Они ведь Блэки (джен)

Тонкая минутная стрелка почти не двигается на серебряном циферблате старинных напольных часов, а гиря равномерно раскачивается из стороны в сторону, совершенно не обращая внимания на происходящее в гостиной.

Наверное, это правильно, — какое дело магическому предмету до человеческих проблем?

Мой брат всегда был противоречием — с того самого момента, как появился на свет за год до меня. Вплоть до сегодняшнего дня. Пятнадцать лет это чертово противоречие портило мне жизнь. И я был этому рад.

А сейчас я его ненавижу, это ходячее недоразумение.

Кажется, впервые в жизни Сириус кричит на мать. Не огрызается, не шипит, не ехидничает в кулак, а именно кричит. Громко, взахлеб, почти с наслаждением, а в глазах совсем по-слизерински горит мрачное удовлетворение, вперемешку с хваленой, но такой бестолковой гриффиндорской решимостью.

Кажется, он, срываясь на истерический хохот, леденящий душу своей циничностью, кричит ей, о том, что она была несправедлива. К нему и к окружающему миру. Особенно к окружающему миру, которому, впрочем, до нее нет никакого дела. Да и ему, Сириусу, в принципе, тоже.

Кричит о ее фанатизме, который Темному Лорду и не снился. Прямо так и говорит: «не снился». Возможно, я бы улыбнулся — ведь, кажется, Темный Лорд не спит.

Сириус кричит о том, что его раздражают ее убеждения по поводу чертовой чистокровности, о том, что нам нечем гордиться, что все человеческое давно растворилось в нашей идеально-чистой крови, точно золото в кислотном зелье. О том, что, если бы он мог, он бы пожелал быть магглорожденным, назло таким чистокровным скотинам, как мы, Блэки.

Сириус кричит Вальбурге о том, что, вдобавок ко всему, она отвратительная мать. О том, что она не сломала его, и, как бы ей этого не хотелось, у нее этого никогда не получится.

Выкрикивает все эти колюще-режущие слова с безумной злостью, почти что ненавистью, удивительно холодной, как будто бы рассчитанной посекундно. Мама почему-то смотрит не на Сириуса, а на меня, и мне становится ее до боли жалко. Она не заслужила к себе такого отношения.

И еще он кричит о том, что ему бы хотелось, чтобы род Блэков прервался навсегда. И это звучит как-то нелепо, до смешного глупо, если бы не пронизывающее насквозь чувство страха, окатившее меня, точно шквал студеного зимнего ветра.

Кажется, на этом месте отец поднимает палочку. То ли Круциатус решил применить к старшему сыну впервые в жизни, чтобы неповадно было с родителями так разговаривать, то ли Империус — заставить извиниться. Папа всегда относился к Сириусу если не с уважением, то с некоторым пониманием. Но не в этой ситуации. Для Блэков семья всегда стояла на первом месте. А тех, для кого посторонние люди были важнее — выжигали с гобелена, удаляли из истории семьи, будто бы и не было человека, не существовало никогда.

Я угадываю в воздухе обжигающие искры плохо сдерживаемой темной магии, правда, не понимаю чьей, да и важно ли это сейчас?

Мать же потрясенно смотрит на Сириуса. Даже не говорит ничего. Просто смотрит на него немного потерянно, еще не оскорбленно. И, пока леди Вальбурга не успела собраться и взять себя в руки, я понимаю, что смотрю на еще не старую и очень красивую женщину. Вот только выражение полного отчаяния на ее лице никак не вяжется с дорогой ниткой черного жемчуга на изящной шее.

А я стою на входе в гостиную, наблюдаю за всей этой сценой, облокотившись о косяк, . Нет, не расслабленно, скорее, чтобы не упасть. Руки в карманах мантии, не по этикету, и, если бы мать сейчас заметила — по шее бы надавала, тут меня не спас бы даже статус любимого сына.

Да плевать я хотел!

Зато не видно, как мелко подрагивают пальцы, отчаянно сжимающие волшебную палочку.

Наверное, я — единственный в семье, кто понимает, что это — начало конца.

