Сорок имперских солидов, за живого — полсотни (джен)

And even a heart of stone

Can warm when no longer alone.

© Miracle of Sound

Хоук, сплюнув, швыряет карты под ноги, Изабелла смеётся, а Фенрис, воспользовавшись суматохой, берёт себе парочку «змей», даже не дёрнув ухом на протяжное «э-э» Варрика Тетраса.

— Это не смешно, Изабелла!

— Попалась, попалась! — веселится Изабелла, и на её серьгах играет позолота. — Говорила же я: хреновый из тебя картёжник!

— Хоук, любовь моя, солнце и звёзды, — задушевно говорит Варрик, — должен же быть у тебя хоть какой-то недостаток.

— И ты туда же, — упрекает его Хоук, залезая под стол за тройкой «копий».

— Коль это так тебя печалит, почему бы не сыграть с кем-то… м-м, не настолько искушённым? Как насчёт Карвера? Ему не повредит отвлечься от молитв за твою грешную душу и трудов во славу божью.

— Карвер? Этот дурак играет ещё хуже Гамлена, — снисходительно замечает Фенрис, — это семейное.

Хоук щурится в той же манере, что и вечно чем-то недовольный брат, ушедший в орден храмовников.

— Фенрис! Только старшие имеют право оскорблять моего Карвера!

— А я что, не старше?

— Старше, но ты ему не семья… пока что, — настаивает Хоук, зажав его в угол бедром: Хоук умеет настоять на своём, и Фенрису приходится задрать руку с картами повыше. — Блефуешь, да? Откуда тебе взять четыре «змеи» сразу?

— Оттуда, что мне везёт.

— Если поцелую, поклянёшься, что не блефовал?

— Теперь не отвертишься, — вновь смеётся Изабелла, стрельнув взглядом густо накрашенных глаз.

— Пива! Эй, ты, тихоня, сотенная девица, принеси-ка ещё пива! — кричит Варрик, щёлкнув пальцами. — Нóра!

Фенрис залезает на лавку с ногами.

— Как дети малые, — ворчит Изабелла.

— Истинно так, — поддакивает Варрик.

— Могла бы и поцеловать. Разве это плохо — поцеловать мужчину?

— Хоть десять раз, — воодушевляется Хоук, и Изабелла деланно ахает, приложив ладонь к металлическому ожерелью-доспеху: она не снимает его, оберегая горло от ножа, — но Хоук по-рыцарски опускается на колено, обнимает Варрика и сочно целует его в щеку.

— Всё у тебя по-своему!

— Хорошо целуешься, кстати, — одобряет Варрик.

«Карты», — одними губами напоминает Фенрис, и Изабелла, непринуждённо-изящно склонившись над столешницей, достаёт двумя пальцами «палача», припрятанного в корсаже, и покидает их, оставив за собой запах пота, масла и прогорклого портового сусла. Изабелла хороша собой, у неё осанка королевы и грудь черна от морского солнца, — даже чуть-чуть жаль, что это уже не вызывает у Фенриса былого возбуждения.

Варрик перебирает колоду в пальцах, слишком натёртых и толстых для финансиста, Хоук пьёт дрожжевое пиво, кто-то бранится, — всё это так обыденно, словно город за стенами «Висельника» не воняет рыбьими потрохами и мочой, а в церкви никто не проповедует о кунарийской ереси.

— Пост ещё не кончился. Хочешь взвалить на свои плечи половину греха госпожи Амелл? — замечает Варрик, когда Хоук, напившись, вытирает тыльной ладонью рот, и Фенрис забирает у неё кувшин: Киркволл пропитан показным благочестием и пряной смолой, но «Висельнику» нет никакого дела до благочестия.

— Ты говоришь о выпивке или об игральных картах, Тетрас?

— А сам-то ты о чём думаешь?

— О том, что у грязного тевинтерца и без того прегрешений по горло, и пиво хуже не сделает.

— И что, разве грязный тевинтерец не хочет обыграть госпожу Амелл догола, раз не боится грехов?

— Госпожу Амелл? — живо интересуется Хоук, снова сплюнув на пол. — Дочь собачьего лорда, которая сама кого хочешь разденет?

Во взгляде Варрика просвечивает не очень-то искреннее огорчение.

— Ну, тут мне крыть нечем!

— Что бы я без твоих-то советов делал, Тетрас? — преувеличенно-скорбно вопрошает Фенрис, приложив кувшин к груди, как на покаянии.

— Ничего бы не делал, эльф, кабы не было ни бумаг, ни печатей, ни нужного словечка.

