На озёрах в это время даже верховой роговник и то на дно оседает, до весны. Но странным образом чистая вода чёрная, особенно там, где глубоко. Листья, падая в воду, иногда складываются в причудливые фигуры. Особенно если кто-то сидит на причале и палочкой помогает этим самым опавшим листьям.

Салазар прошёл мимо девчушки, что играла с опавшими в воду листьями громадного дуба, подпирающего небо у самого носа острова на реке Свири, которая уже сколько лет пыталась подмыть его корни, но могучий лесной великан успешно сопротивлялся водам реки, лишь распуская щупальца корней, что, бывало, выглядывали из воды, взмахивая, будто приветствуя проплывающие ладьи или челны-однодревки. Была у этого дуба и ещё одна важная роль, он защищал от ветров и наводнений небольшой остров, на котором и обосновался Лунный Торг, Основное место собрания и торговли мажеского народа севера Руси.

У третьего от дуба причала не было лодок, зато имелся нижний мосток, на котором и сидела водяная дева. Салазар подошёл к ней и, не говоря ни слова, протянул свёрток пергамента, в который был завёрнут резной костяной гребень. А чего говорить-то, всё сказано было вчера, когда предлагал мену. Русалка протянула — рукой-то и не назвать — когтистую с перепонками меж пальцев лапу и ловко цапнула отдарок, протянув зелёный ещё, плетёный из листьев рогоза небольшой, чуть больше ладони в основании коробец. Салазар открыл плетённую же крышку и, глянув внутрь, удовлетворённо кивнул. Из воды выглянула маленькая, с зелёными водорослями вместо волос головка и чирикнула, мол, а мне? Схлопотав мамкиной ладошкой по макушке, унырнула без всплеска, не оставив даже кругов на воде. Салазар усмехнулся — до чего же гребешки любимы водным народом. Он открыл ташку и, достав из неё, бросил на воду небольшой, зубков на пять деревянный гребешок со спинкой, вырезанной в виде фигурки кабанчика. Что-то мелькнуло под водой, и гребешок исчез, будто большая рыбина плеснула. Русалка смотрела на него с лёгким укором и, покачав головой чирикнула — мол, чем спросишь? Салазар махнул рукой, мол, после сочтёмся. Та соскользнула в чёрную воду, и только её и видели. Лишь тень ушла вниз по течению, и следом метнулась тень поменьше. Видимо, мелкая проказница рванулась за степенно плывущей матерью, обгоняя её и мельтеша вокруг. Салазар проводил их взглядом, подумав, что и впрямь пора. Жёлтень, и появляются забереги, а скоро и шуга пойдёт. Так что да, пора на глубины.

Салазар убрал коробец в катому. Проверять содержимое не было нужды, русалки не обманут, если слово верное знаешь. А потому он знал, что в коробце две дюжины стеблей стекляницы. Этакие осклизлые мягкие сосульки на вид. Понадобилось это растение для зелья, что облегчает приступы лунных циклов у оборотней. Обращаться не так мучительно, а если воля в силе, то и разум человека в звере при этом остаётся. Дед по матери Миклуха Попечерский опытничал с этими стеблями и выяснил, что самые могутные по силе стекляницы растут во глубинах, да в пресной воде. И чем глубже, тем и лучше. А понадобилось Другаше Кудиловичу, травнику из Ладожской крепостицы. Сына его Велес в дружину призвал, и волк в лесу покусал, аккурат на народившуюся луну. А парубок-то маловат ещё, так и мучается.

Лунный Торг находился на островке, что делил Свирь на две неравных луки-протоки. По той, что больше, ныне народу много ходило из Ладоги в Онегу и обратно. И это объяснимо. Степняки бесчинствовали в южных княжествах, и народ бежал на север в леса, чтобы как-то себя обезопасить. Отстояв или, скорее, спрятав Китеж, магики метались по всей Руси, пытаясь хоть как-то приостановить или задержать. Но мало получалось. Князья в спеси своей никак не хотели собрать общее войско и дать бой всей силой Руси. Вот и гибли города русские, пограбленные да пожжённые. А уж людей сколько полегло, так и не счесть. Четыре года тому и Киев пал, так степняки вырезали всех, кого достать могли. А князь Данило так и вовсе не стал город оборонять, ушёл со своей дружиной в свою вотчину, в Галич. А после к венгерскому королю за союзом. Да только, Киев пограбив, поганые пошли за ним. И хотя последние пару лет стало полегче, но местами города и веси обезлюдели, иногда полностью. Да тяжко будет и дальше. Хоть и ушли орды, но всяко не оставят мысли грабить и уводить людей. Вот и текли люди в Суздаль, Тверь, а кто и того дальше — на севера, в непроходимые дебри да дреговни.

Конечно, торг был мажеский и для просталей неприветливый. Даже желания смотреть на остров с воды не возникало, а ежели кто и глянет, то увидит болотистый берег с непролазной чащобой ивняка да шиповника. И что прикажете там делать, лягух ловить?

Меньшая протока и была главной улицей торга, с причалами и сходнями разной величины. Это давало возможность увеличивать площадь торга в Набольшие дни, когда самого торга становилось мало и добавлялись прилавки на левом берегу Свири. На недлинную улицу по берегу протоки выходила дверь харчевни и нескольких крытых тёсом прилавочных двориков. У каждого дворика было своё назначение. В одном торговали зельями и необходимыми для их варения травами и иными составляющими, например рачьей икрой — для жёнок хороши зелья с ней, дабы бабьего здоровья добавить — или заячья струя, то для мужей. Хорошо берут, особо купчины, что постарше. Опять же, есть дворик, в котором, к примеру, палочками торгуют, что с Неметчины или с Бела острова, от самих Олливандеров, или посохи от мастеров из рода Пируза Хорсова, из самой Персии. Правда, палочки на Руси не особо и брали, маловаты. Вот посохи — оно да.

Был дворик, в котором торговали живностью. Здесь Салазар и покупал своих подружек, что из дальних краёв.

Салазар покрутил головой в поисках отца с Марийкой — не видно. Хотя и народу нынче не ахти как много. Сидит, поди, старый в харчевне и за девчонкой не смотрит. Сдаёт потихоньку.

Салазар стал протискиваться между торговых рядов. И вот же люди, вроде и не много, но вот обязательно нужно собраться, заведя разговор, в самом узком месте и не давать прохода, не обращая внимания на всяких проходящих. Салазар перехватил бадожок пониже и цыкнул зубом так, что из навершия высунулись сразу несколько змеиных голов, разевая пасти и показывая, что вот сейчас всех и покусают. Тётушки, устроившие пересуды посреди прохода, рванулись в стороны, ругаясь на чём свет стоит — и ого, Салазар мог сказать, что и половины ругательств не знал, как-то за ненадобностью. Змеи на бадожке закачались, изображая пляску. Салазар, смеясь и раскланиваясь, обращая всё в шутку, прошёл сквозь строй разгневанных тёток. И двинулся к харчевне, которая так и называлась "Харчевня". Поскольку была здесь одна. У стены за небольшим столом на двоих сидел отец и... дремал. Марийки не было видно в зале, и Салазар вышел её искать. Дела сделаны, так что пора и домой.

Выйдя, Салазар пошёл кругом по большой протоке, думая, что Марийка могла заинтересоваться простальскими ладьями, что шли торговым караваном из Онеги — видимо, новгородцы с товарами.