Сириус не такой дурак, чтобы рисковать хрупкими отношениями с родителями ради созерцания отвращения и боли на их лицах от его пятиминутного всплеска хлещущих через край эмоций. К тому же, я видел, как он пулей вылетел из столовой десять минут назад после очередного маменькиного высказывания насчет его друзей и факультета. Бросившись по привычке за ним, я один видел, как он грубо оттолкнул Кричера, процедив сквозь зубы пару маггловских ругательств. Я один видел, как он швырял вещи в своей комнате с места на место, как раненый зверь разъяренно метался по темно-зеленому ковру, сдирая со стены гриффиндорский флаг, которым уже более четырех лет упорно завешивал фамильный герб Блэков над своей кроватью. Слышал, как он тихо, но твердо шептал: «Ненавижу» прежде чем, заметив меня, послать к черту, захлопнув перед самым носом тяжелую дверь.

Я попытался с ним поговорить: «Сириус…». В ответ получил лишь напряженное сопение и грубое «отвали» по ту сторону стены. Брат никогда особо со мной не нежничал, но и грубость редко себе позволял, разве что только в детстве. Обычно не позволял.

Но сегодня все явно не как обычно. И мне хочется выть от тупого отчаяния, медленно, но верно завоевывающего каждую клеточку меня, мне хочется проклинать этот день, достать хроноворот, сделать так, чтобы не слышать сейчас криков Сириуса, не видеть маминого потерянного взгляда, не ощущать тихую ярость исходящую от отца, не чувствовать своих трясущихся рук и комка в горле.

Мне, черт возьми, отчаянно хочется сделать так, чтобы сейчас, вместо того, чтобы жечь мосты, Сириус отправился бы в Косой переулок, и я, возможно, вместе с ним. И там бы мы, как обычно, разошлись в разные стороны: он к чертовому Поттеру, я к Лестрейнджам. Да и неважно, что бы мы там делали, главное — не было бы сейчас этих криков внизу в гостиной, Сириус не ломал бы семью, Блэки бы не отрекались от сына, а я бы не терял брата.

Ведь только я понимаю, что это начало нашего общего конца.

«Давайте, проклинайте же меня! Я знаю, вы мечтаете об этом с моего рождения! Мама, что же вы молчите, будто воды в рот набрали! Скажите же, наконец, хоть что-нибудь, отец!»

И, кажется, только я в этом отчаянном крике разбираю надрывную просьбу. «Скажите». Остановите. Сделайте что-нибудь! Пожалуйста…

Но Блэки не просят, не так ли?

А ведь если отец сейчас прикрикнет на него, если мать даст пощечину — он опомнится. Остынет, еще поскандалит для эффекта, конечно, разнесет полдома, но ведь остынет же! Прежде, чем успеет выдохнуть родителям в лицо свое тяжелое «ненавижу», которое так отчаянно шептал, собирая сумку с вещами.

Кажется, он думает, что еще не поздно. Глупый мальчишка, хоть и старший брат. Прожив всю свою жизнь с Вальбургой и Орионом, он так и не понял, что есть вещи, которые Блэки не прощают никогда. Предательство крови, измена семье, принципам, воспитанию, социальному кругу. Блэки должны быть идеальны… либо не быть вообще.

И родители молчат в удушающем напряжении комнаты, с немым гневом взирая на старшего сына.

А Сириус продолжает распаляться, накручивать сам себя, вспоминать все мелкие обиды и недомолвки, все родительские промахи, все собственные неудачи. Он отчаянно жестикулирует, и вдруг случайно рукой задевает мраморную столешницу, морщится от боли, замолкает, потирая ушибленные пальцы.

В комнате виснет тяжелая, опьяняющая своей безысходной вязкостью тишина.

Сириус сжимает кулаки, в глазах гуляет ярость с болью коктейлем трем к одному. И в этой тишине отчетливо от стен Блэк-Холла отскакивает:

— Я вас ненавижу.

Так просто. Так неправильно и так страшно.

И в этот момент я почему-то перевожу взгляд на мать. Я еще не осознаю, что это весомое «ненавижу» относится не только к ней, но и ко всей семье в целом. Ко мне в том числе. Мне не хочется сознавать, что мой собственный любимый брат ненавидит меня.

