Дератизация (джен)

Сентябрь

Кладбище выглядело слишком нарядным — осень засыпала дорожки желтыми и красными фантиками листьев, лысеющие деревья и кусты тоже стояли разноцветные, веселые, словно обляпанные бурой кровью. Под ноги, на желтое и рыжее, красные листья падали и распластывались кровавыми пятнами. Внутри у Петра мелко и противно дрожало, будто струны на расстроенной гитаре. При каждом движении — брынь-брынь, и мерзкая, зябкая вибрация в груди.

Петр остановился, посмотрел под ноги — хуй знает что, нервы ни к черту уже. Осень понимающе похлопала по плечу сухим листом, мол, ничего, Петя, ничего, ты и по кровавому пройдешь, не запнешься. Сука. Петр закурил и зашагал по дорожке вперед, к могиле, вокруг которой собрались черные, как вороны, люди. Чуть не сломал две розовые гвоздики — так сильно сжал их в руке. Обернулся, увидел Сергея Валентиновича в форме, тоже при гвоздиках, и решительно зашагал вперед. Побег не удался.

У могилы в ожидании переминались с ноги на ногу опера из Хазинского отдела, еще несколько знакомых сотрудников наркоконтроля и родственники усопшего — отдельной заплаканной кучкой. Мать Третьяковского Петр не увидел и даже обрадовался. Говорили, что у нее с сердцем плохо. Но она, оказывается, сидела на складном низком стульчике, спрятавшись среди родных. Петр поспешно отвел глаза, чтобы не увидеть ее лица.

Капитан Третьяковский же, напротив, не скрывался, лежал в гробу спокойно, прикрыв лицо тряпочкой. Захотелось тряпку эту убрать и посмотреть — вдруг не Толя это? Может, Толя в кустах сидит и сейчас как выскочит с группой захвата… Или гримасничает там, под покрывалом, хмурит дырявый лоб, издевается. Петр с силой потер ладонью лицо, чтобы в себя прийти. Вот бы тоже за тряпочкой спрятаться.

Он подошел к операм, молча всем руки пожал. Игорь все юлил взглядом, стараясь не смотреть ни на Петра, ни на гроб, ни на родственников Третьяковского, а Синицын, наоборот, что-то все пытался высмотреть, заглядывал в глаза.

Муторно было операм, тревожно. Только капитан Третьяковский лежал себе в деревянной коробке, сложив на груди восковые руки.

К прощанию присутствующие поделились на две части: гражданские плакали отдельно, опера хмуро стояли с одинаковыми гвоздиками в руках. Петр опустил глаза, его гвоздики нервно потряхивали головами, он только сейчас заметил, как дрожат пальцы. Ходуном ходят. Он выдохнул, полез в карман за сигаретами, но Синицын его руку придержал, покачал головой, мол, не время сейчас. Петр зыркнул в сторону коллег, поймал чей-то недоуменный взгляд. Как он сейчас выглядит со стороны? Как опер, впервые потерявший своего человека? Как торч в ломке? Как…

По виску щекотно ползла капля пота.

Заговорил Сергей Валентинович, про невосполнимую утрату, про то, каким хорошим опером был капитан Третьяковский. Слова говорил привычные, как положено, только вот на родных погибшего не смотрел. Никто на них не смотрел.

Мутной смертью пал капитан Третьяковский.

— Ну, кто хочет что-то добавить? Прошу. — Сергей Валентинович мазнул взглядом по собравшимся, остановился на Петре, но тот отрицательно помотал головой. Сказать ему было нечего.

Начали прощаться. Родные обступили изголовье, рыдали, гладили закрытое покрывалом лицо, опера подходили, замирали, потом клали в гроб гвоздики. Петр медлил, но от цветов надо было избавиться. Ломкой походкой двинулся к гробу, остановился и понял, что вот сейчас положит цветы. Как все. Это было настолько дико и невозможно, что его отпустило, будто он все это время стоял на краю обрыва, и вот, наконец, прыгнул и бояться стало нечего.

