Наложница обстоятельств (гет)

Раздражение Сукуны заставляло скривить лицо в нетерпеливом жесте и барабанить острыми когтями по костяному подлокотнику трона. Вокруг стыдливыми тенями бегали проклятья, не смея поднимать на него свой взор, и все четыре глаза короля следили за каждым из них. Стены святилища дрожали от его недовольства из-за прыгающих свечей и факелов. Казалось, что вокруг все плясало и двигалось в странном танце, но на самом деле каждое движение, производимое любым из существ, было строго отточенным, и Сукуна знал, что одно неверное дыхание, и мелкое проклятье может расстаться с собственным никчемным существованием. Он снова поскреб когтями трон. Звук эхом разнесся по коридору святилища вдаль, как мелодия, вгоняющая в транс. Сукуна зевнул. Он не сказал бы, что сегодня особенный день, но если смотреть на события в масштабах смертных, то сегодня, вероятно, один из самых особенных дней за последний год. Под возвышающимся троном слуги установили поддон и столик для одного человека, на деревянной поверхности лаконично уместились белый глянцевый тяван и такого же цвета сосуд. Не собирается же он угощать свою будущую жертву мясом? Как бы то ни было, жертва опаздывала. Приготовления слуг закончилось, и танцы теней на стенах померкли. Во всем святилище будто остановилась жизнь, за исключением алых сверкающих глаз, наблюдавших за парадной аркой.

«Идти… не идти… Идти… не идти…»

Ну что за привычка выдумывать, будто у нее есть выбор? Сказали — надо делать. И так будет до конца жизни, потому в этой, уж так получилось, Сэнго пришлось родиться женщиной. Нет права слова, нет права действий, нет права решений, нет права даже на собственные мысли. От этого было ужасно тошно, порой выворачивало наизнанку, душе было тесно в теле, и она рвалась на свободу. Иной раз казалось, что Сэнго возьми да и сделай все наоборот. Но выдумывать себе собственное решение было проще и куда безопаснее, именно поэтому она не торопилась, хотя прекрасно понимала, что за любое промедление могло стать только хуже. Хотя куда уж хуже… Но именно поэтому она и медлила. Какая теперь разница, можно же напоследок сделать так, как хочется. Сопровождающие все равно давно оставили ее заканчивать путь в одиночестве: хоть на шаг подниматься выше на гору, где располагалось святилище Сукуны Ремена, вызывало лютый ужас у людей, даже при том, что местные жители, в общем-то, поклонялись ему, как божеству. Каждый новый год становился тем урожайнее, чем охотнее местные выполняли прихоти Сукуны. Обычно это были ритуальные жертвоприношения крупного рогатого скота, в лучшем случае белого быка. И вот, в этом году его величество попросило женщину…

Ручеек стекал по объемным камням в маленький горный прудик, в отражении которого она любовалась. Белоснежные волосы не были заправлены в мудреную прическу по последнему писку моды десятого века, а распущены самым непристойным образом. По телу струилось любимое нежное кимоно, белое, как у императрицы, и расшитое золотым швом. Ради него пришлось объяснять мастеру, что нужны не маленькие птицы по всему крою, а крылья на расклешенные рукава и пара журавлей на подоле — двое.

Солнце давно уступило место сумеркам, но ночь была такой яркой, словно на небесах всего лишь плыли громоздкие плотные тучи. Однако небо было чистым, а всю долину освещало полнолуние, пропитывая воздух магией. Хотя, скорее, поток проклятой энергии лился из храма в горах, перед которым Сэнго вдруг вздумала прихорошиться, прежде чем зайти в него. Все-таки, как говорили жители города у подножия, сегодня особенная ночь. Для нее так точно. Храмы возводили по подобию дворцов, дабы задобрить местных богов. Вот только плевать она на них хотела. Сегодня это ее храм, горящий тысячами свечей и продуваемый ветром с лепестками сакуры.