Не найдя Марийки со стороны реки, Салазар было повернул к нижней стороне, где стояли три больших ивы и осыпали воду и проулок торга листьями — что-то припозднились в этом году. Но услышал тревожный гомон со стороны малой протоки и, пройдя туда, увидел — по воде, сосредоточенно поглаживая кого-то мелкого, не обращая ни на кого и ни на что внимания, шло искомое дитё.

— Э, вот же ж, — сзади подошёл отец, — я так не умею. И ведь ни луны, ни солнца, и на чём стоит?

— На воде, — Салазар посмотрел на отца, тот как будто смутился.

— Да ведь моргнул только, — Вран пожал плечами, — и ведь не пил даже.

— Цыц вы там, — высказал Салазар, повернувшись к гомонящим торговкам, строгим громким шёпотом, — дитё не спугните.

Гомон стих.

Белокурое чудушко, подойдя к сходням, просто приподнялось над водой до нужной высоты и зашагало по плахам сходен, поглаживая пузико ёжика, который висел в воздухе над ладошкой, не касаясь её иголками.

Великий и могучий магик Вран шумно сглотнул.

— Ну что, дед, — пробормотал Салазар, — нас с Вереёй учил, так вот тебе новая ученица. — Он посмотрел на миниатюрную копию Вереи. — А то ей в Китеж рановато.

Девочка же с крайне серьёзным выражением личика, сведя бровки вместе, протянула ежа, так и висящего над ладошками.

— Вот, — она шмыгнула носиком, — его воук укусиу.

Дед, икнув, уселся на ближайшую лавку, держась за грудь.

Салазар же, решив, что изведёт всех волков, если, не дай боги... встав на колени, стал осматривать неугомонное дитё на предмет возможных ран, но тут же понял — где волк и где Марийка.

— А волк-то где, — спросил он, подозревая подвох.

— Убижау, я иму во показава, — сказала малявка, подняв ручонку с крепко сжатым кулачком размером меньше куриного яйца.

Салазар перевёл взгляд с кулачка на так и висящего в воздухе ёжика, попятнанного кровью.

За спиной Салазара раздалось истеричное хихиканье. И тут же загомонил торговый люд, обсуждая происшедшее.

Он приподнял свой бадожок и провёл оголовьем над страдальцем. Ранки тут же затворились.

— Ну вот, осталось умыть его, и можно отпускать.

— Не-а, — Марийка обняла ежа, не обращая внимания на иголки, впившиеся ей в руки, — его опять воук обидит.

Отец дремал, сидя ближе к носу чёлна, который бесшумно шёл по недвижной глади Свири. Изящное судёнышко, способное нести пятерых, не теряя хода, сработал Вешко. Тогда, сразу после драки за Китеж, мальчишка потерял, почитай, всю семью и, отказавшись идти под старшего двоюродного брата, немало гостевал у Салазара с Вереёй, которую просто боготворил. Вешко подарил лодочку Верее на свадьбу.

Салазар правил судёнышком, сидя на лавочке, поставленной на борта сзади, и правил, особо не разгоняясь. Правда всё одно получалось сильно быстрее, чем торговые ладьи купчин или даже тот струг с оружными людьми, что шёл под парусом и вёслами одновременно. Видать, спешили. Но лишь проводили взглядами странный бурун на глади реки.

Серёдка чёлна была выстелена медвежьими шкурами, на которых спала Марийка, а рядом с ней, развалясь и подставив пузико небу, забавно сопел носом спасённый девочкой ёжик.

Маленькая гроза "воуков" была вылитой Вереёй. Салазар имел отличную память и прекрасно помнил, какой была его сестра в детстве. Он вообще мало что забывал и, глядя на Марийку, крутил перед глазами всё, что происходило с его сестрой. Плыть было ещё далеко. Они с отцом могли и по-другому добраться, но мелкую вымогательницу не с кем было оставить, и пришлось взять её с собой на торг, тем более, что она, подслушав, куда собрался Салазар, естественно, потребовала взять её с собой — как же без неё-то, и как же она без леденца-то обойдется и без патоки? Вот и везли с собой целое лукошко этого лакомства, разноцветных зверей на палочках и маленький, обожжённый изнутри бочонок с патокой.

— Марийка, Марийка, — пробормотал Салазар.

Он вспоминал, как начинал ходить в монастыре в Китеже, и какое было облегчение, когда малолетний мастер прикрепил к его культе деревянную ногу. Сразу стало легче, не надо было пользоваться костылями. Он стал больше выходить к товарищам по делу, которое затеяли. Ведь почему так легко степь брала Русь? Да просто Руси как таковой и не было. Всю её князья порвали, на малые, по сути, лоскуты. И силы в тех лоскутах не стало. Грызлись меж собой только, за кусок послаще. Вот и задумали магики как-то объединить пусть не всю Русь, но хотя бы мажескую часть люда. И мнилось им, что надобно создать место для учения магиков по единым правилам. А то каждый род мажеский сам по себе молодец, да только многие кудеса, к примеру, сами строят, и всякий раз и всякий род по-новому, а если кто из родовичей, умеющих что-то своё, помер, не успев передать никому своё веданье — то и начинай по-новому строить, скажем, заклинание, наговор там или обрядную справу.

А потом вышел из своей кельи Никифор и объявил, что под их училище отдаёт весь монастырь, кроме малого игуменского двора. Мол, монахов мало, а училище надобно, ибо полезность — вон какая, от магиков Руси.

А монастырь-то большой, и места в нём хватало для всего. И для совета, что решено было собирать вроде как вече, дабы решать разное гуртом, так оно толковей. И под розмысловую избу, надобность в которой никто и не оспаривал. И под само училище, где полагалось обучать недорослей мажеским наукам, чтобы все едино могли знания применить. И хотя многое построить надобно будет, но не с пустого места ведь. Да и сад было где разбить. А само озеро Светлоярово глубины такой, что и не в раз донырнёшь. Только с пузырём на голове или в бочке особливой, с подвешенным жерновами, да только чего в той бочке углядишь? Тоже сгодится подо что.

Вот и стали то училище строить в стенах бывшего монастыря. Споров было ух, да каких, те же Федька с Пужилой пару раз за бороды друг дружку таскали. Благо и немчин Ульбрех что-то знал, как учить, да и у многих из наших магиков выученики были, да сам Никифор в Ромеи ходил не раз и рассказал, как там клириков обучают. В общем, мало-помалу, а к осени чего-то и надумали, там и первых учеников зазвали. Оно, конечно, дело новое, и сколько ещё раз что-нибудь поменяется, но тогда уже дюжина мальчишек прибыла для обучения, а вот с девками не задалось как-то. Не хотели пока наши магики дочерей в училище отдавать. Да только сирот-то куда девать, а их по Руси год от года всё больше.

Осенью того же года привез Федька свою Огнежку в Китеж. Салазар помнил, как гуляли свадьбу. Огнежка из Полоцкого мажеского рода, да не абы какого, а самому князю служат, ещё с Бориса Изяславича. Сама же Огнежка была прямо зацелована солнцем, притом её веснушки не проходили и зимой, но совсем не портили лица девушки. Она вся была солнышком. А следующим летом солнечная и всеми любимая Огнежка померла родами, так и не родив сына. И даже бабка Родимила, повитуха, вынувшая на свет не одну сотню младенцев, ничего не смогла. Салазар помнил, как, довольная своим огромным пузом, Огнежка ходила по саду — по настоянию повитухи, что взялась, помимо прочего, обучать девчонок, которых всё же набрали в училище, целительству.