Вальбурга смотрит мимо Сириуса, чуть вдаль, на лестницу, глаза блестят явно от слез, губы растянуты в горькой улыбке, но даже эта гримаса отчаяния не стирает с ее лица привычного высокомерия. А я-то знаю, что ей сейчас очень больно. От того, что ей сказал Сириус, от этого его «ненавижу». Просто она пытается сдержать эмоции, ведь мама — истинная Блэк, а Блэки не плачут. Так, кажется, кто-то из воинственных предков завещал.

Я на секунду прикрываю глаза и думаю о том, что никогда бы не осмелился сказать матери, что ненавижу ее. Возможно, для начала, потому что это неправда. Лгать я умею, но не люблю, к тому же это чудовищно — говорить близким такие слова.

Родителей не выбирают, верно?

Смотрю на отца. Спокоен внешне. Только палочка в левой руке подрагивает слегка, почти незаметно, но только не для ловца. Да зубы стиснуты так, что желваки ходят ходуном.

А Сириус не замечает, не знает этого, не хочет знать. Он слишком занят для таких мелочей, он ведь ненавидит. Для него всегда было важнее то, что испытывал он сам, что чувствовал он.

Вот и сейчас он победно оглядывает мать, отца, встречается взглядом со мной, и, мне кажется, что где-то в глубине его души рвут друг друга на части два чувства — ненависть и вина. Ненависть — за всю предыдущую жизнь, вина — за последние десять минут.

Ненависть и вина. Кошмарная смесь, прожигающая его насквозь, заставляющая от обиды и отчаяния выкрикивать свое дурацкое «ненавижу» в это воскресное солнечное зимнее утро.

Он поднимает на меня взгляд — то ли в поисках поддержки, то ли вдохновения для очередной волны обвинений… А я отвожу глаза. Потому что сейчас я злюсь на него. Потом придет сочувствие, а сейчас мне обидно за себя, за маму, за отца, за нас. За семью. Которую я, не смотря ни на что, любил, люблю, буду любить: и отца с его вечным молчаливым согласием, и мать с ее резкими выпадами и острыми ударами хорошего легилимента по самому сокровенному, и брата с его чертовыми гриффиндорскими замашками, и Беллу с ее мрачной фанатичностью, и Цисси с ее холодной красотой, и Андромеду с ее раздражающей отрешенностью…

И я знаю, что никогда не скажу им этого кошмарного «ненавижу», эхом раздающегося в моей голове.

Брат разворачивается и почти вылетает из гостиной, по пути, по своему обыкновению, неслабо задев меня плечом. Не реагирую, собираю всю волю в один наполненный, как мне кажется, ледяным презрением взгляд. Сириус ловит его, фыркает в ответ, увидев в нем фальшь и слабость. «Ты всегда был слабаком, Регул». Так он сказал пару дней назад.

Так он думал всю жизнь.

Через минуту слышится глухой удар тяжелой дубовой двери Блэк-Холла.

А я уже лечу по лестнице вниз за ним, за братом — посмотреть один последний раз, окликнуть, попросить вернуться. Что угодно.

Ведь он уходит…

Вот так просто и нелепо.

— Сириус!

Он останавливается. Оборачивается. Длинная иссиня-черная челка спадает на глаза, руки в карманах черных маггловских джинсов, сумка с немногочисленными вещами и метла валяются в ногах — потерянный шестнадцатилетний мальчишка, но решимости во взгляде — на зависть всем аврорам. Мой брат — Сириус.

— Регул… — произносит холодно, размеренно, будто бы не он сейчас до хрипа орал о ненависти в гостиной родного дома.

Молчим, упрямо изучая каждый свои ботинки. Вернее, я изучаю ботинки, а он в упор смотрит на меня, я чувствую на себе пристальный взгляд его серо-голубых глаз. Казалось бы, можно сейчас столько всего ему сказать, но, с другой стороны — он же ненавидит, зачем ему слова? Он все равно сейчас их не послушает, лишь скажет еще что-нибудь меткое, острое и очень обидное.

