Равновесие (джен)

На стене равномерно стучат часы. Я знаю этот звук, я привыкла к нему, и он не мешает мне спать. Я просыпаюсь потому, что чувствую, как что-то касается моей ноги. Муха. Просто муха. Меня никто не тронет здесь. Теперь никто не тронет. Я выдыхаю, но понимаю, что больше не усну.

Воздух за окном белесо-желтый, и мне становится противно, когда я ловлю себя на мысли, что он напоминает мне сукровицу на чёрном лезвии его ножа. Я не должна думать об этом.

Четыре утра. В это время он всегда приходил ко мне за своим. Он любил это время, и поэтому я могу позволить себе ненавидеть. Я могу ненавидеть, но не должна думать. Мне хватает часа перед сном, чтобы разобраться в себе. Я не стану вспоминать про него днем.

Я встаю с кровати, почти получая удовольствие от окружающего меня мгновенно ледяного воздуха. Он помогает мне чувствовать себя настоящей и живой. Я специально не надеваю теплый халат: пока что могу позволить наслаждаться холодом без риска заболеть. На кухне несколько теплее, чем в комнате, и я позволяю себе разочарованно выдохнуть. Беру первую попавшуюся чашку, споласкиваю ее в ледяной воде и ставлю у кофемашины. Она пищит громко и противно, но затем начинает гудеть равномерно и гулко, и я прощаю ее.

Никогда не любила вкус кофе, но в этом вся его прелесть. Задача влить в себя мерзкое пойло — достаточное наказание за приходящую ясность мыслей. Только почему-то кажется, что мне сейчас это не нужно. Кажется, мне нужна только рутина. Просто побыть собой в своем доме, позволить своим страхам и желаниям вырваться из-под контроля. Разрешить думать себе, что всё изменилось с тех пор, что как раньше уже не будет никогда.

Я стою и жду, наблюдая за вялой черной струйкой кофе. Кажется, сам процесс мне нравится даже больше. Чашка наполняется медленно и равномерно, и на секунду мне кажется, что равновесие вернулось. Конечно, кажется, потому что уже в следующую секунду, когда чья-то рука обнимает меня сзади и касается живота, я вздрагиваю, едва не роняя почти полную чашку, а паника на мгновение захватывает меня всю в свои клешни.

— Прости. — шепчет мне Саша, отстраняется тут же, и мне кажется, что я заметила в ее глазах обиду.

— Я не заметила тебя. — говорю я, чувствуя, как вина захлестывает меня с головой. Не мне одной приходится сложно. Подхожу к ней, приобнимаю слегка, физически ощущая боль от этого прикосновения. — Ты чего так рано? — стараюсь обратиться к ней мягко, но в голос все-таки проскальзывают нотки укора, и я ничего не могу с этим сделать. Она поднимает голову, отстраняется и едва заметно пожимает плечами.

— Мне папа снился. — она говорит это просто, и умом я знаю, что она не хотела никак задеть меня, но ненависть и злоба уже взметнулись во мне, и я понимаю, что через секунду ударю ее. Какое право имеет он называться ее папой?! Как смеет она после всего, что он натворил, звать его так?!

Я отпускаю кружку, и она падает на пол, звонко лопнув. Я кидаюсь к ней и руками начинаю собирать осколки, чувствуя, как горячий кофе уже промочил мне носки. Это неважно сейчас. Я знаю, что если бы я ударила Сашу сейчас, ее доверие пришлось бы собирать точно так же, как эти осколки, и я бы потратила на это не несколько минут, а несколько десятков лет.

— Мам! — восклицает она обвиняюще, и я поднимаю голову, почти ожидая увидеть в ее глазах презрение и страх, но она улыбается и собирается за руки оттаскивать меня от осколков. Я отчаянно пытаюсь улыбнуться ей в ответ, понимая, что сейчас разрыдаюсь прямо у нее на руках. И говорю вместо этого странно срывающимся голосом:

— Хочешь, мы булочки испечем?

* * *

Она сидит передо мной и занимается какими-то своими делами, кажется, доделывает уроки, и я благодарна ей за это. За то, что она не уходит к себе, не запирается на ключ, а сидит здесь, рядом со мной, позволяя мне смотреть, ощущать себя нужной и любимой. Она чешет краешком ручки нос, и я невольно фыркаю от этого жеста, так он напоминает мне мой собственный. Она поднимает голову и моргает, широко раскрыв глаза, хотя я не знаю, как у нее так получается. Это выглядит смешно, и я позволяю себе улыбнуться, а затем подойти к ней и поцеловать. Она оглядывается на меня, нежная улыбка затрагивает ее глаза, но затем она становится серьезной, и я немного пугаюсь такой перемены, хотя в последнее время она становится привычной для нее.