Совесть начала заедать. Хватит уже тянуть — перед смертью не надышишься. Но когда она только-только переступила порог храма, воздух вдруг уплотнился, а пустой коридор из колонн словно замер, задержал зловонное дыхание в ее ожидании, Сэнго вдруг показалось, что было бы неплохо еще немного подышать свежим воздухом. Ворота храма закрылись сами собой, едва она повернулась, грохот предательски разнесся вперед по коридору, оповещая все живое и неживое о ее присутствии. Теперь пути назад точно не было…

Богато расшитое кимоно шуршало следом за ней, пока Сэнго осторожно озиралась. Никого не видно, только мрачные тени играли с воображением. Или ощущениями на другом уровне… Перед самым входом в огромный мрачный зал она окончательно замедлилась, и когда из темноты показались все четыре алых горящих глаза, что-то внутри подсказало, что шаг лучше ускорить. Тени вокруг больше не казались выдуманными — здесь бродили проклятия. Уродливые, страшные, несимметричные, неправильные, просто неестественные. У кого-то руки были длиннее всего тела, а у кого-то голова в три раза его больше, и глаза торчали как два сочащихся плода. Сэнго не столько боялась, сколько испытывала отвращение. Она была слишком рассеянной для полноценного страха, и все же он комковался внутри сам по себе. Вязко, неприятно, чужеродно. Но впервые проклятия не были настроены агрессивно. В этот раз они будто бы боялись даже изучить ее глазами, хотя обычно проклятия, если не хотят убить, весьма любопытны, даже слишком. Они словно… сами страшились лишний раз пошевелиться, и в этом она увидела общую безысходность их положения: они все здесь как заложники одного спектакля.

Томительно-раздражающее ожидание наконец оправдалось скользящими движениями девушки, проникшей внутрь. Ее голова была опущена, а дорогая ткань колыхалась под мановением сумеречного ветра за дверью, будто бы пытаясь вернуть ее обратно, но как только дверь захлопнулась, одеяние смиренно упало вдоль тела. Сукуна не издал ни звука, но поменял положение тела на более расслабленное: расставив ноги, он откинулся на спинку кресла и подпер хмурое лицо кулаком, сверля гостью взглядом. Она единственная среди отвратительных уродливых проклятий и атмосферы обители зла смотрелась несуразно в своем невинно-богатом кимоно и роскошных лоскутах волос на спине. Ее место точно принадлежало не этому храму. Миру смертных. Сукуна собирался это исправить, но сейчас только наблюдал, впитывал аромат свежести и легкой цитрусовой сладости, отчего нос слегка поморщился.

Под давящую тишину и свет алых глаз она в сопровождении проклятий прошла вглубь зала, ближе к возвышающемуся трону, на котором даже издалека можно было понять, насколько огромный мужчина восседал на нем. И что же будет, когда он решит подойти? Наверняка просто раздавит одним пальцем.

Все как учили. Поклон лбом в пол и самое почтительное из возможных приветствий, самое сложное по рамкам и ограничениям: нельзя напортачить с обращением; нежелательно выражать радость встрече — лучше поблагодарить за нее; нельзя говорить «ваша просьба», потому что приказ есть приказ; нельзя поднимать голову, пока не разрешат; нельзя говорить даже «мой господин», ведь как это «мой», что за принадлежность? Дышать-то вообще можно? Сомнительно…

— Господин, глава деревни Такамори шлет вам свое высочайшее почтение и благодарит за вашу великую благосклонность к нам и в этом году. Меня, как его старшую дочь, выбрали, чтобы исполнить ваше желание в качестве нашей благодарности.

Сукуна не мог уличить жертву в неверных движениях и словах. Вероятно, ее хорошо выдрессировали перед тем, как отправить сюда, и эти неживые жесты так до скуки раздражали короля, что он был готов разорвать девушку на части прямо сейчас, если бы не витающий вокруг нее страх. Страх единственный говорил ему о том, что перед ним смертный человек, а не бездушная кукла. Страх, который заставлял Сукуну принюхаться еще раз, несмотря на отвратительный аромат цитруса. Страх, который подогрел его интерес.