— Слушай, Рег… Не сердись. Это не к тебе лично. Просто…Мы, кажется, слишком разные.

Киваю.

Выслушивать сбивчивые и неискренние объяснения Сириуса Блэка — удовольствие сомнительное.

— Куда ты сейчас?

— Не знаю. А даже если бы знал — не сказал.

Меня ранят эти слова, но я не подаю вида, будто бы мне дела нет до его злых и обидных высказываний.

«Ненавижу» отдается тупой и ноющей болью где-то в затылке.

— Она проклянет тебя, — буднично сообщаю, будто бы не было этой чудовищной ссоры, лишь обсуждение того, что было подано с утра на завтрак.

Пожимает плечами, смотрит на солнце, слегка щурится и почти довольно улыбается. Ему это нравится. Он делает то, что хочет. Он всегда, черт возьми, делал то, что хотел! И ему всегда это сходило с рук.

— А, плевать.

— Отец наследства лишит.

— Ну и черт бы с ним, с наследством, — тихо выдыхает Сириус. — Для меня, знаешь ли, деньги — не главное, — ехидно добавляет, сплевывая.

А тебя, мол, братец, только они всегда и интересовали.

И я снова пропускаю мимо ушей. Прожив с Сириусом четырнадцать лет, привыкаешь фильтровать его истины.

— За что ты так?

— За все хорошее. За мое испоганенное детство.

— А со мной что?

Молчит. Смотрит на меня изумленно:

— А что с тобой?

— Меня за что ты ненавидишь? Я тебе тоже детство испоганил? — задаю главный вопрос. Который мучает меня уже скоро пятнадцать лет.

Сердце отчаянно колотится грудной клетке, будто я весь Косой переулок за пару минут пробежал. Кажется, я в этот момент даже забываю дышать.

Сириус пожимает плечами, наклоняется за сумкой, закидывает ее на плечо:

— А ты оставайся. Потерю второго сына они не выдержат, — делая ударение на «второго», бросает он, уходя.

Шаг за шагом отдаляясь от меня навсегда.

Вот так просто, в очередной раз дав мне понять, что мое мнение его мало волнует. Мои вопросы, впрочем, тоже. Не ответил, не захотел, не смог. Какая разница? Просто проигнорировал. Как всегда мечтал проигнорировать меня всего, целиком и полностью.

А я, жадно проводив взглядом отдаляющуюся вдоль поперечной улицы фигуру, такую родную, такую любимую и такую далекую, медленно бреду обратно в дом.

Шаги даются с трудом, точно я иду по чему-то вязкому, и мне невыносимо тяжело дышать, как будто бы откололась частичка меня, глаза неприятно щиплет, а нос подозрительно закладывает, и я отчаянно кусаю губу, дабы хоть как-то отвлечься от произошедшего. В голове пульсирует все то же «ненавижу».

Это чудовищно, когда распадается твоя семья.

Поднимаюсь в свою комнату, по пути прохожу мимо гостиной, слышу, как тихо плачет мама. Ноги сами несут меня к ней — я ведь должен быть рядом. Я ведь, кажется, теперь — единственный сын. Не второй, единственный. Кажется то, о чем я мечтал все свои четырнадцать лет. И только сейчас я осознаю, что я готов оставаться вечно вторым. Лишь бы Сириус был рядом.

Сколько мы так сидим — мама на диване в объятиях отца, я у ее ног, глотая слезы — я не знаю.

Гордые Блэки — всесильная фамилия, старинный род, чистокровное происхождение, а на деле всего лишь несчастнейшая семья… Члены которой не поняли друг друга. Не попытались понять.

— Я проклинаю его. Проклинаю! — отчаянно шепчет мама, безумно глядя куда-то в пустоту, сжимая мою руку. Отец прикрывает глаза, а по лицу проскальзывает гримаса боли.

Портреты Блэк-Холла потихоньку перешептываются между собой: «Очередная дыра на родословном гобелене».

И какое им дело до трагедии двух мальчишек и их родителей?

Они же Блэки. А Блэки не плачут.