* * *

Август

Москва от жары изнывала, плавилась, задыхалась, душила в своих потных объятиях, дышала в лицо асфальтовым перегаром. Петр чувствовал, как по спине ползет струйка пота, хоть в машине было как раз прохладно.

— Ну, что, Хазин, — поинтересовался Мага, — куда твой человечек делся? Заблудился? — и засмеялся.

— В пробке, наверное. Да куда он денется, он же не суицидник, — прозвучало уверенно, хоть внутри уже брынькали нервные струны. Третьяковский сам вызвался передать стафф. Костомаров после общения с Денисом Сергеевичем стал труслив, всего шугался, а Толик наоборот, рвался участвовать. И вот, на тебе — пропал в расплавленной Москве капитан полиции с тремя килограммами кокаина. В асфальт его, что ли, затянуло, как в болото.

— Чего руки дрожат, Хазин? Нервничаешь? Или дозу надо? — Мага снова заржал, отрывисто, как залаял. Петр весь был перед ним как на ладони — нервный, потный, с бесполезным пм под мышкой:

— В отпуск надо, — хмуро ответил он, — устал. Служба, знаешь, опасна и трудна, и пиздец.

“Костомаров ссыкло, ссыкло конченное. Но он бы передал. А Третьяковский, сука, куда делся? Фэсэры повязали? Случайные, левые? В аварию попал?”, — от Маги-то Петр сможет отбрехаться: вот тебе бабки, Магомет, курьер у меня смылся, но я с ним разберусь, я с ним вопросики порешаю, на связи будь. Несерьезно, конечно, но бывают накладки. А вот как Денису Сергеевичу объяснять, который сегодня ждет оплату за хазинскую свободу? Этот отговорок не примет, а второго папы-генерала в рукаве у Петра не припрятано. Нечем откупаться.

Одновременно звякнуло сообщение от Третьяковского и его машина выплыла из-за поворота, затормозила перед летней верандой кафе. Выскочил Толик, красный весь, с пакетом в руке. Да и пакет он держал как-то неловко, палевно, так и хочется документы проверить у такого сомнительного гражданина. Двое абреков синхронно поднялись из-за стола и направились к выходу, зажали Толика на входе и оставили его одного, уже без пакета. Обмен произошел.

— Курьер у меня, конечно, тихоходный, — усмехнулся Петр, — товар у тебя, давай деньги и разбегаемся.

— Куда спешишь? — добродушно удивился Мага, — проверять поедем. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Потом доверять будем. Ты мне, а я — тебе.

— Я твои бабки заебусь считать ради доверия, — Петр пожал плечами.

Проверка — это правильно. Пусть абреки убедятся, что Хазин — это солидный бренд. В чистоте товара сомнений не было — этот кокс в лаборатории проверяли, так что у него, можно сказать, официальный знак качества имелся.

— Посчитай, товарищ мент. — Согласился Мага равнодушно, — я бизнес чисто веду. Как положено.

Из распаренной Москвы выкатались в такие же душные, пыльные Люберцы, по обеим сторонам дороги потянулись бесконечные шиномонтажные — территория горцев. В одну из таких они и заехали — в подвальную прохладу, пропахную машинным маслом.

— Хазин, со мной иди. — Мага поманил Петра рукой, махнул в сторону железной двери. За ней обнаружилась металлическая лестница в глубь земли.

Подвал оказался достаточно просторным и воняло в нем хлоркой. Запустить сюда криминалистов, они образцов наковыряют на десяток расследований. За пластиковой захватанной руками шторой копошились размазанные силуэты, абрек с пакетом нырнул туда.

— Ты покури пока, Хазин, — посоветовал Мага, — братьям похимичить надо.

— Да пусть химичат, — разрешил Петр и закурил. Огляделся в поисках стула, но тут, видимо, гостям удобств не предлагали. Единственное сидячее место было приварено к полу явно не из соображений гостеприимства.

