Un printemps a Paris (джен)

Sous le ciel de Paris

S’envole une chanson

Elle est née d’aujourd’hui

Dans le cœur d’un garçon.

Edith Piaf “Sous le ciel de Paris”

April in Paris, chestnuts in blossom, holiday tables under the trees. E.Y. Harbourg

* * *

Париж — город моей мечты, моей сбывшейся сказки, моей оправданной надежды и моего ослепительного счастья. Место, которое я люблю до слез, до боли в груди, бесконечно и безответно — Париж моих двадцати трех лет и моей единственной любви. Легкий и воздушный, точно сплетенный из брабантских кружев, город предстал передо мной во всей своей сияющей красоте весною того последнего спокойного года.

Тогда наши отношения с Люциусом трещали по швам, и любой разговор заканчивался взаимными оскорблениями. Подозреваю, именно поэтому в один прекрасный день он, сославшись на срочные дела, вернулся в Англию, оставив меня в одиночестве в холле гостиницы. Не сказать, что я особо расстроилась: мне нужна была небольшая передышка, пауза. Что угодно, лишь бы не видеть его жесткий взгляд, не слышать ледяных упреков, не ощущать его рядом с собой. Я ненавидела собственного мужа и получала от этого какое-то неправильное, извращенное удовольствие, наслаждалась своей яростью, как никогда прежде. Несвойственные мне эмоции хлестали через край, и я ничего не могла с этим поделать. Подозреваю, во всем был виноват Париж. Не зря говорят, что там все чувствуешь острее и ярче, чем в любой другой точке мира — это особая, ни с чем несравнимая магия города.

Тогда я бесконечно гуляла по узким изогнутым улочкам и широким прямым авеню, путалась в направлениях, но все равно каждый раз выходила к знакомым местам, открывая для себя все новое и новое очарование тысячелетней столицы, пропитанной неповторимой атмосферой времени, истории и побед. Там, где маггловский мир причудливо и почти незаметно сплетается с магическим, невозможно не проникнуться духом свободы и надежды. На фоне этого великолепия мрачный Лондон, раздираемый на части Первой Магической войной, казался мне безнадежным и обреченным.

* * *

В тот день залитая весенним солнцем площадь Трокадеро встретила меня бликами на оконных стеклах и бокалах на столиках маггловских кафе; маршал Фош гордо восседал на своем коне, будто приветствуя меня, а на деревьях вдоль бульвара Мандель уже появилась свежая зеленая листва. Творение маггловского гения Эйфеля ажурно возвышалось над сверкающим городом, перемигиваясь с золотистыми статуями эспланады Шайо.

Я чувствовала себя неприлично счастливой и удивительно живой: город сиял для меня своей изысканной красотой, и я беззаветно любила его в ответ; я дышала им и тем теплым ветром, что Париж дарил мне в это апрельское утро.

Сидя на террасе кафе, я наслаждалась мороженым и вновь ощущала себя семнадцатилетней девчонкой с ветром в голове и миллионами планов на будущее. Малиновый щербет таял во рту, оставляя после себя мягкое послевкусие безмятежности, и я не замечала ничего вокруг, улыбаясь солнечным лучам и своим мимолетным мыслям.

Может, поэтому я не сразу заметила человека, внимательно наблюдающего за мной из-под козырька соседнего кафе. Не заметила или не обратила внимания, — какое мне было до него дело? К тому же, неважное зрение мешало рассмотреть его внимательнее, черты лица казались смутно знакомыми, но слишком размытыми. И только когда он, расплатившись, поднялся из-за своего столика и направился ко мне, я узнала его по легкой и упругой походке, к которой привыкла за несколько лет знакомства.

С троюродным братом Эваном мы никогда не были близки, да и натянутые отношения его отца и моей матери, урожденной Розье, не способствовали этому. Я помнила его в свои последние годы в Хогвартсе — живого веселого мальчугана, рассказывавшего по вечерам однокурсникам сказки в общей гостиной. «Фантазер-мечтатель», — посмеивались старшие, на которых, впрочем, Эван не обращал ни малейшего внимания, живя в своем красочном мире.

В эту нашу встречу ему уже было семнадцать, или восемнадцать — возраст манящей романтики и лирического настроения; талант Розье был в том, что он заражал своим юношеским восторгом любого, кто находился рядом.

— Я удивлен встречей, мисс Блэк. Позволите присесть? — он отодвинул стул чуть резче, чем того требовало воспитание. Улыбнулся уголками губ, сверкая хитрым взглядом из-под длинной светлой челки.

— Миссис Малфой, — зачем-то ответила я. Конечно же, он знал, что я замужем. И, конечно же, он знал за кем.

Качнула длинной ложечкой в сторону пустующего места напротив, и Эван, приняв мое приглашение, опустился на плетеный стул. Услужливый официант тут же подскочил к нам с меню, но, встретившись с презрительным взглядом Розье, исчез.

— Зря ты так с ними. Они хоть магглы, но вполне милы.

Эван равнодушно повел плечами:

— Откуда ты здесь? Люциус с тобой?

— Нет, он в Англии. А я отдыхаю.

— Одна?

Я кивнула. Распространяться о своих семейных проблемах мне не хотелось, даже перед Эваном. Но его мой ответ не удовлетворил:

— И все-таки?

Я молчала, отводя глаза, внимательно рассматривала узоры на бумажной салфетке, старательно соскребая со дна вазочки остатки щербета, а он щурился, глядя на меня так хитро, будто что-то знал наперед. Наконец, я не выдержала:

— Что ты на меня смотришь? Не хочу я об этом говорить, не хочу.

