Эхо (джен)

Кузнечик.

Стены ожили, почти загудели, Слепой шел вдоль них, влекомый любопытством. Кличка взялась из ниоткуда, перескакивала с углов на стены и обратно. Кузнечик, Кузнечик — как настоящее насекомое. Слепой не торопился, вслушивался в прохладный поток, и время сквозь него текло в прошлое. Чувство было тихим и отдавало полынью.

Пальцы Слепого скользили по шершавостям на стене, узнавая дорогу, хотя шагал он на звук. Не наружный, но и не здешний. Знакомый, немного стертый по краям, а был бы чужим, Дом не подцепил бы его, как эхо, и не разнес по коридорам.

Слепой хватался за догадки, перебирал их, как бусины на шнурке, и откладывал в сторону, чтобы через мгновение возвратиться. Найдя нужную, он остановился, замер, перестал идти, не хотел помешать разговору, в котором его не ждут. Тайно он испытывал радость — мягко щекочущую в груди, — но держал это чувство внутри, понимая, что сочтут злорадством.

Седой ошибся.

Семь лет он потерял впустую, чтобы осознать ошибку. Но он не был глуп, потому и вернулся.

Седым его больше никто не звал, хотя он по-прежнему был альбиносом. От света (или от сестриного взгляда) в комнате его становилось тесно, будто схлопнулась мышеловка. Слепой слышал это, словно оно происходит с ним, просто шепотом. Он захотел вытрясти из себя это жалкое чувство и шагнул наугад.

Сперва он услышал голос.

— Зачем ты меня искал? — тихий, шелестящий, он вернулся, пахнущий десятой комнатой, которая давно перестала быть сумрачным логовом. — Я не хочу никого видеть, даже тебя, Слепой.

— Я не сразу понял, кого ищу. — Слепой пожал плечами и поднял голову.

Седой стоял перед ним, и даже от этого ему было чуточку больно. Наружность его размыла, сделала сыпучим песком, ломким деревцем, молодым, но почти высохшим.

Словом, оставила калекой.

— Ответишь на вопрос?

— Спрашивай, — согласился он со вздохом и поморщился. Хотел поторопить, но что-то в том, как Слепой держал себя, заставило фразу осесть на губах.

Слепой улыбнулся.

— Присядем? — любезно предложил он, и неходячий столько лет не смог отказать.

* * *

Стены вокруг пахли страхом.

Седой носил этот запах на себе, и даже Наружность его не растворила. Сыпь — кровавые волдыри на сухой бледной коже — пришла и ушла, но запах был постоянным. Толку было менять Дом на дом, если страх сидел внутри поскрипывающей коляски. Вместо человека.

— Почему? — спросил Слепой, когда кофе был готов, а Седой устроился поудобнее. Не курил, только мучил в руках сигарету.

— Почему я сбежал?

— Не надо про то, что тебя пугало. Ответь мне, почему ты не ушел?

Седой сбежал от своих, потому что боялся выпуска.

Останься он, ловил бы хищный взгляд на лезвии ножа, отсвет клыков в чайной ложке, пухлый кулак, почти лиловый, на глянцевых дверцах. Руки, вооруженные ножами и заточками, даже пилками для ногтей, мелькали бы повсюду кривыми линиями. Резвые, для хромых, тени. Они поджидали бы его на дне стаканов от лимонада, скрытые под окурками, в бликах его солнцезащитных очков и на кафеле в уборной.

Отпечатались бы призраками в его зрачках.

Их было много, и когда Седой попытался бы их сосчитать, то на третьей дюжине невольно остановил бы себя: кто вообще пережил выпуск, если никто из них?

Слепой наклонил голову, чтобы жадный взгляд Седого не мешал полету фантазии.

Чувствовал ли он их снаружи? Или связь, делающая их стаей, погасла, будто свечи задули, стоило ему покинуть родные стены?

— Не понимаешь, почему я выбрал Наружность? — уточнил Седой. Он вилял. Единственный ответ, который он мог дать, даже ему самому не нравился.

— Не понимаю, — согласился Слепой. — Ни тогда, ни сейчас.

Седой молчал. Наконец закурил.

Дом его принял, распахнул перед ним все двери, а он отверг этот дар.

— Почему? — повторил Слепой.

— Разве это важно? Теперь? Подумай хорошо.

Слепой равнодушно пожал плечами.

— Интересно, что двигало человеком, от которого Кузнечик нахватался мудрости. Скоро выпуск, если ты не забыл.

— Я забыл, — Седой вымученно улыбнулся, и жесткая линия его позвоночника прогнулась. — Забыл, какой ты настырный.

Слепой тихо ждал, склоняясь над чашкой.

— Никто не пытался уйти сюда насовсем, как думаешь, отчего так?

— Понятия не имею, — ответил он без запинки. — Просвети.

Дым окутывал пространство между ними. Седой постучал зажигалкой по столу, клеенка заглушила звук, как будто это что-то доказывало.

— В эту реальность даже верят не все.

Слепой усмехнулся. Ему не было смешно, но он ловил в этих словах колючие отголоски другого мира и боялся о них пораниться.

— Вопрос точки зрения, — сухо парировал он. — Кто-то и в Наружность не верит.

— А ты не думал, что большинство выпусков оборачиваются трагедиями именно по этой причине? Они не верят в Наружность, но и в Изнанку они не верят тоже. Ничего не остается, кроме Дома. Это время прощаний даже для тех, кто никогда не сможет подготовиться к новой жизни. Особенно для тех.

— А ты? — спросил Слепой. Он знал ответ, но желал услышать. — Ты из тех?

— Сам как думаешь? — Седой откинулся на спинку стула и помолчал, вспоминая что-то. От этих мыслей вид у него сделался почти прозрачным. — Но кому бы не хотелось жить по-настоящему? Хотя бы попробовать.

— Понравилось? — с нескрытой мстительностью поинтересовался Слепой, впиваясь в его лицо взглядом, изучая перемены.

Их было немного, Седой держал себя в руках, а потом и вовсе прикрыл глаза. Он казался уставшим еще там, на дороге, и даже отдых не шел ему на пользу.

— Все было не так плохо.

— И поэтому ты сейчас тут? — язвительно предположил Слепой.

Седой ответил не сразу. Лицо его слегка порозовело, дыхание стало мельче. Он не злился, это был отголосок тех дней, когда страх его переродился в сожаление, отравляя реальность. И он принес его с собой даже сюда, то ли берёг, то ли просто не мог вытряхнуть. И когда он ответил, тон его звучал утомленно.

— Наружность не монстр, пожирающий людей, каким ты его себе вообразил.

Слепого передернуло.

— Избавь меня от подробностей.

— Тогда что ты хочешь услышать? — вопрос прозвучал непривычно жестко для Седого. — Что я ошибся? Я ошибся. Что Дом позвал меня, и я вернулся, потому что здесь мое место?

Слепой остановил его, вскинув ладонь.

— Здесь твое место, Седой, — согласился он миролюбиво и поднялся, заканчивая разговор. — Ты прав, именно это я и хотел услышать. Можешь оставаться тут сколько угодно. Не прощаюсь.

Седой провожал его взглядом из-под полуопущенных век. Прятал глаза, потому что в них застыло много всего интересного, о чем можно было подумать на досуге.

Но времени почти не осталось.

Торжество, возникшее в груди от возвращения Седого, преобразилось в нечто иное и делалось громче, шумело в ушах, наслаивалось друг на друга, как эхо, мешая размышлять. Слепой глушил в себе это чувство, зная, что если позволить ему захватить разум, будет больно.

Но чувство крепло.

Седой подарил ему надежду.