Все те года Федька мотался с ватажкой мажеской и бил степняков, что хозяйничали на Руси, загоняя народ в лесную глушь севера.

Сам Салазар через год после Китежа дрался и за Тверь, и за Торжок. Спасти города не удалось, уж больно много степняков было, так что Торжок тот — так просто пепелище. Смогли они с отцом вытащить сколько-то людей. В основном баб с ребятишками. И то благо, что сил хватило.

Федька же, погоревав года с полтора, посватался к Верее. Сыграли свадьбу, и ушёл Фёдор Симеонович Царевичев оборонять от степи свой дом в Киеве. Сколько-то он смог магиков собрать, да всё одно не удержали город и пали — и стар, и млад. И пепелище долго не заселят ещё люди. Хоть и бились так, что добили, почитай, всех магиков, что у Батыя в войске оставались, но махины, что степняки с собой привезли, да бегство князя Данилы... А!

Опять же спасти удалось немногих. Самого Федьку, изломанного да искалеченного грудой камней, запущенной из той самой махины, спас Ратмирка Долохов сын. Старый воевода Долох, что служил ещё князю Владимиру Мономаху, погиб на стене Киева. Хоть и стар был, да могуч без меры. А вот сынок его младший, в мать дар мажеский перенявший, жив остался и Федьку вынес. Поначалу в свой дом, а после и в Китеж. Да так и остался при розмысловой избе.

Верее предстояло родить почти аккурат в серёдку лета. Салазар помнил, как проснулся от зова беды. Почуял он, что Верея умирает. Да почему же? Они виделись на солнцевороте. Сестра довольна была без меры и хвасталась большущим пузом, где, по её словам, прятались сразу двое. Довольство так и плескалось из Вереи, заражая всех кругом светлым настроем. А уж Фёдор, шкандыбая не до конца сросшимися ногами за своей душенькой и получая за это от неё же, был горд и счастлив, просто сидя рядом с женой. И вот...

Отец в ту пору не вернулся ещё, тоже подраться не дурак был. Только пошёл он к Александру, в Новгород, там орденцев со свевами ждали.

Вот и рванул Салазар один, не понимая, что происходит. В голове метались дурные мысли, что, мол, споткнулись, да нашли таки степняки лазейку. В два сига добрался до Китежа, правда, вкрячился в сети, развешенные на берегу небольшой речки, но одно движение палочкой — и от сети только ворох ниток, что опали вокруг него. Второй раз сигал легко — и прямо на площадь, перед собором. Благо ночь, и на площади никого. Рванулся в дом Фёдора, отодвинув с дороги попытавшуюся не пустить его Малайю, а там... Фёдор выл нечеловеческим голосом, да и голосом это не назвать, на коленях стоя у кровати, на которой, разметавшись и с искажённым от мучений лицом лежала Верея. Её глаза были широко открыты, но мертвы. Весь низ рубахи и постель вокруг были в крови.

Салазара затрясло, он не мог отвести глаз от мертвой сестры, при этом вся её жизнь неслась перед ним. Они расстались-то первый раз, когда сестра вышла замуж. Страх, боль и горе начали искать выхода в ярости. Салазар обернулся, чтобы найти повитуху, ведь это она, скорее всего, что-то не досмотрела. Бабка Родимила сидела на небольшой лавочке в углу. У неё на руках был какой то сверток, а в глазах стояли слёзы. Салазар шагнул к ней, он хотел если не порвать бабку, то хотя бы наорать на неё.

— Брат, — Салазар дёрнулся и повернулся к голосу, перед ним стояла уставшая и окровавленная Верея, но она была такой... ну, такой как его подружки, что в посохе. Сквозь сестру было видно окошко, закрытое узором из крашеной разноцветной слюды, — не вини никого. Сбереги Машеньку, она всё поймет и превозможет, это её стезя. Просто сбереги её до поры, пока в силу не войдёт, и после не мешай, дай самой дело сладить, — она улыбнулась напоследок. — Дядюшка...

Верея истаяла, оставив только лёгкое облачко, ушедшее куда то вверх, через потолок хоромины. Последнее, что увидел Салазар — её прозрачная светлая улыбка.

Сразу стало спокойно, осталась лишь грусть по сестре, которую не увидеть больше.

Фёдор стих и сидел у кровати на полу, гладя свою ненаглядную по волосам, что-то бормотал, слёзы продолжали течь в его бороду.

Повернувшись к повитухе, Салазар увидел почти круглые глаза старой бабки.

— Это она была? — спросила Родимила, пытаясь уголком плата утереть заплаканные глаза.

— Да.

— И сказала чего?.. — спросила бабка.

— Да, беречь наказала, — он кивнул на свёрток в руках у повитухи.

Салазар подошёл к лавочке, на которой бабка сидела,, и сел рядом. Повернувшись, он приподнял уголок одеяльца сшитого из разных, судя по вышивкам, Федькиных рубах. На него глянули хоть и подслеповатые, детские пока, но стальные глаза Вереи. Губы Салазара сами собой растянулись в улыбке. Конечно, в маленьком, сморщенном и красном, да ещё малость, похоже, в синяках личике малышки ничего от Вереи и не углядишь, но вот крайне серьёзное выражение было явно мамино.

Салазар посмотрел в сгорбленную спину Фёдора, которого, наконец, смогла увести тетка Аглая, пока две заплаканные девушки накрывали Верею расшитым покрывалом. Привык народ к смерти за последние годы, руки и глаза живут разными жизнями.

— А знаешь, Салазар, — бабке Родимиле, видимо, хотелось хоть как-то выговориться, — ведь всё как надо было, воды там... А, то бабье, тебе незачем, поди... только доню сестрица твоя родила легко, — бабка вздохнула с надрывом, — вроде как не в первой рожала, раз — и вот девонька у меня на руках. — Повитуха замолчала, ещё раз переживая прожитое. — А потом как отрезало, и будто чрево само замкнулось, будто кто пакость навёл, ничего сделать я не смогла.

Бабка Родимила опять заплакала, тихонько подрагивая плечами, а Салазар вдруг напрягся, перед глазами встали не такие уж и давнишние воспоминания. Федька плачет, сидя в лодке на берегу застывающего озера, а на крыльце его дома стоят Аглая и тётка Малайя: "Веришь, Глаша, ведь всё хорошо было, а потом как отрезало..."

— Вот, значит, как, — тихо пробормотал Салазар. — Прокляли, значит, — он почувствовал, как изнутри поднимается что-то страшное, куда шибче злости и ярости. — Найду — в землю живым зарою и быстро сдохнуть не дам.

Ночь. По усыпанному непривычно яркими для начала лета звёздами небу медленно и величаво плыла луна. Сегодня она была особенно светлой и как будто стала больше, чем обычно. Тончайшие перья облаков уплывали за лес, куда-то на восток, унося за собой неровные и неплотные тени.

По яркой лунной дорожке шёл высокий человек, одетый в длинный шерстяной плащ с капюшоном на немчинский манер. Узкое лицо было перечёркнуто узким, рваным ветвистым шрамом, идущим ото лба слева из-под волос, слегка их раздвигая, к правой щеке, приподнимая уголок губ, что придавало и без того нагловатому узкому лицу толику сарказма. Длинные, чёрные в темноте волосы, подёрнутые сединой на висках, были заплетены в тугую косу висящую поверх лежащего на спине капюшона. Опирался магик — а как же, разве просталь может по воде гулять, даже по лунной дорожке? — на довольно странный бадожок, смотреть на который долго ни у кого не получалось. Магик стоял на лунной дорожке и смотрел на город. Так уж вышло, что простали из города выезжали гораздо охотней, чем заезжали в него, поэтому в освободившееся жильё поселялись всё больше магики, и редко когда кто-то из просталей, из родни местных. Вот и выходило, что город постепенно превращался в мажескую вотчину.