— Совсем?

— Совсем.

«Как скажешь», — читалось в пронзительно-голубых глазах Розье, и я расслабилась:

— А ты здесь какими судьбами?

Мне действительно было интересно, откуда он тут взялся.

— А меня сюда отец отправил после Хогвартса живописи учиться. Все еще надеется, что я откажусь от служения Лорду. Так что я здесь, в некотором роде, живу.

Вот так совпадение.

— Мир чертовски тесен, не находишь?

— Пожалуй, — согласился Эван, разглядывая меня слишком пристально для простого интереса.

Я еще долго не могла настроиться с ним на одну волну, наш диалог был лишен смысла и балансировал на грани, Розье отвечал невпопад, а мое великолепное настроение было окончательно испорчено; я злилась на Эвана, но вежливо поддерживала разговор.

В конце концов, я оставалась леди Малфой, и имидж семьи не должен был страдать из-за моих нелепых скачков настроения.

— Прогуляемся? — Розье перебил меня на полуслове, когда я рассказывала ему о последнем приеме в Министерстве.

— Что?

— Хватит сидеть, пойдем куда-нибудь.

Бросив на стол маггловские франки, он взял меня за руку и повел в сторону эспланады.

Громадины дворца Шайо возвышались по бокам, а я думала только о том, насколько у него холодные и тонкие пальцы. Мне тогда даже в голову не приходило, что нас может кто-то увидеть и донести Люциусу; впрочем, о муже в тот момент вспоминать не хотелось.

Мы спускались вниз по склону Трокадеро, и Розье рассказывал какую-то историю, невероятно смешную и, кажется, связанную с моим кузеном Сириусом, а я вспоминала свои школьные годы. Брызги от фонтанов создавали радугу, и мы любовались причудливой игрой света и воды.

Дети катались на карусели, рядом бродячий музыкант играл на аккордеоне, и Эван, подхватив меня, стремительно закружил в вальсе. Деревянные лошади поднимались и опускались в такт музыке, а мы незаметно спрятались от магглов, накинув на себя разиллюзионное заклятие.

На самом деле, мы исчезли не столько от них, сколько от всего мира и его неприглядной пошлой реальности. Париж и Эван приняли меня в свои мягкие объятия, и к концу дня я поняла, что безоглядно и безнадежно очарована ими обоими. Солнце оранжевым закатом пылало над горизонтом, скатываясь за город, и мне казалось, что я сгораю в лучах улыбки Розье.

Вечером мы аппарировали на башню Собора Парижской Богоматери, где пили шампанское брют, закусывая французскими макаронами* и смеясь вместе с химерами; мне казалось, что сказка будет длиться вечно: горячее дыхание Эвана сжигало мою душу дотла, и его губы хранили сладкий вкус малинового печенья. Его холодные пальцы чертили на моей коже узоры невидимых линий и сплетающихся вензелей.

Я чувствовала, что живу здесь и сейчас. Даже не верилось, что где-то есть серый и мрачный мир с его глупыми ссорами и бессмысленной ненавистью.

* * *

Пять дней. Пять бесконечно коротких дней длилась наша восхитительная сказка. Пять дней, подаренных нам весной и Парижем, поделенных на двоих и выпитых до дна, незабываемых и болезненно-ярких.

В тот последний день мы встречали рассвет на холме Сакре-Кёра, сидя на холодных каменных ступенях базилики и согревая дыханием сплетенные пальцы. Что-то пронзительно-острое ощущалось в воздухе и звенело, точно собираясь разбиться на тысячу мелких осколков. Предутренний город лежал у наших ног, стоило лишь протянуть руку и коснуться его, забрав весь без остатка.

Эван поднялся, разминая затекшие ноги, протянул мне руку. А внутри меня что-то умоляло остаться здесь навечно, застыть каменными изваяниями, точно всадники по бокам церкви. Отогнав неприятное предчувствие, я вложила свою ладонь в его, и мы аппарировали на Трокадеро. А потом еще долго стояли, обнявшись, глядя как первые лучи солнца освещают кружевную Железную Даму, и наши поцелуи были сладко-горькими на вкус, будто недозревшие ягоды белладонны.

* * *

Люциус дожидался меня в гостинице. Улыбался холодно и внимательно наблюдал, как я собираю разбросанные по комнате вещи. А я молчала. Молчала, не желая делиться с ним своим мимолетным счастьем, не желая впускать его в свой призрачный и хрупкий мир. Впрочем, он и не настаивал.

— Ты — Малфой. Будь добра, не забывай об этом, — лишь тихо напомнил он, стальной хваткой сжимая мой локоть, перед тем, как аппарировать на дьеппскую пристань, от которой вот-вот отходил паром в Нью-Хэвен.

Я даже не успела попрощаться с Парижем.

* * *

Эван вернулся в Лондон через месяц и, как мне рассказала Белла, все-таки встал под знамена Организации. Он не ответил ни на одно из моих писем — совы возвращались с нераспечатанными конвертами. И было в этом что-то грустное, но до боли правильное.

Я оставалась Нарциссой Малфой, и ничто было не в силах изменить привычный уклад вещей.

Просто в тех самых прекрасных днях моей жизни был целиком и полностью виноват Париж со своей головокружительной свободой и бесконечной романтикой.

Во всем был виноват весенний Париж — теперь я это знала точно.

_________________________________________________________________________________________________________

• Макарон — круглое, нежное и одновременно с этим хрустящее печенье-безе, небольшое — размером 3-5 см в диаметре, которое готовится из белой миндальной муки.