Петр вынул из кармана телефон, убедился, что сети нет.

Мага положил на неприветливый стол пакет, раскрыл, чтобы Петр видел деньги.

— Вот. Хочешь — считай, — предложил, — у меня все честно, мне денег не жалко. Если товар чистый, — веско добавил он.

— Долго у тебя… — начал Петр, но его перебили, позвали Магу за пластиковую занавеску.

— Что ты мне руками машешь, брат? — нахмурился тот, — тут все свои, брат. Так говори.

Абрек зыркнул на Петра, на Магу:

— Разбодяженый товар.

— Ересь какая-то! — Петр швырнул сигарету на пол, — что ты гонишь? Что за хуйня, а?

— Нехорошо как-то получается, товарищ мент, — медленно, лениво начал Мага, — ты меня, значит, через хуй кинуть хочешь?

— Я тебе, блять, тысячу гарантий даю, — Петр рванулся за шторку, там обнаружилась пара безликих граждан в халатах, стол, а на столе хорошо знакомые три брикета. Все три были вскрыты — тут все по уму было сделано. Петр подцепил порошок на палец, попробовал, взвыл:

— Блять, крыса, Третьяковский. Убью же гада! — сложилась картинка, и почему Толик так долго не появлялся, и почему в Сигнале молчал — ссал. Разбодяжил заранее, а в последний момент страшно стало, вот и прятался, а деваться уже некуда было. Тупая жадная крыса, подставил. Подставил по самые гланды!

Петр шагнул обратно, к Маге. Безнадежность в затылок дышала холодом, аж зазнобило. Это не внедрение, когда знаешь, что опера где-то наверху сидят и начнут операцию, если на связь не выйдешь во время. Если сгинет Петр в этом подвале, его только завтра хватятся. Поздно будет. Толик, вот же мразь…

— Мага, послушай меня! — заговорил убедительно, зло, и сам про себя отметил, что это хорошо и очень достоверно получается, — хочешь, я тебе вечером голову этой крысы на подносе принесу? Это меня подставили, понимаешь?!

— Зачем кричишь, Хазин? — Мага улыбнулся, — твои люди — твоя проблема. А вот что ты меня за лоха держишь — это неправильно.

Петр не успел даже дернуться, как его сзади крепко схватили за локти, а Мага коротко, с удовольствием ударил его под дых, так что воздух временно закончился и мир выключился.

— Давай, давай, Хазин, блять, слушай, блять, — кто-то дергал Петра за подбородок, как куклу, — хорош отдыхать.

Еще глаза не открыв, Петр понял, что сидит на том самом негостеприимном стуле, руки примотаны к подлокотникам намертво. Навалился страх, огромный, ватный, душный, как подушка, забился в горло — не вздохнуть. Так все и кончится… Ересь полная… Из-за жадной тупой твари… С трудом продышался сквозь злобу, сквозь отчаянный и безнадежный страх и открыл глаза.

— Ну, Хазин, говорить будем, — объявил Мага, показал Петру пм, — твой, видишь? Мне вообще похуй — мент, не мент. Мне надо, чтобы бизнес чисто шел. Чтобы меня уважали. Чтобы я уважал. Иначе как работать? Тебя, Хазин, твои люди не уважают. — Мага ткнул Петра в лоб холодным равнодушным стволом.

“А ведь ему на самом деле похуй”, — осознал Петр и ухнул в бездну, стремительно, аж дыхание захватило. Всё, приехали. Доиграли.

— Дай мне со своими людьми разобраться! Я крысу сам! Своими руками!... Мага, ну ты же меня знаешь, брал у меня — всегда же все по высшему разряду!...

— Ай, Хазин… Что за бизнес такой? Твои люди тебя имеют, как сучку. А ты меня… — теперь ствол уткнулся в правый висок Петра, — меня поиметь решил. Кто меня будет уважать, а?