— Да, — пробормотал Салазар Враныч, — тын убирать начали, что ли?

А стену, что стояла недостроенная по самому берегу озера, разобрали. Не всю, правда. Ну, да бояться теперь вроде нечего. После тихой смерти изломанного и истерзанного войнами да бедами Фёдора их с Вереёй дом прибирали и нашли сундучок-складень, окованный полосами железа, покрытыми рунами и наговорами — Вереи хозяйство. Марийка была наследницей, но мала была, вот и спросили Салазара, чего делать. Порешили вскрыть, и ежели ценное что-то — Марии оставить, а ежели опасно для девочки, то тогда уж пусть, пока подрастёт, у Салазара и хранится. А когда вскрыли — тут и ахнули все. Там были записи, где Верея во всех подробностях описывала те дни, когда город от ворога обороняли.

Уж какой год судили да рядили и спорили до драк, почему круг охранный так и стоит, хотя на его обустройство силы едва хватило, даже кровью жертвенной окроплять пришлось, дабы усилить, а тут... "притом же кровь из раны отрока Пушка и нашего друга Сновида упала на дарственный по покону хлеб, что лесным хозяевам раздавали, на крохи хлеба того, что во рву от лемехов Микулы, скрепивши на веки силу заклинательную всего люда мажеского, что над сим трудился с силами самой земли, и леса, что на ней через покон, а посему мнится мне, что стоять сия сила на защите града нашего будет по ту пору, пока лес и земля под ним в здоровье и силе пребудут"... Вот тогда-то и сели все кто куда, ноги не всех удержали. С той-то поры многие магики по тому вопросу много изыскивали с учётом её записей, и пришли к тому, что верно выводы сестрица изложила — а посему леса окрест Китежа беречь надобно и от пала, и от топора.

А ещё нашли в подклети, где Верея себе зельеварню обустроила, чашу каменную с рунами, по краю выбитыми — эту чашу в локоть всего Верее подарил Альфред, один из дальних родственников Фёдора, его семья жила в Венгерском королевстве. Ходили слухи, что кто-то из его предков взял в жёны сиду — правда это или нет, но они все невысокие и утончённые, на "ты" с деревьями и вообще любой зеленью.

Салазар шёл по лунной дорожке к сходням. Странно, но охранный круг не дрогнул, даже когда часть берега рухнула в озеро, видимо, после того, как круг пропахали — так ведь старались и прорыли ровик на всю глубину богатырского лемеха. Вот и вышло, что круг прошёл и часть дна озера. Салазар шёл за охранный круг, который никак не препятствовал лунному свету. Ещё бы, ведь луна хоть и хозяйка ночи, но иным именно она — солнышко, а посему лунная дорожка шла к самым сходням.

За остатками приозёрной стены раскинулось довольно обширное пространство, примерно на бросок с улицы до ближних домов. И этот пустырь скоро начнут застраивать. Вон и котлован под что-то начали рыть большой. Пройдя к центральной улице, Салазар вышел к площади перед храмом Богородицы — хоть дело к рассвету, но почитай, на каждом доме висит корзинка для светлянок. А что, крохи эти, ничего не прося и лишь подселяясь в приготовленные для них корзинки, вполне удачно освещали городские улицы. Правда, лишь весной да летом, но и то хлеб.

Перед главными монастырскими воротами на небольшой площади, где ранее можно было и калику, и нищего повстречать, ныне стоял столп. Салазар в ту пору на севере дрался и со степняками, которые и дань с Новгорода взяли, и проходы в лесах искать не перестали. И кто скажет, сколько их по болотам притоплено? И под водительством князя Александра Ярославича походить пришлось против орденцев. Один разгон чего стоил. Русь ведь со всех сторон и границы имеет, и врагов. И оборонять её от всякой нечисти нелегко.

Как рассказал Пужило, в год, когда степняки Киев пожгли, а на севере Александр Ярославич с рыцарями бился, в Китеж вернулся монах Вахтисий. Два лета по лесам и полянам собирал кости защитников Китежа. Те, что жертвою себя осенили, во храме лежали в тёсаных каменных гробах, а вот кости тех, кто в битве, в поле лёг, к позору горожан, боящихся нос высунуть за охранный круг, так там и лежали, растаскиваемые зверьём. И за два года собрал Вахтисий все кости, как уж и нашёл-то, да сложил в столп перед воротами монастыря, таким образом, что черепа вовне буркалами глядят, а косточки внутрь столпа помещены. Как уж скрепили сей столп, Салазар не знал, но стоит напоминание о подвижничестве воинском и мажеском, и падать не собирается. Уж который год.

К дому Марии Салазар подошёл перед рассветом. Подходя, лишь подивился, что горит свет в оконцах подклети, по правой стороне дома. Там у Марии Фёдоровны своя зелейная была. Правда, там Мария не только зельями занималась.

— Вот на колено, да хворостиной бы, — заворчал прошедший в зелейную Салазар, улыбаясь и разглядывая Вере... нет, всё-таки Марию. — Здрава будь, хозяюшка.

Звенящий в предутреннем полусвете визг — и вот племянница уже висит на шее дядьки.

— Ты как тут? — Мария отпустила дядю и принялась расспрашивать его обо всём подряд. — И чего давно не был у нас?

На шум вышла молодая жёнка со светцом в руке.

— Здравствуй, Ладана, — он коротко поклонился служанке Марии — ну как, служанке? — просто некуда идти бабёнке с детьми да без мужа, который погиб в поле, стоя плечом к плечу с Фёдором. Вот и взяла Верея её к себе в дом, а Салазар оставил. За домом пригляд нужен? Ну вот. А теперь молодая ещё женщина помогала и Марии. Детки её тут же жили. Дом-то большой, вот и...

— Ну, так и говорю, город там не малый уже выстроили, и на самом берегу реки, — завтрак явно затягивался из-за разговоров, к тому же были и подарки всем жильцам дома, Ладане и её дочкам платки, а сыну нож с резной рукоятью драгоценной рыбьей кости.

— Держи, — сказал Салазар Марии, протягивая ей палочку с витой рукоятью, всю покрытую тонкой резьбой. — Её Зарян Резник сработал, дерево редкое, его с затонувшего корабля ромейского взяли, а начинка — перо жар-птицы. Не посох, конечно, зато лёгкая и вёрткая. — Он продолжил ранее начатый рассказ: — И к тому же город богат, да и с чего бы ему бедному стоять, почитай, стол в нем великий. Вот я с Александром Ярославичем в посольстве и ходил туда.

Разговоры протянулись бы и до полудня, но баня поспела, и именитому родичу пора было в парную, а чтобы париться сподручней было, старший сын Ладаны, невысокий, но крепкий парень, недавно принесший улов с озера и слушавший Салазара развесив уши, шёл с гостем.

* * *

— Ну, чего звала-то? — сидя на широкой лавке у стола, на котором стоял чеканный медный сбитенник, наполненный духовитым сбитнем и берестянками с мелкой прикусью, спросил Салазар. — Стряслось чего или так, поболтать?