— Почему же Такамори сам не поднялся и не отблагодарил меня лично? — холодно произнес король спустя долгие секунды после приветствия девушки. Он смутно вспомнил того старика с деревней у подножья горы, вспомнил некоторые алчные просьбы и жадные глаза с водянистым блеском. — Неужели его почтение не так велико, чтобы отправить ко мне только скот без присмотра?

Грудную клетку будто сжало тисками. Стало трудно дышать. И все это происходило исключительно с телом, словно страх и сама Сэнго держались за руки, но не были одним целым. Дрожащие ресницы с трудом закрылись, и девушка начала медленно подниматься. По правилам это позволялось, а вот по наказу отца — нет. И теперь за этого отца ей приходилось оправдываться.

— Глава деревни не хотел беспокоить вас и ваше святилище своим присутствием, господин. Оно же не для… людей, — с таким же трудом Сэнго подобрала наиболее подходящее слово.

Внутри все закопошилось червями. Снова нужно сидеть смирно, снова говорить заезженные фразы. Казалось, еще хоть раз — и у нее сдадут нервы. И почему силы с такой скоростью начинали иссякать именно сейчас? Не от того ли, что будет ошибка с ее стороны или нет, исход в любом случае не сулил ничего хорошего. Одни женщины в деревне говорили, что ее судьба — проклятие; другие — что великая честь. Что так, что иначе Сэнго не ждало ничего хорошего, и эта мысль именно сейчас дала ей повод почувствовать себя свободнее. В этом храме нужно было вести себя в сотню раз осторожнее и почтительнее, зато человеческая деревня по-прежнему казалась центром зла и осуждения. Точно… Здесь никто не станет осуждать. Здесь просто убьют. Порой казалось, что такое решение действительно куда благосклоннее, чем выпотрошенные нервы и приниженная совесть.

Короля не удовлетворил ответ гостьи: он был таким же пустым и бессмысленным, как и сама фигура у его ног, но он настолько привык к таким диалогам от смертных, что не повел и бровью. Он четко обозначил детали жертвоприношения в этом году, в отличие от всех предыдущих лет: девушка самого сильного клана в деревне, выносливая телом, одаренная духом. Под слоями кимоно Сукуна не мог оценить первый пункт, но сконцентрированное ядро проклятой энергии внутри он точно почувствовал. Будь это мужчина-шаман, его бы точно застыдили за убогое и слабое ядро, но для женщины иметь такую силу было практически даром, и король хмыкнул себе под нос.

— Поднимись и сядь за стол. Тебе стоит как можно скорее забыть обо всем том, что находится за пределами храма. Ты отсюда больше никогда не выйдешь, — жестоко произнес он, наблюдая за реакцией смиренной девушки. Хотелось увидеть на маске хоть одну каплю эмоции. Ярость, слезы отчаяния, мольбы и уговоры, презрение. Неужели только страх сковал все мимические мышцы или это просто хорошее самообладание? Король вздохнул и махнул одной из рук. Проклятье у стены тут же материализовалось сбоку от стола, аккуратными движениями наливая в тяван прозрачную жидкость из сосуда, после чего с таким же незаметным шорохом слилось со стеной.

— Никогда… не выйду?

Сэнго переваривала слова короля в голове снова и снова, пытаясь почувствовать вкус печали — именно то, что ощутил бы каждый человек. «Ты теперь взаперти, здесь, навсегда, среди уродливых проклятий и, скорее всего, станешь одной из них или вовсе умрешь». Вкус чувствовался слабо, фальшиво. Прочувствовать тоску не получалось. Не то чтобы при этом присутствовало безразличие, но отчаяния не было уж точно, и не было смысла в том, чтобы его вытягивать.

Когда Сэнго поднялась по приказу Сукуны, чтобы сесть за стол, плечам стало легче, как если бы все ее тело до самых пальцев было в оковах, и только что тяжкие цепи упали с шеи и ключиц. Хотя наблюдать, как проклятие за ней ухаживает, было чем-то необычным. Отказываться было бы невежливо, — а в ее случае еще и оскорбительно, — так что аккуратными движениями она взяла чашу и отпила из нее. Сначала пришлось сморщиться, а затем сделать максимальные попытки не подавиться и не откашляться. Она и сама не заметила, как тут же отставила чашу подальше от себя.