Петр скосил глаз на родной пм, увидел, как двинулся палец Маги на спусковом крючку, зажмурился. Сухой щелчок у виска прозвучал, как гром, уши заложило. Пот потек по спине, по лбу, волосы даже зачались — из каждой поры влажный ужас вытекал.

Мага засмеялся, показал Петру пустую обойму.

— Ладно, Хазин. Это урок был. Понял? С людьми своими разберись, почему они у тебя гниды такие?

Петр кивнул, как школьник, сказать-то что? Спасибо, Мага, что мозги не вышиб?

— Ладно. — Величественно произнес Мага, — отпустим товарища мента. Рамзан, проводи его. На выходе отдашь, — и сунул табельное в руки одного из абреков.

Трясло. Стыдно, заметно колотило. На неверных ногах Петр поднялся, пошел неуверенно, дергано, а Мага смотрел, как на обоссавшегося котенка и улыбался. Толик отдельно ответит за эти несколько минут.

На улице Петр и нескольких метров не прошел, прислонился к стене, потянул из кармана пачку сигарет. Курить! Одна сигарета в пальцах надломилась, взял вторую, прикурил, затянулся. Толик, сука, не жилец! Собрался, вызвал такси. Мимо проходили азиатские невозмутимые люди, смотрели сквозь — тут правила такие, лучше не лезть.

Все суки.

Набрал Костомарова:

— Третьяковский на месте? Так, блять. В допросную его, в любую. Не выпускай. Он крыса, блять. И молись! Молись, чтобы ДС схавал мою пургу! У нас ни-ху-я! Ни бабла! Ни товара! Толика спроси, почему. Буду через сорок минут.

Что там Игорек бубнил на том конце провода, Петр слушать не стал. Как раз такси подъехало, он упал на заднее сиденье, сцепил пальцы до боли.

Надо было позвонить Денису Сергеевичу. Это было едва ли не страшнее дула у виска.

Петр отправил ему сообщение в Сигнал: “Сделка не прошла. Могу позвонить?”.

Если фэсэры сделку страховали — то шансов нет. ДС уже знает, что Петр вышел из шиномонтажа пустой, то есть провалил сделку. Если не вели — ну вдруг? Побоялись Магу вспугнуть — тогда шанс есть. Не угадаешь. Как по минному полю с закрытыми глазами идешь…

“Ну, набери”, — смилостивился Денис Сергеевич.

Понял уже, что сегодня на сотню тысяч евро богаче не станет. Захотел послушать униженные объяснения.

— Денис Сергеевич, клиент сделку отложил, — Петр затянулся сигаретным дымом, выровнял прыгающий голос. Подумал — а хорошо, пусть слышит, что мне страшно, пусть, ему же это нравится, упырю, — кто-то к нему наружку приставил. Клиент задергался. Ваши его пасли?

— Какого хуя, Хазин? Что за бред? Кто пас? Товар где?

— Каршеринг на хвосте висел. Со вчерашнего дня. — Петр прикусил язык, чтобы не наболтать лишних несуществующих подробностей, — вес в КХВД. Палевно у себя оставлять, — телефон в руке взмок от напряжения, стал скользким, как рыба.

На том конце молчали, будто Денис Сергеевич Петра уже в прицел поймал и дыхание выравнивал перед выстрелом.

— Ладно, — сказал он наконец, — будем считать, накладка произошла. Клиент же не соскочил, Хазин? Ты еще не все проебал мне?

— Нет, Денис Сергеевич. Свяжусь с ним через неделю.

— Работай, Хазин.

Петр несколько секунд слушал короткие гудки. Пронесло. Господи, на самом деле пронесло…

Убрал телефон, мелко засмеялся, прикрыл лицо ладонью, но остановиться не мог — ржал, пальцы прикусывал, но ничем смех было не остановить и внутрь не затолкать.