Варрик, ухмыльнувшись по-лисьи, стягивает колоду шнурком, суёт её за пазуху и встаёт из-за стола.

Хоук изучает рукоять клинка из железного дерева: Фенрис, сплошная упругая жила, почти не снимает его с заплечного ремня, — а тот смотрит на свои татуированные до ногтей руки. Руки Фенриса, жёсткие и жилистые, привычны к тому, чтобы выдирать потроха, скручивать и пытать, — но недавно Хоук переспала с ним, и Фенрис трогал её, и Хоук нежилась под его прикосновениями, раздвинув ноги.

— Хороший клинок. У кого ты его забрал?

— У Терция Тавра из Неромениана, который хотел получить за меня сорок солидов. Рассказать? — хмыкает Фенрис. — Он был выше ростом, чем Себастьян, и никогда не брал за услуги серебром.

Себастьян Вель больше похож на короля-рыцаря времён Благословенного века, чем на брата церкви, — он рослый, плечистый, с крепкой спиной, и, пожалуй, мог бы выбивать зубы рукоятью старкхевенского лука: Варрик Тетрас не устаёт шутить о монастырских харчах, и Себастьян Вель улыбается ртом, но не глазами, чистыми и вечно сухими.

У Хоук глаза зеленоватые, тёмные, словно мох на Расколотой горе, и чуть-чуть враскось: может быть, семя старшего народа, пустившее корни до самого нутра, — не такая уж ложь, как утверждают те, кто уверен в своей чистоте?

— Сорок солидов?

— Сорок имперских солидов, голову не рубить, не калечить, за живого — полсотни, — пренебрежительно-неохотно уточняет Фенрис, скрестив щиколотки. — Полагаю, клейма стоят дороже, чем потроха и кости какого-то немытого эльфа.

— За тебя давали всего-то полсотни?

— Не веришь? У Авелин есть прошения о розыске, попроси её показать.

— Врёшь. Я бы дала больше, — спорит Хоук. — Ты ведь убил его, так?

— Убил, конечно: куда мне было деваться? Взял в амбаре косу, подстерёг Терция Тавра у реки, на мостках, и перерубил жеребцу ноги, а с него сбил шлем и свернул шею. Я же больше и не умел-то ничего делать, помнишь?

— Всё равно ты стоишь дороже, чем сорок имперских солидов, — отрезает Хоук, сгребая в пригоршню его запястье, обвязанное платком из красного сукна. — Это тот платок, которым я неделю назад перевязала тебе разбитую ладонь, да?

Фенрис, кивнув, робеет и нехотя отстраняется.

Создатель, насколько всё было бы проще, кабы Хоук крикнула тогда ему в спину «пошёл вон, выметайся, видеть тебя не могу, свинья», — рядом прохаживается туда-сюда Варрик Тетрас, любезничая с торговцем из винокурни, и застигнутый врасплох Фенрис чувствует себя поцелованным на людях любовником родовитой монны.

— Мы жили в Килкенни, когда я была маленькой, и килкеннийская матушка сказала мне, что красный приносит счастье.

— Тот каддис, которым ты намазала мне рожу, пока мы сватали Авелин и бегали от собак по всему берегу, тоже считается? — сварливо напоминает Фенрис.

— И герб у Амеллов красный.

— Может, всё дело не в Амеллах?

— Может, всё так, — помолчав, соглашается Хоук, крепко сплетя его пальцы со своими. — Хочешь, найму тебя на службу к Амеллам как телохранителя? Будешь соседей-дворянчиков с ума сводить.

Фенрис живо представляет, как скривится монна Агордженто, и без того вечно кислая по причине соседства с «этой ведьмой-шлюхой и этим зверёнышем»: однажды Фенрис услышал эти слова за спиной, обернулся, посмотрел монне Агордженто в глаза и нарочито громко харкнул на мостовую.

— Во имя пиз… ног пророчицы Андрасте и того, что между ними, Хоук, у тебя одна затея хуже другой.

— Так что, ты согласен?

— Итак, нанимаешь на службу к Амеллам эльфа-тевинтерца с наградой за голову, живущего в Верхнем городе на птичьих правах. А ещё ты с ним трахалась, — саркастично подводит итог Фенрис, потеревшись ухом об плечо. — Я ведь ничего не упустил?

— Всё так, — кивает Хоук, вновь подхватив его под локоть, — лучше никого не сыскать. Ну же, выше нос, пойдём танцевать, тевинтерец!

Терций Тавр из Неромениана, ложась тенью по углам «Висельника» и таща за недоуздок охромелого жеребца, с завистью смотрит им вслед.