— Я… не выйду, потому что умру?

Бледные губы короля скривились в издевательской усмешке, а из горла вырвался тихий смешок. Честно говоря, он был готов увидеть шумную сцену с истерикой и слезами, после которой с радостью бы выпотрошил хрупкое тело девушки и выкинул на пороге родного дома в назидание за непокорность, но достаточно спокойная реакция заставила Сукуну испытывать когнитивный диссонанс. Раздражение только усилилось.

— Умрешь ты или нет, зависит только от тебя, — отчеканил он холодно, наблюдая за тем, как девушка сделала глоток сакэ и поморщилась. Улыбка на его лице стала чуть шире. — Я уверен, что твой дражайший отец в красках поведал тебе о своем последнем визите. Как его нога? До сих пор не может зажить? Какая жалость, — ядовито лил речь Сукуна, явно намереваясь выпустить все свое раздражение. Казалось, что если он будет продолжать держать все в себе, он просто разорвется от всех разъедающих его пиявок внутри. — Я говорю о том, что за свое поведение ты будешь наказана. Например, если ты еще раз отодвинешь от себя чашку, я отрублю тебе обе руки и волью в тебя весь напиток сам.

Он знал, прекрасно знал, почему отец Сэнго больше никогда не сможет подняться на эту гору: Сукуна лично об этом позаботился. И все же заставил Сэнго вытаскивать воспоминания о раненом отце, да еще выдумывать вежливую причину. Он издевался. Пытался нащупать хоть одну торчащую ниточку, за которую размотал бы ее всю целиком. Сэнго поморщилась. Как это отвратительно. Чашка с таким же отвратительным алкоголем наполнилась до самых краев. Он что, споить ее собирался? Да для чего?! Уж поглумиться он любил, но именно это требование не казалось из того же разряда. Что-то внутри мерзко зашевелилось. Что-то…

— Хорошо, господин! Как скажете, — почти жизнерадостно улыбнулась Сэнго, и стоило проклятию исчезнуть, она обеими руками ухватилась за чашу и выпила все залпом. Без остатка. А-ля погляди, пошатнуть меня захотел? Но когда опустевший тяван снова оказался на столике, внутреннее самодовольство едва не полезло наружу. Организм воспринял алкоголь не слишком радушно — так, что в глазах помутнело и хотелось прикрыть рот рукой, чтобы уж точно ничего не вернуть обратно.

— Позвольте узнать, почему вы говорите, что моя жизнь зависит от меня? Разве я нужна не для жертвоприношения?

Жизнерадостная улыбка в этом проклятом месте казалась такой вычурной, совсем не к месту, как и все существование девушки в богатом кимоно у его ног. Белые волосы, казалось, светились в полумраке святилища в такой же неестественной ауре, и Сукуна вновь хмыкнул. Интересно. Это было явно веселее, раздражающе-весело.

— Ты абсолютно права, соплячка, ты в этом месте — всего лишь моя жертва, и тебе стоит всегда помнить о том, кому ты принадлежишь. Но я не собираюсь воспитывать или терпеть твое непослушание. Ты умрешь при первой же ошибке, — стальной холод струился в его голосе, намекая на то, что все сказанное — правда, и Сукуна медленно поднялся со своего трона, расправляя плечи в величественном жесте, отчего весь накопившийся комочек смелости в Сэнго разом бухнул вниз.

Он замечал каждую микромимику на лице гостьи, и то, как тяжело ей давался напиток, не осталось без внимания. Король не удосужился упомянуть, что сосуд содержал в себе не просто спирт, и было не удивительно, что человеческое тело не справлялось с ним. Тяжелыми шагами Сукуна спустился вниз и опустился у стола напротив Сэнго. Такое близкое присутствие сильнее давило на жертву устрашающей аурой, и проклятье в полной мере наслаждалось своим и ее положениями.