Во вторую допросную Петр ворвался, с ноги, даром что дверь не вышиб. Навстречу ему поднялся капитан Третьяковский, белый, как привидение, забормотал, как в забытьи:

— Петр Юрьевич, бес меня попутал… Не знаю, я не хотел. Я думал, вы с ними не поедете… Нашло на меня…

— Ах, нашло? -— Петр только обернулся, чтобы убедиться, что дверь закрыта и тут же ударил Толика в живот. Краем глаза заметил, как медленно начал подниматься из-за стола Игорек.

— Крыса! Мразь! — он вбивал в Толика каждое слово, насмерть, помнил только одно — не по лицу. Бешенство плескалось, и выхода ему не было, Толик брызгал на пол кровью, кренился на бок, падал, а легче не становилось, только уши заложило совсем, и остановиться было нельзя. В голове одна мысль болталась, как окурок в банке: “Как тело вынести, если что?”.

— Петь, хватит, хватит! — Игорек вцепился в него, куда-то тащил, как от края пропасти, — хватит, убьешь же…

Петр вынырнул из яростного забытья, дышал жадно.

Толик скорчился на полу, харкал кровью.

Не отпустило. Ни капли. Но мозги включились.

— Нормально все… Отпусти. Курить хочется.

Третьяковского положили в пустую камеру, сами сели в пустом отделе с бутылкой вискаря. Петру надо было себя алкоголем заглушить.

— А Денис Сергеевич?... — спросил Игорек неуверенно, бегая глазами. Его свобода тоже на кону стояла, хотелось ему понять, дают им пожить еще или нет.

— Там я пока уладил вопрос, — ответил Петр, не вдаваясь в подробности. Пусть Костомаров запомнит, благодаря кому на свободе бегает, — а с нашим, блять, Толиком что делать — я хз…

Ни уволить, ни перевести Третьяковского было нельзя — сдаст всех. Еще и Дениса Сергеевича зацепит, и тогда никто уже не выплывет, даже пузырей не будет. И держать его в отделе нельзя. Кто ж его знает, как еще он предаст дорогих сослуживцев и любимого начальника. Да и видеть Толика сил не было никаких.

Петр молча наполнил рюмки и немедленно выпил. Покрутил в руках айфон Третьяковского.

— В Колумбию его отправить, бессрочно. Пусть там опыт перенимает. Может, пришибут его за тупость… — телефон в руке Петра ожил, высветил начало сообщения: “Через три дня смогу собрать сумму. Будем…”, — на этом текст обрывался, но Петру больше и не надо было. Номерок оказался знакомым. — Сука, ну сука… — он засмеялся, — Толик у нас времени не терял. Пойду, проветрюсь.

Петр вышел в коридор. Алкоголь не брал, голова была усталая, но ясная, как после болезни. На крыльце его ждала остывающая, вечерняя Москва, утомленная жарой.

Он набрал номер:

— Нин… Я жив, представляешь?

— Представляю. Ты напился, — ответила Нина тускло.

— Это следствие. Следствие, которое вели!

— Петь… Вечером не ждать? Да?

Он попытался выловить в ее голосе желание поругаться, но не услышал ничего, кроме усталости.

— Нин, как раз ждать! Еще как!

На том конце Нина молча кивнула, но Петру было не видно.

— Пока, Нин. Сегодня, правда, день такой…

Объяснить все равно было невозможно, и он просто оборвал разговор. Тут же набрал другой номер, тот самый, знакомый, подсмотренный в телефоне Третьяковского. Там ответили сразу же:

— Петр Юрьевич, у меня пока никаких новостей. Я договоренности помню.

— Химик, тебе сегодня мой опер интересное предложение сделал.

— Ну… — было слышно, как отчаянно искрят его извилины в поисках правильного ответа, — я ж думал, это он от вас…

“Нихуя подобного ты не думал”.

— Через три дня назначишь ему встречу. Я скажу, где. Понял? — Петр прикурил, выдохнул дым в динамик, — имей в виду, Химик, молчание — жизнь.