Салазар помнил наказ уже умершей сестры и понимал, что случиться может всякое. Мария таки набрала силу, и вообще была одной из сильнейших магинь Китежа. Да, иногда её заносило с идеями — то от недостатка опыта, а он, как известно, приходит с возрастом. Окончив училище на два года раньше обычного — так ведь и поступила раньше — Мария отучилась и в розмысловой избе да и осталась при ней и при училище, в учителях. Притом продолжая изучать разные особые мажеские искусства. Магики ведь не сидели на месте и часто путешествовали по миру, благо это дело им попроще будет, чем просталям. Иногда, кстати, и в Китеж прибывали иноземцы. Вот, к примеру, с Бела-острова молодой человек прибыл — Роджер кликали, вроде Бэкон — очень, между прочим, вдумчивый молодой магик, сильно интересовался словесностью, даже нашёл некоторые слова общие и для Руси, и для англов.

— В Китеж прибыл магик один с севера, — Маша отпила из чаши взвара и продолжила, глядя на озеро, которое было хорошо видно с облома, что к поверху пристроен был достаточно высоко, — хотя и не северянин явно, смугловат, видимо, италиец, но это я так думаю. Понимаешь, он из Дурмстранга, а там серьёзно изучают проклятья. К тому же он очень в нумерологии силён и...

— А имя-то есть у славного нумеролога? — спросил дядюшка, улыбаясь.

— Чего? А, Ёрдан из Леса, ну, по-ихнему Немора, — Маша, увлечённая рассказом, не сразу поняла подковырку Салазара, но потом вспыхнула: — И да, мы нумерологией занимаемся.

Салазар только заулыбался на отповедь Марии.

— Замуж-то собираешься? — спросил он напрямую. — А то, внуков бы...

Мария враз подобралась и посерьёзнела.

— Нельзя мне замуж, — сказала она с такой убежденностью, что Салазар вдруг понял — вот оно. — Я последняя Царевичевого рода, выйду замуж — и всё, славного рода нет.

— Эм, а как же тогда?

— Что как же? — спросила она и, усмехнувшись, добавила: — Понимаешь, мне и род, и себя сохранить охота. Как? Так я всё просчитала, и весь обрядовый уклад продумала, но...

— Страшно?

— Ага, — она судорожно вздохнула.

— Когда ты родилась, — заговорил Салазар, — твоя мама только умерла, я не успел застать её живой, прибыл в светлицу, а там Верея мёртвая, Фёдор себя на куски рвёт, а ты... — Маша смотрела на дядю Салазара, который никогда не говорил о смерти её матери, круглыми глазами, понимая, что вот сейчас он СКАЖЕТ. — Ты у Родимилы, бабки-повитухи, на руках, только родилась... И вдруг слышу голос сестры: "Ты не виновать никого, Машу только сбереги, пока в силу не войдёт, и после не мешай, дай самой дело сладить". Так-то, видать, время пришло, сама решай, как быть, а если помощь какая или нужда, так где искать меня, чай, знаешь.

Боль. Боль была всепоглощающей и бесконечной. Казалось, болело всё. Хотя всё болеть вроде как не могло, поскольку, по ощущениям внизу у её тулова всё напрочь оторвалось. Но всё одно болело нещадно, разрываясь на ещё меньшие куски. Кричать? Да, она кричала, давно сорвав горло и сипя. Да и когда кричала, толку-то? Всё одно никто не услышит.

Ели, стоявшие вокруг её обиталища, ни звука не выпустят. Могучие, в два обхвата стволы, колоннами стоявшие, накрывая своими ветвями, как шатром, площадку в дюжину шагов вдоль и поперёк. Накрывая столь плотно, что за всю осень ни капли дождя не упало на усыпанную опавшей хвоей землю.

Да, она сама приспособила эти могучие деревья под жилище, переплетая ветви и корни так, чтобы они становились стенами и потолком, а за пару последних лет, кажется или нет, но отстоявшие далеко друг от друга деревья вроде как приблизились и стали плотней. А вон тот огромный пень сам появился из земли и теперь служил хозяйке "троном", на котором было удобно сидеть, опираясь на высокую спинку.

И вот — боль. Иногда приходя в себя, она понимала что боль не просто так пришла, она пришла с родами. Вспомнить бы ещё, что это такое. И опять она кричала.

Прохладный влажный язык ненадолго привёл в чувство. Маша увидела голову зверя, попыталась оттолкнуть и от боли чуть не лишилась чувств, а силы её покинули уже давно. Когда? А кто же его ведает-то? Волчица продолжала вылизывать лицо Марии. И это вдруг принесло некоторое успокоение, и даже боль несколько поостыла, что ли.

Волчица посмотрела на Машу внимательными и разумными глазами и, отойдя чуть от Марии, перекувырнулась и...

— Ну ты, девонька, даёшь, — на Марию смотрела обнажённая немолодая баба, притом хорошо сложённая, всё при всём и ничего лишнего, сухощавая, с длинными спутанными волосами, — так ведь и помереть можно.

— Ты кто? — Мария с опаской смотрела на гостью, она и на простецкие чары не способна была сейчас, а тут вот, волколачка. — Ты как здесь?

— Не журись, — незнакомка пожала плечами, — нашла вот, по крови, пахнет, знаешь ли, вот и нашла.

Высокая и сильная женщина стояла возле широкого ложа, на котором на окровавленных тряпках лежала измождённая Мария и, не стесняясь, разглядывала её.

— Ну, вообще-то, — она малость замялась, — попросили присмотреть.

— Кто?

— Есть люди, что могут так попросить, — она передёрнула плечами, — что и не откажешь никак.

— И как нашла-то?

— А всё проще оказалось, — она махнула рукой, — ельник-то знатный и большой, вот с той его стороны, что у речки с озерком, наше логово, а с этой стороны, значит, сама Мария Фёдоровна.

Подойдя к широкой лавке, стоявшей у изогнутых аркой еловых стволов входа в "дом", гостья подхватила рубаху и стала проворно одеваться. Заметив пристальный взгляд Марии, она спросила:

— Чего?

— Ты здесь перекинулась?

— Да пришла, как крики твои услышала, — она посмотрела на Марию осуждающе. — Разве можно так? Ведь и впрямь помереть могла, мне пришлось голову тебе держать, думала, кости разойдутся, так ты орала.

— Ничего не помню, — пробормотала Мария.

— А чего не помог-то никто?

— Нельзя, надо так, и не спрашивай, — Маша осмотрела себя, насколько могла поднять голову, поморщилась. — А ты перекидывалась зачем, а?

Гостья прошла по "дому", провела рукой по стволам елей.

— А ты сильна, Мария Фёдоровна, — она наткнулась на врезанный в еловый ствол знак, отпрянула от него. — Ну, дед, я тебе выскажу, как увижу, — она обернулась к Марии. — Нельзя, значит? Ой, а я ничего не порушила?

— Нет, и не смогла бы, — Мария требовательно смотрела на гостью. — А дед — кто?

— А, так Пужило же. Велга я, — та пожала плечами и кивнула на что-то слева от ложа. — А перекидывалась, так грела.

— Кого? — Мария, плохо соображая, да и то сказать — не отошла ещё, повернула голову и увидела берестяную люльку, в которой лежала... она.

— Ну, я её, — проговорила гостья, смущаясь, — ну, умыла и того, грела, пока ты не можешь, вон губку облизывать начинает, заорёт скоро, кормить пора, давай-ка и тебя хоть чуть оботрём, что ли, — она подошла с полотенцем и бадейкой, над которой слегка парило, а по щекам Марии потекли слёзы. — Ну, ну, чего ты, не ты первая, не ты последняя, это же у тебя первое дитё? — Мария часто закивала. — Во-от, а у меня только волчат четверо, да девок... — она ещё долго что-то говорила, обтирая и переодевая Марию, как маленькую, поглаживая и потирая то спину, то шею...