— Кажется, ты совсем не хочешь пить, правда? Зачем заставлять себя? — вкрадчиво спросил он, самостоятельно беря в широкие ладони сосуд и легко опрокидывая его на чашку. Прозрачная жидкость слегка расплескалась по краям, оставляя маленькие лужи на деревянной поверхности.

Оказаться в одном здании с Королем проклятий — смертный ужас. Оказаться с ним за одним столом… да с этим и сравнивают что-то похлеще смертного ужаса! Сэнго всю сковало мелкой дрожью, и теперь она уж точно не могла поднять глаза выше стола, а лишь беспомощно наблюдала, как Ремен небрежно наполнял тяван. Слова о жертвоприношении никак не вязались с воспитанием и послушанием, ведь зачем говорить о чем-то продолжительном, если ее собирались убить? Все, абсолютно все, даже сам король, говорило о том, что смерть — не то, ради чего ее сюда привели. По крайней мере, именно так и казалось. Но тогда для чего?

— Можно не пить? — медленно проговорила заложница, словно пробуя эту фразу на вкус. Горькая. В чем подвох? Минуту назад он говорил, что оторвет ей руки, если она не будет пить, а теперь давал ей право решать. — Вы так противоречивы, господин. Приказываете одно, а затем разрешаете этого не делать. Вы так хотите, чтобы я допустила ошибку? Чтобы у вас была причина убить меня? Тогда зачем вы говорите о воспитании, если бы это было так? Скажите… для чего в этом году вы попросили женщину?

Она сидела с опущенными глазами, кулаки впились в подол кимоно на коленях. Она говорила смело, но так отрешенно, словно говорить можно все что угодно и все равно это будут якобы не ее слова. Как шепот за спиной. Шепот, который надеялся остаться без ответа, потому что в конечном итоге боялся его.

Лицо Короля вытянулось в презрительном выражении. Эта женщина любила разводить драму на ровном месте, и Сукуна точно понимал, что это не в первый и не в последний раз. Каждый вопрос нарочито отрешенным голосом почти убивал все веселье в нем, и под конец монолога он цокнул языком. Четыре алых глаза впились в макушку перед собой. Одна из рук легко подхватила наполненную чашечку сакэ в свою широкую ладонь, вторая резко взметнулась и выхватило лицо девушки, сжимая между пальцами ее мягкие щеки. Это было первое их прикосновение, и Сукуна точно почувствовал шелковистость кожи под своими пальцами—он заставил голову подняться кверху так, чтобы взгляд смотрел прямо на него, после чего ухмыльнулся.

— Смотри на меня, глупая женщина. Пока ты здесь, тебе не нужно думать о мотивах моих слов, не нужно задавать вопросы. Если я говорю пить, ты выпьешь, если я скажу упасть на колени, ты упадешь, если я скажу вспороть себе живот, ты это сделаешь. — он сильнее надавил на щеки, заставляя челюсть разжаться и розоватые губы приоткрыться, после чего грубым движением влил в рот прозрачную жидкость, не давая отстраниться до того, как чаша полностью опустеет. — И как только ты выпьешь весь сосуд до дна, я отымею тебя, и не стоит думать зачем. Только молиться, чтобы твое тело приняло меня.

Казалось, еще немного, и голова Сэнго будет раздавлена между огромными пальцами. Они с такой легкостью сжимали ее щеки, что собственное тело невольно ощущалось игрушечным, кукольным и беспомощным. Сэнго зажмурилась и сама не понимала, отчего больше: от самого неприятного жеста или оттого, что смотреть в глаза Ремену ей ни за что не хотелось. Она часто заморгала и свела брови, словно вот-вот была готова расплакаться. Глаза в три захода поднялись к лицу короля, и только теперь она могла разглядеть его получше. Люди прозвали его Двуликим из-за лишней пары рук и глаз, однако будь решение за ней, она бы прозвала его так, потому что одна половина его лица была в точности человеческой, а другая — в одиночку была готова ответить за всю нечеловеческую сущность Сукуны.