Запрокинув голову, Петр посмотрел в чистое, по вечернему синее небо. Сунулся в телефон — по прогнозу, лето обещали выключить завтра, потом начинались дожди и осень.

— Ну, капитан Третьяковский, рассказывай, где кокс? — спросил Петр доброжелательно, присев на нары. Толик сразу поджался, тихонько застонал — испугался.

— Простите, Петр Юрьевич… Я же не думал… Как будто не я был, клянусь! — тараторил он торопливо, сбивчиво, старался вырулить на стройную версию, но сбивался, — бес попутал! — повторил снова явно в каком-то старом фильме услышанное, — я потом вернулся… Куда его? В унитаз спустил… Я отработаю. Вы меня только простите!

Петр с укором покачал головой:

— Килограмм кокса в унитаз? Красиво жить не запретишь.

— Почему килограмм? — еще сильнее испугался Третьяковский, — там триста грамм… Да, весь килограмм.

“Ты ж мне в глаза врешь, тварь. Килограмм, наверняка даже взвесил”. Так бы и придушил гниду.

— Телефон держи. Переночуешь здесь. Завтра — как обычно. Проступок искупать будешь. Перед Родиной, блять.

На следующий день жара стояла такая же. Уже листья с деревьев начали сыпаться, а лето все не отступало. Петр смотрел в небо с неодобрением, нужен был дождь.

Третьяковский превратился в призрака опера, старался слиться с окружающим ландшафтом, даже бумажки перекладывал беззвучно. Странно было на него смотреть и притягательно. Говорят, что преступник на место преступления всегда возвращается, оказывается, это и до преступления работает.

На следующий день Москву уже не так распарило днем, лето с прогнозом погоды спорило, но сдавалось. Третьяковский стал еще тише, только иногда покалывал взглядом — тревожился, значит, что Химик отмашку даст, а Петр это как-то заметит.

Вечером, отрастив кокаиновые жабры, Петр нырнул в Москву — пьяную, измазанную неоновыми огнями, веселую до беспамятства. Вот тут отпустило, наконец. Стало казаться, что завтра что-то вроде экзамена, зато после — все, все долги закроются.

В багажнике уже лежали резиновые калоши задорного изумрудного цвета на два размера больше и дождевик, а в бардачке — пм со спиленными заводскими номерами. К экзамену готов.

— Петь… — Нина ждала его, спать не ложилась, подошла, поцеловал и утонула во вселенски бездонных зрачках. — Ты же обещал…

— Да блять, опять эти скорбные мотивы! Дай мне отдохнуть спокойно хоть раз! Дай мне… — скользнул рукой Нине между ног, в тепло.

— Я не хочу! — она отпихнула его неуверенно.

— Ну как это не хочешь?...

Этой ночью Нина была для секса — как любая, как Москва, как ночь — давала, но смотрела, как на незнакомого.

А ночью снился Толик, с закрытыми глазами, и Петр стрелял ему точно между глаз, надо было успеть, чтобы тот глаза не успел открыть. Но он все равно открывал и смотрел, смотрел…

Утро стучало в окна ветром. Осень старалась лето из города выдуть.

“Назначать встречу на сегодня, на 21:00”, — приказал Петр Химику, скинул адрес заброшки на окраине. Классическое наркоманское место. “От входа — направо. Напиши, это важно”.

“Петр Юрьевич, сделано”, — моментально отчитался Химик.

“Вы в Сигнале общаетесь?”, — спросил Петр запоздало.

“Да”

“Сообщения все потри. И эти тоже”.

День вышел комканый, Петр открывал дела, пялился в протоколы, но в голове ничего не оставалось. Буквы складывались в словами, а слова в предложения — уже нет. Третьяковский постоянно вторгался в поле зрения, как будто был везде, в каждом углу. И никак нельзя было на него не смотреть — так, наверное, волк какой-нибудь за косулей следит, часами. Ждет, когда она от стада подальше отойдет.

— Петь, а с Толей-то что делать? — спросил Костомаров негромко и прикурил сигарету.