* * *

— Постой, а почему ты не выходишь в Китеж? — спросила Велга. — И дом свой есть, и родня помогла бы.

— Так надо, понимаешь, — Мария, пожав плечами и глотнув из деревянной чарки мёду, продолжила: — На мне проклятье, ты же знаешь.

— Ну, не на тебе, а на роду, — Велга вдруг встрепенулась. — Постой, ты хочешь сказать, что собралась применить "афйор брегин"? — Она посмотрела Марии в глаза, та кивнула. — Ты с ума сошла, это ж сколько лет?

Мария отвернулась к входу в жилище. Ветви всё плотней переплетались меж собой, и скоро стены станут непроницаемыми и непродуваемыми. И потолок срастается, будет в жилище и верхнее жильё. Правда, ели которым явно не нравилось соседство очага, постоянно пытались отодвинуться. Поэтому Мария придумала закрыть очаг небольшими плитами песчанника, получилась вполне себе печь.

— Двенадцать колен, — Мария смотрела на Велгу. — А ты илирийский откуда знаешь?

— А, — Велга махнула рукой, она поняла, что Мария не особо хочет раскрывать тонкости всего обряда "афйор брегин", — у моего Лешка дед албанец, жизнь в Киев занесла, а после отец решил, что и Лешко язык рода знать должен, ну, а я разные наречия люблю, и они мне легко даются, вот и говорю на пяти языках.

— Тщ-щ, — Мария покачала люльку с Машей, которая зашевелилась и закряхтела. — Здорово, а я только три знаю и потом покрываюсь, когда вспоминаю, как дядька Салазар заставлял учить, бр-р... — и она тихонько засмеялась, хотя ей и было грустно. Мария понимала, что обрекла и себя, и свою дочь, и внучку, и так далее на одиночество. И не знала, вытянут ли девочки эти тяготы — в себе-то до конца не была уверена.

* * *

Мария сидела у махонького лесного озерца, что было рядом с её жилищем. Небольшая колода лежала возле берега озера и была достаточно велика, чтобы две жёнки могли спокойно угнездиться и поболтать. Четырёхлетняя Машуня спала на мамкиной кровати, забавно сопя носиком, и не мешала подругам обговорить новости и старости.

— Уже учишь? — спросила Велга.

— Ага, — кивнула Мария, — по мелочи, так — цифирь, письмо да чтение.

Только что взошедшая, полная и от того яркая луна позволяла подругам разговаривать, не прибегая к свечам или всетцам, да и светлянки частенько пролетали мимо яркими росчерками.

Велга вздохнула, было видно, что она хочет поделиться чем-то, но не решается.

— Говори уж, чего случилось, — спросила Мария.

— Лешка моего родня на Каму кличет, — Велга проговорила это скороговоркой. — Не сказать, чтобы я этого хотела, но в наших места, сама знаешь, церковников всё больше, а они нас и вовсе не терпят.

— И куда? — спросила Мария. — Кама река вроде большая, до самого Каменного Пояса.

— Ижа там течёт, там железо, а брат Лешка коваль знатный, — сказала Велга, пожав плечами. — Не знаю, правда, как с местными будем, но думаю, управимся, мужиков только восемь в роду и четверо, как мы, — она вздохнула как-то прерывисто.

Они сидели молча ещё долго, пока Велга на встала и молча же не ушла во тьму.

"Вот и осталась одна, — подумала Мария, — совсем". Ей было грустно, она сидела и смотрела на тёмную воду озера, на поверхности которой нет-нет да расходились изредка круги от играющей рыбы, да прочертилась стрелка от уплывающего по своим делам ужика.

* * *

Мария смотрела на свой дом с ближайшего пригорка и не могла налюбоваться — а действительно, неплохо получилось. Хоть и знала Мария, что такой дом живёт недолго, лет эдак сотни три, а уже через четыреста лет от него останется лишь круг пней, покрытых грибами, но дом всё одно нравился. Сросшиеся стволы крупных елей создавали круг в полтора десятка шагов. В своей нижней части дом был непроницаем для ветра или холода — конечно, при наличии довольно большой, стоящей в центре круглого чертога печи, собранной из крупных камней. Уж и не ясно, как бы собирала такое чудо без палочки, что ей дядька Салазар привёз с Ладоги — посохом-то не намашешься. А тут и тис, и перо огнептицы, жестковата, правда, но зато хлёсткая — очень нравится. В паре десятков шагов от дома озерцо, шагов не более двадцати с небольшим и глубиной не более, чем по грудь. В озеро впадает ручеёк из родника, который Мария обустроила бадьёй, чтобы было проще набирать воду. Из озера же ручей утекал дальше и прятался в некрупных окатышах, очищенных весенними потоками.

От скуки Мария принесла два огромных дубовых пня, трухлявых внутри, и поставила на разных сторонах озера, в дальнем уже стриконки поселились. А недавно в одном из стволов в дупле была обнаружена пылюшка — эти весёлые малютки, правда, бывают малость назойливые, но Мария знала, как договориться со старшей. Зато их яд был очень полезной в хозяйстве вещью.

В общем, дом становился обитаемым и с соседями, а у входа на подвесе, сплетённом из тонких еловых веточек, покачивалась на сквозняке пустая корзина для светлянок — как-то ночью видела их в орешнике, авось поселятся, и не надо будет магией освещать.

— Та-ак, — проговорила Маша сама себе, осматривая свои "владения", — вроде всё срослось как надо.

— Маму-уль, — Мария, обернувшись, нашла глазами дочь. Та спускалась по склону пригорка, что за озером. — А ты говорила, что ёжики не летают, — в нескольких пядях над ладошками девочки парил явно крайне удивлённый ёжик.

Что нужно мальчишке, если его старшие братья его опять обидели? Да заросли лопухов, и побольше. Берёшь прихваченный с кухни тайком от тётки Ирины нож — и в несколько приёмов делаешь себе тайную полянку с тайным же проходом в самую глубь зарослей, стоящих в рост взрослого мужика лопухов. Всё, никто тебя не найдёт и не потащит на расправу к сёстрам.

Да, не любили Митяя его братья и сёстры, а за что любить-то? Приблуда он, родители его сгинули, а его в семью взяли дальние родственники, жившие своим хутором, и мало того, что лишний рот, так ещё и хлипкий больно, так что почти никакой работы ему поручить нельзя, ни воды принесть, ни дров натаскать — хворост, поди, поднять нужно. Нет, его особо не попрекали, и дядька Савелий, и тётка Ирина приняли племяша по-доброму, но их дети, увы...

Вот и сидел малец в тайном месте и вырезал ладейку из длинной и толстой корины огромной ивы, росшей неподалёку от запруды на речке, что звалась Талка. Выше запруды, естественно, был пруд, небольшой, хоть и с полтораста шагов в длину будет, но в ширину так взрослый мужик и перебросить топор, поди, сможет. Но для девятилетнего мальца это же море-окиян с его чудищами и чудесами. Вот и старался Митька, чтобы его корабль был ровен и вообще красив.