Прозрачная и мерзкая на вкус жидкость начала нещадно вливаться одним большим потоком, и уж лучше бы она сама пила по глоточку, если уж выбора не было. Обеими руками она схватилась за запястье Сукуны, рефлекторно попытавшись отстраниться. Получалось… хуже некуда. Он даже не содрогнулся — так легко ему было удерживать все ее хрупкое тело за одно лицо, а она буквально сощурилась и захлебывалась сакэ, и когда маленькая, но по ощущениям бездонная чашка опустела, ей позволили отстраниться, и Сэнго тут же отвернулась, уперевшись руками в пол, чтобы точно не упасть. Кашель заполнил огромный зал, а проклятия, пресмыкавшиеся у стен с еще большим ужасом застыли на своих местах. Хотелось плакать, хотелось вырвать себе горло от жгучего напитка, хотелось блевать и от него, и от слов Сукуны. Так плохо она никогда себя не чувствовала…

Ну, конечно… для чего еще нужна женщина. Она боялась услышать ответ, и все же, несмотря на отказ отчитываться, услышала его. А лучше бы он так и оставался ее личными догадками, пока не воплотился в жизнь. Наверное, за этим ее и спаивают — чтобы ей было сложнее сопротивляться, чего в этом месте уж точно не приемлют. Новая порция сакэ в организме была тому доказательством: тело ощутимо обмякло, ноги становились ватными, и попробуй она встать, вряд ли бы продержалась дольше десяти секунд. И все же что-то не складывалось… Если бы королю захотелось женщину по личному желанию, в святилище расхаживали бы толпы красавиц, а не уродливые проклятия, и по неведомой причине Сэнго показалось, что она здесь первая. «Не стоит думать зачем…»

Девушка убрала ладонь ото рта, которой пыталась прикрыть кашель и убрать жидкость с губ, а затем не спеша приподнялась, повернулась и выпрямилась, с ненавистью оценивая сосуд, алкоголя в котором хватит как минимум еще на три чашки.

— Почему я одна это пью?..

Наблюдать за страданиями хрупкого тела перед столом было для Сукуны сплошным удовольствием, он подпер свое лицо кулаком, наблюдая за судорожным кашлем и хрипами и даже мог почувствовать, как спирт обжигает неподготовленное горло от такого резкого вливания, как тело содрогается от каждого сокращения кольцевых мышц, а аккуратно убранные волосы неряшливо опадают на лоб. Да, это было даже красивей, чем идеально вылизанная кукла, и Сукуна снова хмыкнул своим мыслям. Ему было абсолютно все равно на черты внешности и характера своей жертвы. При желании, первое можно испортить, а второе подправить, а вот то, что по-настоящему интересовало Сукуну, изменить было не так просто. Ядро проклятой энергии, что таилось в маленьком теле, действительно стоило внимания, и все четыре алых глаза четко видели, как оно медленно раскрывалось под действием ядовитой смеси. Может быть, эта женщина думала о том, что он пытается ее споить, чтобы воспользоваться беспомощным телом, но для Короля проклятий это было просто смешно—он мог бы справиться и с трезвой, стоит только взмахнуть пальцем.

Слова Сэнго повергли Сукуну в хохот. Он откинул голову, заливаясь грубым смехом, эхо стен вторило ему миллионами смешков в ответ, превращая все вокруг в какофонию.

— Почему ты пьешь это одна? — повторил вопрос Сукуна, усмехаясь. Он снова начал наполнять тяван алкоголем, на этот раз более аккуратно и спокойно. — Вернее сказать, почему ты не попросишь меня о милости разделить с тобой этот напиток? Проси, иначе снова затолкаю все в тебя.