— Не ссы. Все под контролем, -— ответил Петр и поймал испуганный взгляд Игорька.

В шесть часов вечера Петр поднялся из-за стола:

— Все, дела. До завтра.

Третьяковский явно расслабился, успокоился. Да, Толь, у нас с тобой на сегодня большие планы.

Петр оставил машину у метро, спустился Москве в самый ее желудок и выключил телефон. Все, нет майора Хазина, исчез. Утащила его в темноту механическая скоростная гусеница.

Наружу он вышел, когда уже стемнело, посмотрел на небо — оно подмигнуло издевательски, ясноглазо. “Дождь где?” — требовательно спросил у кого-то наверху. До заброшки быстрым шагом было минут сорок пять. По дороге Петр несколько раз вынимал телефон, пялился на черный экран, чертыхался. Мелочи всякие раздражали: что телефон не включить, что идти далеко, что дождь никак не начнется. Главная задача оставалась шелухой припорошенная, будто и не было ее совсем.

Заброшку уже было видно за кустами. Петр остановился, натянул калоши прямо на ботинки.

“45 размера покупал он сапоги… Вот и ищите этот сорок пятый”.

Направо от входа открывался бывший зал. Сверху, сквозь сохранившиеся балки перекрытий на Петра пялилось темнеющее небо. Он посмотрел на часы — времени оставалось тридцать пять минут. Он начал представлять, как Третьяковский войдет, подсвечивая себе дорогу фонариком, и в какой точке его правильнее всего ждать. Какая-то задачка по баллистике, ей богу. Майор Хазин, где здесь самая выгодная огневая позиция? Тут вот накрыло, опять — до липкого пота на спине. Петр понял, что в лицо Толику выстрелить не сможет, какой бы гнидой тот ни был. Значит — в затылок. Казнь. Допустим.

Он закурил, аккуратно стряхивая пепел в коробку от сигарет, снова посмотрел на небо. Там все было ясно, хоть ветер и обещал скорую бурю. До появление Третьяковского оставалось пятнадцать минут. Петр натянул резиновые перчатки достал из сумки сверток с пистолетом, еще раз его проверил.

Теперь только ждать.

За пять минут до назначенной встречи Толик затопал по дорожке, вошел в здание. Впереди него стлался по земле овальный блин искусственного света, выхватывал из темноты мусор.

— Есть кто? — неуверенно спросил Третьяковский, заглянул в помещение, пошарил перед собой лучом, — Нет его, что ли, еще?... — пробормотал недовольно.

Петр стоял, прижавшись к стене, с пистолетом в руке. Теперь, глядя в стриженный затылок крысы Третьякового, он абсолютно ясно понял — выстрелить невозможно. Под ногой что-то хрустнуло, Толя начал оборачиваться, повел фонариков вдоль стены и тут Петр выстрелил — от страха, только чтобы не увидеть его глаза. Два выстрела один за одним. Вторая пуля ушла в стену, потому что Третьяковский начал падать, так и не увидев своего палача. Минут пять Петр слышал только оглушительное биение сердца в голове. Фонарик Толика откатился в стене и погас.

— Хуйня какая-то… — прошептал Петр беззвучно.

Надо было сделать еще одно дело. Включив фонарик, Петр сделал несколько шагов к телу, присел. От мертвого Толика шло тепло, как от живого человека.

— Блять! — простонал Петр и схватил мертвого Третьяковского за плечо, приподнял, скользнул рукой во внутренний карман куртки и потянул на себя объемистый сверток. Из глаз текли слезы, то ли от натуги, то ли от ужаса. Сунулся в наружный карман за телефоном. Вытащил, отскочил прочь. Вот он, сука, кокаин, килограмм! Крыса! Надо было тебе это? Надо было? Доволен теперь?

Толик лежал себе под звездным небом и было ему все равно. Больше его не волновали мелкие вопросы бытия.