Конечно, настоящего корабля Митяй никогда не видел, только во сне. Правда, как-то раз было и странное — зимой везли сено с дядькой, тот, как водится, правил старой и костлявой кобылой, и к тому же кусачей гадой, а Митяй лежал на невысоком сенном возу и смотрел в небо. Он не сразу понял, что видит, а то была ладья. Высокие нос и хвост, правда, парусов было два, большой, полосатый бело-синий парус с ярким золотым солнцем в середине, и тот, что сзади, поменьше, а ещё два маленьких по бокам. И вот закавыка, ладья та не по реке плыла, по небу. Не сказать, чтобы сильно высоко, но человека, что полз по верёвочным лесенкам, Митяй едва мог разглядеть как следует.

Митяй поначалу-то смолчал, разглядывая чудо такое разинув рот, а когда рассказал уже дома, его на смех-то и подняли. Долго тётка успокаивала разобиженного мальчишку, а после долго смотрела на спящего пасынка, думая о том, как ему тяжко жить-то будет с его придумками и подвидками.

Да, Митяй был малость щупловат для своих лет, но зато мог читать из Псалтыри, что и делал иногда по вечерам, когда тетка с старшей сестрицей сидели за куделью, а дед за лыком. Буквам Митьку о прошлом годе научил дьяк, приметивший и похваливший за разумение, когда дядька взял мальца на сбор войска аж в сам Владимир — потому что дядька у Митьки был не просто так, а боевой холоп при князе Волке Симеоне Васильевиче. А там ведь и до Москвы недалече. Но до Москвы не поехали, а на сборе увидал Митька и ладью, и пушки — ух!

Вот и строгал Митяй кораблик, не первый уже, и каждый новый был краше прежнего. А соорудив парус из выпрошенного лоскута тонкого полотна, Митяй не мог налюбоваться своим творением. И, естественно, тут же решил опробовать его на воде, но тут ему не свезло. Ветра не было ни на тютельку. Вот же. Даже сложенные листья лопуха не давали толку, хоть замашись, тоска.

— Привет, — Митяй подпрыгнул от неожиданности, правда, тут же понял, что голос явно девчачий.

— Ой, — девчонка тех же годов, что и Митяй, хихикала, прикрыв рот ладошками.

— Ты, это... кто? — Митяй сразу озлился, надо же, его девчонка напугала чуть не до икоты, и ещё смеётся. — Чего надыть-то?

— Да так, — ответила девчушка годов осьми со светлыми, почти белыми от летнего солнышка косичками, зыркая на Митяя здоровенными серо-стальными глазищами, — просто... А что, глянуть, что ль, нельзя?

— А, не на что глядеть-то, — плечи мальчишки опустились. — Вишь, ветра нету.

И тут девчонка подошла к самой воде и, присев на корточки, подула на кораблик. И вот уж не гадал и не представлял юный корабельщик, но его творение прямо понеслось под наполненным ветром парусом, да как! Кораблик едва касался воды и быстро удалялся вдоль берега пруда-окияна навстречу приключениям среди кубышек. Митяй подхватился и побежал за корабликом что-то крича и махая руками. И лишь когда его чудный кораблик уткнулся в берег у запруды, Митяй вспомнил про девчонку и обернулся. Та стояла, где и оставил её Митька, но она была не одна, рядом с ней появилась высокая и статная женщина в тёмном одеянии, мало отличавшемся от обычных платьев других женщин, лишь кика с высокими рогами, явно расшитая серебром, говорила о достатке. Она держала девочку за руку и улыбалась, глядя на Митяя.

— Смотри, Машенька, и запомни его, — сказала женщина. — ОН это.

И вдруг Маша показала Митяю язык, да ещё и рожицу уморительную состроила.

— Ма-арья Марьевна, — воскликнула женщина и, отвернувшись, увела девочку сквозь лопушистый лес, будто и не было никого.

Долго стоял ошарашенный мальчишка, позабыв закрыть рот, и лишь много позже задался вопросом, как маленькая девочка смогла дунуть, не сходя с места, так, что кораблик проплыл через весь пруд, пусть тот и не был уж очень большим.

* * *

— Андре-ей!

По лесу, скрипя утоптанным снегом под копытами, неслись лошади.

— Андрюха, э-ге-ге-ей, догоняй!.

Лёгкого и худощавого Митяя лошадь несла легко, тогда как под крупным, как батя, Андреем хоть конь и покрупней, но не так ходок. Вот и приотставал братан понемногу в гонке. А просто так ехать во Владимир было скучно, вот и баловали парни, изредка поглядывая на родителя, как-то посмотрит.

А дядька Савелий, укутав толстой зимней попоной ноги, сам одетый в отличный тулуп с высоким воротом, дремал, сидя в санях, во главе небольшого обоза, поглядывая на парней вполглаза. Он хоть и гордился сыном, но догляд всё же нужен, а то неровён час, чего натворит, по дури-то молодецкой. А Андрейка и впрямь был дюжий, в свои шестнадцать отца ростом догнал уже, и в плечах ого-го. По лету косить пошёл, так ручка как бы не шире отцовской. Да и силушкой не обижен Дюшка. Да, гордость отца прямо распирала, когда он глядел, как его, недавно ещё, малёк с писклявым голосом, стал вот таким молодцем, который с батяниной саблей управлялся легко и ловко, будто играючи.

"Эхе-хе, — думал Савелий, глядя на племянника, — был бы брательник жив, так, поди, тоже гордился бы, на сына глядючи-то". И было чем. Вон как ловок шельмец — как куница, не ухватить. А на коне -, так в Ковровом и нет ему равных, а ещё грамоте обучен, и буквы, и слова слагать ловко может. А уж счёт ему даётся и вовсе легко. Вот и придумали Савелий с войсковым дьяком попробовать Митяя пристроить в московский пушкарский приказ. Дьяк Дионисий сказывал, что туда со всех земель собирали отроков, даровитых в грамоте. А то, как смотрел Митька на диковинные махины, так Савелий помнил. И сказки Митяя про корабль летучий, и горящие глазёнки мальчишки при виде пушек, стоящих на сборе в поле у Владимира, помнил тоже.

* * *

Разговоры у костра поздним вечером всегда сворачивали в одну сторону. В особенности если вокруг костра располагались молодые здоровые мужики, давно не бывшие дома. Вот и балаболили молодые ухари о том, как приедут домой и — ух! — по бабам. А то и не домой, а на Москву, на пожилое. И разговоры те скаредные были, по сути, лишь мечтами. Государь Иоанн Васильевич изволил Ливонию поприжать, да земли Русские под руку свою возвернуть. Вот и тащили свои пушки московские служилые люди, ох и тяжко, ох и далеко. Так что не скоро молодым пушкарям до тёплого добраться будет. А кто и вовсе не доживёт. Вот и выпускали таким трёпом свой страх и неуверенность,.

— Вона, на Коврове одна вдовушка, — запальчиво хвастал рыжеволосый паренёк, что всё время с мокрым носом, зато силушкой молодец, и не подумаешь, каков в деле, — что у мостка проживает, ух и весела да приветлива.

— Ага и тебе давала, поди, — пробасил белобрысый детинушка, что за полушку подковы ломал даже, а не то чтобы гнуть, — за сопливый-то нос, га-га-га.

— И ничего не сопливый, — огрызнулся рыжий, — а влажный, так у меня и нюх зато ого, а ты, Дедюня, поди, козу от бабы с роду не отличишь впотьмах, — парни весело хохотали нехитрым шуткам.