Проси… Как же ей было тошно это слово. Проси разрешения войти в комнату, проси разрешения сесть за стол, благодари за разделенную трапезу. Сэнго воспитывали так жить, и если раньше эти слова казались просто неприятными, то теперь от них выворачивало наизнанку, и все дело было в этом отвратительном напитке. От него начинало мутнеть в глазах, трясти и тошнить еще больше, а то нечто, что иногда рвалось наружу, на свободу, сейчас хотело разодрать грудь изнутри и вылезти из нее, как живое. Казалось, Сэнго вот-вот потеряет сознание. И все же должна сидеть ровно, с опущенной головой, как учили. Но если она снова не попросит, следующий глоток сакэ уж точно ее убьет. Они определенно никуда не пойдут, пока сосуд не опустеет, и чем больше сам Сукуна выпьет, тем будет лучше. Последний раз… попросить в последний раз.

-Пожалуйста, господин… — она сдержала до необычного рвотный позыв, который создал где-то в груди огромный пустой ком, — подарите мне честь разделить этот напиток с вами.

Плохо… как же ей становилось плохо. Она дрожала, едва не закатывала глаза и уже опустила плечи, а за ними и голову еще ниже. Ей никогда не было так плохо, и отвратительное на вкус сакэ уже не казалось просто ужасно действующим на нее алкоголем. Он другой, в нем что-то есть…

Король смерил женщину перед собой высокомерным взглядом, будто оценивая попытку его умолить. Получилось не так хорошо, как он ожидал услышать, но, вероятно, это было лучшее, что он вообще мог получить от дрожащей соплячки, оттого рот Сукуны издал тяжелый снисходительный вздох, а его ладонь подняла тяван к лицу, чтобы одним движением влить жидкость в рот. На вкус эта смесь Королю проклятий была как сок, и ни один мускул не дрогнул на его лице от специфического жжения во рту. Свободная рука вновь ухватила нежные щеки, приближая к себе настолько, чтобы наклониться самому и впиться тяжелым поцелуем в алые губы. По сравнению с Сукуной, губы девушки были настолько малы, что казалось, проклятье съест ее одним укусом, но все, что произошло, это длинный сильный язык, который настойчиво раздвинул мягкие ткани и проник внутрь рта — через властный поцелуй полилась нагретая чужим теплом жидкость, и Сукуна не отрывался от лица девушки, пока во вкусе их поцелуя не перестал чувствоваться сакэ. Лишь тогда он с обыкновенным скучающим лицом оторвался, чтобы вновь небрежно наполнить чашу из сосуда.

Сэнго было тяжело дышать, тяжело выпрямляться, тяжело даже моргать. Сукуна заставил ее вытянуться к нему навстречу, открыть рот и пить взахлеб так, что глаза наполнились слезами, то ли от жжения напитка, то ли от того, что что-то внутри начинало ломаться. Странное сакэ высосало из нее все силы и добралось до вселенского терпения и послушания. Иллюзорная мысль о свободе мнения, слова и решения начинала приобретать реалистичные черты, пока самый настоящий огонь проникал насквозь. Так нагло, так невозмутимо, так… словно это норма. Рефлексы вопреки состоянию заставили миниатюрные ладошки впиться в огромное лицо, отстраниться поскорее. Но как будто это было возможно. Даже будь она сама сильным мужчиной, вряд ли бы у нее был шанс бороться против Сукуны Ремена. Сэнго пыталась закрывать рот, даже запищала и захныкала. Ни-че-го. Она что, настолько беспомощна?

Теплые… по-человечески теплые губы и язык показались слишком удивительной вещью на фоне всего, что было вокруг. Разве проклятия это не что-то мертвое? Холодное или, напротив, жгучее до костей? Вместо этого ее встретила такая же человеческая кожа. Когда в привкусе не осталось алкоголя и Сукуна отстранился, чтобы подлить еще, Сэнго, давясь собственным кашлем, впилась взглядом в чашу. Снова… он не перестанет так делать, пока она не выпьет все. И сам не притронется, все это исключительно для нее.