А небо над Толиком было черным, бархатным, ясным, ветер ярился, свистел, дергал пустые рамы, но дождя никак надуть не мог.

Надо было проверить пульс, что ли. Чтобы точно. Чтобы наверняка. Но духу не хватило, бросив кокаин в сумку, Петр поспешно зашагал к выходу. Оглянулся — заброшка стояла безглазая, мертвая.

Возвращаться не стал, двинулся в обратный путь, как автомат. Первое осознанное желание появилось — закурить. Остановился, посмотрел в небо.

— Блять. Блять! Где там дождь ваш ебаный??!

Надо было идти к речке.

Из этого “надо” потихоньку потянулась, выстроилась снова жизнь. Петр чертыхнулся, вынул телефон Третьяковского, выключил.

Москва-река блестела маслянисто, безропотно приняла и проглотила и пистолет, и немой Толин телефон.

Небо за Петром следило, но звезды спрятало, хмурилось. “Ну, давай, сука, давай!”, — умолял он дождь, как последний язычник. Навстречу полз мусоровоз, усталые азиаты выкатывали ему навстречу ароматные контейнеры. Петр сунул калоши в один из них, пошел дальше.

Уже метро маячило впереди, когда на землю упали первые тяжелые капли. Ну, наконец-то. Резиновые перчатки Петр выкинул в урну у входа в метро — тут уж точно никто ничего не найдет.

Метро утащило Петра в глубины земли, смешало с толпой. Вот он сидит — обычный, ничем не примечательный пассажир. Только в сумке у него болтается килограмм кокаина. Это показалось неприлично смешным, Петр сдерживался, фыркал, кривил губы. Почему-то очень было смешно, до смерти.

Вышел из электрички и включил телефон. Сразу высыпались сообщения — от матери: “Петя, ты не пишешь давно. У тебя все в порядке?”, от Нины: “Я так больше не могу”. А я могу? Я тоже, блять, так не могу!

Встал на эскалатор и поехал вверх, в разгул стихии, откуда сверху в метро спускались мокрые, тщательно отмытые дождем люди. Это хорошо. Дождь — это просто замечательно.

Даже дождевик Петра не спас, пока он до машине скакал по лужам, от этого стало спокойно и даже весело.

Он уселся внутрь, вытер мокрое лицо, завел двигатель. Тут же, не скрываясь, угостился трофейным порошком. Написал матери: “Все у меня нормально, мать. Работы дохрена”. Нине ничего писать не стал, не было на нее сил.

В квартире было темно и тихо, никто его не ждал. Но сейчас это было даже хорошо. Петр даже до душа не добрался — заснул на диване. И никаких снов ему не показывали в эту ночь.

— А Третьяковский-то где шляется? — недовольно спросил Игорек, поглядывая на его пустующий стол, — Петренко в отпуске, Толик неясно где. И телефон не отвечает.

Он встретился глазами с Петром, осекся, замер. А в 13:35 поступило сообщение об обнаружении тела капитана Третьяковского. И тут уже Игорек побелел и до конца дня так в себя и не пришел.

* * *

Сентябрь

Две розовые гвоздики легли послушно, слились с остальными цветами. Петр задержался прилично на минуту, скорбя и отошел.

— Тут родственники зовут… ну, сослуживцев. Посидеть, вспомнить… Не стоит, наверное, мы же так-то особо не дружили, да? — забормотал на ухо Цветков, — Игорь тоже не стремится. Ты как?

Петр пожал плечами. Слова на языке шелушились и рассыпались. Что тут скажешь? Краем глаза он увидел, как резко затормозил Костомаров, чтобы вместе с Петром по дорожке не идти.

Крестный отец какой-то, прости господи, получается.

А Третьяковского тем временем накрыли алой крышкой и заколотили гвоздями, чтобы не вылез. Когда гроб поехал на траурных лентах в могилу, мать Толи закричала — некрасиво, отчаянно, будто ей руку резали заживо.

Петр окаменел лицом и пошел прочь.