— А я вот слыхал, — заговорил, отсмеявшись, худощавый, но рослый парень, что и в движениях, и в речах был резковат, из-за чего часто встревал в ссоры, — в лесу такая прелестница живёт, что заманивает парней и осёдлывает, да не на спину, а на уд и всё из тебя выжимает.

Митяй сидел и слушал парней. Он к ним попал недавно, раньше уже года четыре как его к гафуннице приставляли, мол, считать надо, как её приподнять, чтобы половчей палила, а ныне его воевода приставил к сорокам, вот и осваивался спешно Митяй в новом деле, ну, и с людьми опять же знакомился, и всё на ходу. Постепенно втягиваясь в разговор, да под слабый, но хмельной мёд, спросил:

— А кличут то её как?

— Дык Марья Ма...

— Я те кликну, — легонький шлепок плети по тегелею — оно не больно, но обидно.

— За что? — спросил Коляшка.

— А за то, — ответил Нил Плавыч, их старшой, невысокий мужичина, но сам себя шире, особенно в плечах, — не надо тебе имена тех, кто в ночи ходит, называть. А ты, — он ткнул толстым пальцем в худощавого, — забудь про неё, коли душа дорога.

* * *

— И где же ты, Димитрий, бегал от меня, — она сидела возле его лежака и, положив руки на живот, смотрела Митрию в глаза.

— За душой пришла, — просипел Митрий. Сильная и жгучая боль под руками жёнки не давала спокойно говорить.

"А ведь хороша", — подумал Митрий, и если бы не развороченный татарской саблей живот, то глядишь, сказки про украденные души и не вспоминались бы, да только жить осталось хорошо если день-два. Жар явно поднимался, и видел ли Митрий свою ладу или она ему мнилась, он не знал. Несколько раз она приходила к нему во снах, некоторые из них заканчивались и мокрым исподним, а иные потом несколько дён не отпускали, и тогда хоть вой, до чего бабы хотелось. Только ни одну так и не приблизил к себе, хотя дядька Савелий и ругал уже на чём свет стоит, и даже святой водой окатил как-то — и где взял-то целый чан, не иначе, как батюшку какого уговорил.

А теперь вот лежал Митрий в палатке и умирал от татарской сабли. И как подставился глупо, не иначе Господь разум отнял. И ведь всю битву ни царапины, а почитай, пять дней в Гуляй-городе просидели при Молодях и думали, что уже и не перемогут Гиреево войско. И только на Илью пророка стало ясно, что выстоят. А когда сам Воротынский увёл большой полк и вдарил с тылу по янычарам да спешенным татарам и те не сдюжили и побежали, стало ясно, что Москву отстояли и мира добились. Хоть и ненадолго.

Уж и радовались-то все, по крайней мере, все те, кто остался на ногах. Вот и Димитрий радовался, и на пушку, что в просвете стояла, глубоко влез и руками махал, и орал. Сначала от радости, а после, как сабля татарская в брюхо воткнулась, то от боли. Татарина раненого, что мертвяком прикинулся, добили, но брюхо вот зарастать не спешило. Благо хоть голодный был, битва с утра началась, а ранили уже под сумерками.

Вот и лежал теперь Митяй с распоротым животом и не мог понять толком, где он и когда. Только Маша его была явью, и её тепло было тем, что удерживало его в рассудке.

— А ты, Димитрий Селивёрстович, никак от меня и вовсе за Калинов мост убежать вознамерился, — её глаза были серьёзными и сосредоточенными, но губы слегка улыбались.

— Уж прости, Марья Марьевна, — проговорил Митрий, не поняв ещё, что голос его явно крепнет, — да видать, свадебки нам не сыграть, вона дыра какая.

— Где? — спросила Мария. — Нету тут ничего.

Полог палатки неожиданно откинули, и в проёме застыл Мишаня, парнишка, что при лекаре обретался. Его глаза вмиг округлились. Мишаню отодвинула рука в рясе, и в палатку, благо высокая была, вошёл батюшка. Явно крепок был служитель Господа и в плечах, и в вере. Мигом окинул он взглядом Димитрия, что лежал с голым пузом, через которое полз красный ещё рубец от правого подреберья до левого бока.

— Иди, Мишаня, к немчину, скажи, мол, я сам справлюсь, — Он проводил парнишку взглядом и обернулся к Митрию. — Хороший удар.

Подошёл и, открыв малую фляжицу, без церемоний вылил её содержимое на живот Митрия, от чего тот аж подпрыгнул, притом из лежачего положения.

— Т-ты чего? — спросил он попа, схватившись за живот, и только тогда понял, что каким-то образом цел.

— Ну, мрака в нем нет, — сказал монах, глядя на Марию.

— Ты меня видишь? — спросила та напряжённо.

— Китежского игуменского двора выученик, — ответил тот и, коротко кивнув, вышел из палатки.

День выдался не просто жарким, а прямо-таки пекло. Благо озеро, что отчасти было улицей города, давало лёгкую прохладу, правда, лишь тогда, когда появлялось хоть какое то движение воздуха. Жара гнала ребятишек в воду, да и взрослых нет-нет и углядишь сидящих на сходнях и с удовольствием болтающих босыми ногами в воде.

Недалеко от главного въезда в город, что остался от городских стен как напоминание о тех временах, когда на эти стены и была вся надежда, столпилось довольно много народу, даже лавки притащили и установили в три, а местами и в четыре ряда. И было ведь зачем. Над озером играли в мотыля, несколько молодцов и девиц гоняли лаптами особые мешки, круглые и набитые мажьими травами, а самые ловкие гонялись за стрижнем и, видать, уже никто не помнил, от чего игра "мотылём" звалась. Народ внизу свистел и кричал, давая игрокам подсказки и, естественно, делал ставки на тот или иной расклад игры.

Мимо толпы кричащих и улюлюкающих, и вообще бурно выражающих свои восторги и мнения шла жёнка с держащим её за руку мальчишкой. Малец активно крутил головой, разглядывая не только игроков, кружащих в небе, но и город вообще. Любопытная мордашка то выражала восторг от увиденного по дороге великолепного белокаменного храма Рассветной Богородицы, то, сощурив глазёнки, мальчик пытался разглядеть то, что творится в небе над озером, то морщил носик от запаха старости, исходящего от старика, сидящего на лавочке у стены дома, к которому привела его мамка. Старость — явно не то слово, которое можно применить к этому деду. Давно запущенный внешний облик — дед явно уже позабыл обо всем, его длинная борода мало того что висела почти до колен, так и лицо заросло по глаза, а густые свисающие брови закрывали бы и их, если бы дед не поправлял их изредка костяшками едва обтянутых сухой кожей пальцев. Сам же старик напоминал мумию со сморщенным пергаментным лицом. Одет старик был в какие-то непонятные тряпки, и было видно, что на встречу по одёжке ему давно было наплевать. И лишь глаза всё ещё выдавали интерес к жизни, да бадожок вроде и не сносился, за столько-то лет.

— Ну, здравствуй, Машенька, — проскрипел Салазар Старый. — Как добралась, с добром али как?

— Дядя?

— А ты думала, тебя кто-то, окромя меня, вспомнит?

Глаза Марьи Марьевны предательски заблестели.

— Как понял?

— Да вот, — Салазар пожал острыми плечами, — умишком пораскинул и понял. — Он цыкнул зубом. — Ты вот скажи, Машенька, — он посмотрел Марии в глаза остро, пронизывающе, — как оно, себя саму столько раз рожать-то?

Потом повернулся к мальцу.

— Ну, здрав будь, Иоанн свет Царевичев.