Дебри (джен)

Дары свалены так, будто это зверьки, которых можно ранить. Рыжая притаскивает даже апельсины и орешки, как в старые добрые времена. Вещицы и по полу рассыпаются так же, как в детстве, когда она, сдернув одеяло, кутается в него с головой. Спрашивает оттуда, как я себя чувствую. Голос ее звучит приглушенно, но больше от тайны, чем от одеяла. Рыжая не делает вид, что дрожит, потому что в палате тепло, а она честная, не умеет включать дурака. За окном — ни снежинки. Дивная осень.

Отвечаю, что со мной все в порядке.

— Считай, профилактика, — и бодро потягиваюсь, демонстрируя, насколько здоров.

Башенка из одеяла умиротворенно кивает, не видя болезненную гримасу, пробежавшую по моему лицу, и мы делим тишину, потому что Рыжая ничего не рассказывает о себе, а мне не на что жаловаться, разве что…

— Молчишь, — говорю я жалобно, расколупывая кокон, в котором она прячется.

Глаза ее лихорадочно сверкают из темноты. Вокруг только скучная облицовка стен, уцелевшие гостинцы примяты между нами, одеяло кусаче обнимает ее за плечи, а я сижу раздетый, в одних трусах. Она смотрит на каждую вещь как-то особенно, будто знакомится. Ее глаза читабельны, как всегда, и я понимаю, о чем она молчит. На минуту позже, чем мне бы хотелось, но я понимаю.

— Ты была там.

Слышу, но не чувствую, как дыхание мое становится неглубоким. Мне бы радоваться за нее, но в то же время я и боюсь, и эта двойственность душит.

— Это длилось совсем недолго, — небрежно отмахивается Рыжая, пытаясь скрыть что-то настолько большое, отчего сдавливает в груди. Конечно, у меня.

— Не держи все внутри, — советую я. Больше себе, но и ей тоже. — Это вредно.

Рыжая упирается подбородком в колено. Тайна выплескивается из нее через все слои одеяла, но сама она напускает на себя туманный вид, что ей, вообще-то, не свойственно.

— Там даже лучше, чем мне представлялось, — она вздыхает, будто выдает секрет, который поклялась хранить вечно.

Я молчу, боясь ее спугнуть.

Изнанка не совсем то место, о котором мы шептались и хихикали, пересказывая друг другу истории (чаще подслушанные ею, чем увиденные мною), пока были малышами. Рыжая знает об этом, потому что бывала там сама и не раз, но Лес? Лес для нее — дебри. Что-то из раздела фильмов на иностранных языках, когда очень хочется посмотреть, но ничего не понимаешь.

— Ты сама? Попала туда? — я слышу свой голос как бы издалека, и меня пугает, как легко я проваливаюсь.

Пока трясусь, Рыжая вспыхивает — вся разом, как факел. Мне даже становится жарко. От стыда. Спросить об этом в такой момент — все равно, что пнуть щенка, но я слишком взвинчен, чтобы успевать за двумя мыслями одновременно.

Рыжая побывала в Лесу. Это первое, из которого вытекает и второе: она нашла проводника. И не того, кто просто умеет ходить на ту сторону, но и ходит, и согласен ее провести. Она не говорит, что это Слепой, а я не спрашиваю. Ясное дело, не ответит. Что в Доме не так много людей, способных увлечь за собой человека целиком, понятно и дураку. Что Слепой как раз из таких, тем более.

От количества вопросов, вихрем закручивающихся вокруг этого события, у меня кружится голова. Как лихо я просчитался, раз думал, что ей не удастся отыскать Слепого на той стороне, потому что его не бывает в городе. А туда, где он бывает, ей путь заказан. Но даже найди она его, как бы ей, в конце концов, удалось его убедить?

Последнее я спрашиваю вслух.

Рыжая вздрагивает. Лицо ее становится таким, будто она затаила дыхание, чтобы дать ответ, который уже ненавидит.

— Прости за грубость, — говорю я и морщусь, словно она отвесила мне пощечину.

От этого обмена любезностями я вскакиваю с кровати, чтобы проветриться и взглянуть на Рыжую как следует, пока она сама этого не сделала. Моментально об этом жалею. Меня мутит, и я сгибаюсь сразу в двух местах — в коленях и в позвоночнике. На полу мне сидится хорошо, прохладно.

— Дыши, не торопись. — Рыжая заботливо гладит меня по спине.

— Ответь на милость, — прошу я, опустив голову между колен. — Не то я перенервничаю и преставлюсь прямо тут, в Могильнике, как пророчили Пауки.

Шантаж — это скотство, конечно, зато работает.

— Никак я его не убеждала, — огрызается Рыжая, и рука ее исчезает с моего позвоночника. — Он даже не понял, что сделал это для меня.

Я выныриваю на поверхность. И вовремя. Рыжая собирается уходить, уже сбросила одеяло.

— Так он не согласился? Перевести тебя?

В ее взгляде что-то такое, будто она хочет сказать, но не может себя заставить. Перед младшими братьями даже карманы не выворачивают, не говоря уж о душах. Ужасно обидно, а поделать ничего нельзя.

— Ты снова молчишь, — замечаю я, понимая, что действую ей на нервы, но выбора особо нет.

Рыжая опять краснеет, потому что, конечно, он не согласился. С губ моих срывается звук. Это даже близко не ликование, но я слегка улыбаюсь, хотя получается наверняка как-то гаденько.

— Мне пора. Веди себя осторожней, — наставляет меня Рыжая и выходит.

Гордая, прямая — она гаснет в коридоре, как вспышка. Даже не оглядывается, оставляя меня одного, разве что дверью не хлопает. Уже все решила, и бог знает, что Слепой попросит взамен.

В глазах щиплет от чувства беспомощности, которое разрастается внутри. Я не могу помочь Рыжей так, как ей бы того хотелось, но кое-что могу даже я.

Чтобы Слепому ничего не захотелось у нее просить, надо просто его отвлечь. Кем?

Знамо кем.