— Ты в порядке, мам?

Я не знаю, как реагировать на ее вопрос, потому что четко понимаю: ничего не в порядке. Я не в порядке, моя психика не в порядке, вся наша жизнь не в порядке! Но я знаю, что никогда не скажу ей такого, а потому просто сажусь на пол, утыкаюсь головой ей в колено, и почти шепчу уже оттуда:

— Да, Сашенька, да… Я в порядке…

Я подмечаю краем сознания, что её темно-бордовые штаны из-за тени кажутся чёрными, и мне хочется порвать их, чтобы они не портили своим цветом мою Сашу.

Она кивает серьезно и начинает пальцами разбирать мои уже подросшие после него волосы. И я не сдерживаюсь, бурчу себе под нос, в надежде, что она не услышит:

— Люблю тебя. — но она слышит и отвечает мне серьезно: так, будто ценит мои слова и свои чувства.

— Я тоже люблю тебя, мам.

Булочки, конечно, пригорели.

* * *

Я доедаю черное, сгоревшее тесто, почти не чувствуя вкуса. Саша уже убежала, весело болтая с зашедшими за ней подружками. У нее хорошие подружки, правильные, и поэтому я не попросила ее подождать меня, понимая, что буду только мешать. Я могу дойти до работы сама. Мне не сложно это. Мне не нужна поддержка.

Одна из них, кажется, Снежана, заставляет меня сомневаться даже в том, что я правильно помню Сашиных друзей. У неё чёрные волосы, почти как крашеные, и только несколько выгоревших волосинок показывают, что они такие с рождения.

Имя подходит ей больше, чем цвет волос, и я рада, что Саша общается с ней.

Она подошла ко мне, пока Саша копалась, спросила тихо, как она. Я ответила, что, кажется, неплохо. Она кивнула, поблагодарила меня и вышла в коридор. Саше повезло с ними. Хорошие девчонки, правильные.

Мне везет, и водителем маршрутки оказывается женщина лет пятидесяти. Я остаюсь стоять рядом с ней, и это помогает мне контролировать себя. В метро меня разговаривает какая-то старушка, и я почти готова благодарить ее за это. Рядом со старушками всегда спокойнее, хотя это странно, потому что в случае чего они не смогут защитить даже себя. Она рассказывает мне что-то, но я не вслушиваюсь, гораздо больше внимания обращая на голос. Голос и подводит ее, хотя у меня закрались подозрения почти сразу. Я достаю из кошелька триста рублей, отдаю их ей, зная, что она еще не просила, но скоро сделает это. Вот так какая-то мелочь может изменить настроение собеседника. Я прощаюсь с ней сухо, выхожу не на своей станции, понимая, что сейчас у меня нет сил даже на раздражение.

Отхожу к черной матовой стене и жду свой поезд, уже по привычке наблюдая за тем, что происходит вокруг. Запрещаю себе пугаться, когда в относительной близости от меня проходит пьяный мужик. Они не должны пугать меня. Они не пугают меня. Но я все равно напрягаюсь каждый раз, когда чувствую их взгляды. Они окружают меня, сдавливают. Сейчас они начнут сдирать с меня одежду, потом кожу, чтобы не оставить мне ничего, чтобы окончательно унизить меня, кажется, даже убить.

Они смотрят на меня все, и я понимаю: они знают. Они все знают, что со мной произошло, это видно по их ухмылкам и презрительным взглядам, и я понимаю, что мне некуда бежать…

Паника отпускает так же резко, как и началась.

Кажется, я схожу с ума.

* * *

Телефонный звонок отрывает меня от мелькающих черных букв. Номер неизвестен, и я почти лихорадочно начинаю перебирать в голове, кто это может быть. Дочь? Опека? Соцзащита? Да ну, бред, сейчас у нас все нормально. Или это он? Он смог бы дозвониться до нас даже из тюрьмы, ему хватило бы для этого и ума, и сноровки, и ненависти. Моей ненависти тоже хватит, чтобы ответить ему, и я отвечаю на звонок.

— Софья Алексеевна? — тем неожиданней звучит для меня голос из трубки: сухой, женский — и потому я отвечаю не слишком-то доброжелательно.