Образовавшийся в груди ком нетерпимости сжался еще сильнее, продолжал сдавливать сердце плотными тисками, мощными, как пальцы Сукуны. Она больше не выдержит… ни вкуса сакэ, ни того, что ее принуждают к чему-либо. Никого не волнует, что она задохнется от необъяснимой непереносимости. Астматическое тяжелое дыхание невозможно было спрятать, и Сэнго вцепилась обеими руками в грудь, где бешено стучалось сердце, моля об остановке. Следующие несколько секунд показались сущим адом, самой невыносимой болью со скрежетом едущей от нее крыши. Как в один момент Сэнго смогла выдохнуть столько воздуха, сколько точно бы не поместилось в ее легких… и боль прекратилась. Совсем. Ни ее, ни дрожи, ни необходимости в одышке, пропала даже тактильность. Только мечущиеся в одной точке глаза с сознанием, не понимающим происходящего.

С последней каплей, способной уместиться в тяване, и последующим долгожданным стуком еще не опустевшего сосуда о деревянную поверхность рука Сэнго смела со стола в сторону всю посуду и сделала это с такой скоростью, с какой элегантная девушка из высших слоев общества никогда бы не двинулась.

— Хватит, — твердым тяжелым выдохом вышло у Сэнго из груди, и она без стеснения подняла глаза.

— Что ты сказала? — все четыре алых глаза сощурились.

— Я сказала, хватит. Я больше не буду пить эту гадость. Можешь выпотрошить меня, можешь сделать то, что планировал, но пить это я больше не собираюсь.

Тлеющие в прыгающих тенях проклятия сжались. Наглость. Неслыханная, резкая, провоцирующая… и манящая. Сукуна бы вспорол этой нахалке живот одним взмахом пальцев, размотал бы ее на ниточки и выбросил от подножия храма прямо в деревню кровавым дождем. А эта сука еще и смотрит, словно бы издевается. Удивительно. Но нет, она не издевалась. Она на самом деле не понимала, какой реакции ждет. Видимо, хотела, чтобы он наконец вынес ей приговор. Простил. Или снял проклятие.

Но в одном она была права. Действительно, этого хватило, и Сукуна не мог не усмехнуться. Он рассчитывал на то, что ядру внутри девушки понадобится полный сосуд, но вполне хватило и выпитого. Его глаза превратились в четыре черных омута, в которых отражалось быстро пробегающее по ее лицу пламя свечи. В этом костре она показалась ему красивее, чем при разговоре, намного красивее — настолько, насколько человеческая красота вообще могла существовать. Когда она подняла глаза, Сукуна посмотрел на нее — увидел ее изнутри — и почувствовал, как эта красота пронизывает его насквозь. «Два зияющих черных провала, — подумал он, потому что первый раз в жизни заметил, какое у человека лицо. — Две пропасти в черепе…». Он протянул к ней свои огромные пальцы и закрыл эти черные провалы.

«Раздавит… сейчас точно раздавит», — вопило внутри Сэнго абсолютно все, и громче всего кричало сердце.

Но этого не произошло. Не взирая на стол между ними, Сукуна дотянулся и подхватил ее под колени, подняв над полом. Тело Сэнго повисло над каменными плитами, словно она делала свой последний полет перед тем, как стать облаком и кануть в бездну. А потом она тихонько взвизгнула, вздохнула и затихла. Ей действительно было очень страшно, гораздо страшнее, даже чем в день, когда ей сказали, что она станет подношением для чудовища, но у нее хватило сил, несмотря на страх, откинуть голову назад и открыться. Ядро в груди Сэнго цвело и сияло, как солнце, проклятой энергией, которую нельзя было увидеть, зато хорошо почувствовать, и она исколола Сукуне всю кожу, заставляя дьявольскую усмешку занять свое место на его двуликом лице. Он дернул ее за волосы, больно сжал ее затылок и раскрыл свой рот в зловещем исступлении.

Такое слабое ядро даже в раскрытом состоянии ни за что бы не смогло с ним потягаться, но этой силы хватит вместить в себя его проклятую энергию, чтобы сотворить ему новый сосуд, а затем еще и еще… Сделать его бессмертным. Бессмертным, от которого боги и люди отворачивались бы, вспоминая случившееся, хотя и продолжали бы без конца наслаждаться зрелищем и приносить жертвы — точно так же, по древнему обычаю, все, кто ставит бога на первое место, подчинены ему навсегда.