— Да. Чем обязана?

— Софья Алексеевна, это Клавдия Ивановна…

Я не дослушиваю, просто по имени понимая, что это учительница Саши. Только у учителей бывают такие имена. Поэтому я перебиваю ее, желая мгновенно докопаться до цели звонка:

— Что с Сашей?

— Понимаете, в этом все и дело, — сокрушается Клавдия Ивановна. — Она сорвала нам урок, оскорбила меня и нахамила. Надеюсь, вы понимаете, что такое поведение недопустимо…

Я перебиваю ее снова, совершенно не понимая, что происходит и вообще в сомнении, что она говорит про мою Сашу. Это не похоже на нее. Но я все равно вычленяю из ее речи главное и спрашиваю:

— Где моя дочь? — спрашиваю почти по слогам, чувствуя, как внутри меня разгорается черная злость на этих глупых куриц, которые толком не могут сказать, в чем дело.

— Понимаете, в том-то и дело, — вздыхает она. — Я не знаю. Она сбежала с территории школы.

Как сбежала? Почему? Что у них там происходит вообще?

— Понятно. Всего доброго.

Кладу трубку, быстро беру на оставшийся день отгул, одеваюсь и выскакиваю на улицу, совершенно не понимая, что делаю. Открываю приложение с геолокацией, читаю название улиц. Кажется, ничего криминального, но через секунду понимаю, что точка движется в сторону вокзала. Что, черт возьми, у них произошло? Надеюсь, Саша не идет туда, чтобы кинуться под поезд.

Нужно позвонить, узнать. Спросить, какого черта.

Но я мгновенно обрываю сама себя, вспоминая утреннюю вспышку. Нельзя. Мне даже нельзя разговаривать со своей дочерью, потому что я боюсь сорваться, наговорить ей всяких гадостей, чтобы она никогда не вернулась домой, ушла от меня раз и навсегда.

Захожу в мессенджер, набираю быстро: «Что случилось?» — стираю тут же, пишу еще раз: «Почему ушла из школы?» — и мне хочется спросить, почему она это сделала одна, почему не позвонила мне, почему хотя бы не утащила с собой друзей. Они бы пошли, я знаю. Она не сделала этого, хотя прекрасно знала, как я ненавидела, когда она ходит одна. Стираю это тоже и наконец останавливаюсь на четком и кратком: «Домой».

Снова включаю приложение, слежу, чтобы точка двинулась в сторону метро и только затем иду туда сама. Я буду раньше, чем она, и это хорошо, потому что она не придет домой, где не будет никого. Она не будет чувствовать себя ненужной. Только не сейчас.

Мне самой сейчас почти не страшно идти по улице одной, я просто не обращаю на это должного внимания. Как, оказывается, просто избавиться от одних мрачных мыслей — достаточно заменить их другими, теми, которые будут волновать тебя больше.

Дома я ставлю чайник для Саши и завариваю себе кофе. Она заходит, и я вижу, что она снова плакала. Я не могу понять, что происходит, потому что мы договаривались с ней, что слезы — исключительная мера. Хотя я знаю, что это не так, этот договор позволяет Саше спокойно засыпать и держаться днем. Сегодня он не помог ей, и это пугает.

Она бросается ко мне, запрыгивает, как в детстве, и я понимаю, что как бы ни было мне плохо сейчас, как бы больно ни делали мне ее объятья, я не отпущу ее. Она всхлипывает и наконец дает волю слезам. В перерывах между накатывающими волнами истерики она говорит:

— Мы сочинение должны были писать. Отцовская любовь.

Она замолкает после этого, и я буквально кожей чувствую, с каким усилием она дышит, как проталкивает сквозь себя воздух, как думает об этом.

Я понимаю, что о равновесии не может быть и речи. Он сбил его, когда украл меня у нее и пытал. Он сбил его, когда оставил ее одну. Он сбил его, когда бросил нас одних разбираться с его долгами и проблемами, избитых, покалеченных и едва выживших. Я ненавижу его за это и знаю, что однажды эта ненависть сведет меня с ума. Саша держится, и это радует меня, это единственное, что не позволяет мне скатиться в живущую во мне тьму.

Я глажу Сашу размеренно и плавно, желая хоть в какую-нибудь часть жизни внести равновесие. Саша справится и переживет это. Я помогу ей.

Но ничего уже не будет как прежде.