Инугами (гет)

Within our dreams, we all wake up

To kiss the ones who are born to die.

© Serj Tankian

— Да-а-а, погоди, — кричит Ви, расслышав сквозь шум льющейся воды стук в дверь: четыре раза, как и было обговорено, — сейчас!

Кусака, мокрая от ушей до кончика хвоста, увлечённо играет в душе под ногами хозяйки, — Ви переступает через неё, чтобы не споткнуться, выключает воду и со звяканьем отдёргивает верёвочную штору.

Бульон, сваренный на дроблёных костях, начинает кипеть: благодарность фермера за подстреленного «духа», — а Ви вспоминает, что не успела порезать овощи и поставить солёную воду для лапши: видимо, похвастаться кое-какими знаниями о национальной японской кухне сегодня не выйдет.

— Припёрся же раньше положенного, — негодует Ви, наспех вытирается полотенцем, берёт с полки револьвер: может быть, она не очень-то ловка с короткоствольным оружием, но для незваных гостей оно лишним не будет. — Ну-ка, ещё раз!

— Мр-р-ау, — подаёт голос кошка, встряхнув головой.

— Руки вверх, Хидеши Хино, — жизнерадостно здоровается Ви, отперев дверь после повторного стука, и Горо Такэмура закатывает глаза, когда в его горло тычут стволом револьвера.

— Что ж, в какой-то степени разумно.

— Сам ведь говоришь: доверяй, но проверяй.

— Я бы на твоём месте бросил гранату.

— Лень руку расчехлять.

— Боишься, что замкнёт?

— Стены от мозгов отмывать долго, — поясняет Ви и сразу же разряжает револьвер. — Ботинки можешь снять, если хочешь.

Такэмура входит в квартиру, на ходу сдёргивает шарф, обнажая приметные аугментации с клеймом «Арасаки», бросает пальто куда-то на табурет, наклоняется разуться и отшатывается, чуть не наткнувшись сначала на сам табурет, а затем — на подобие алтаря, пропахшего горелым сандалом.

Кусака орёт дурным мявом, завидев путь на свободу, и пулей вылетает на лестницу, погнавшись за банкой из-под пива.

— Ах, ты! Вернись, страшилище, жопа лысая! — ещё громче орёт Ви, положив револьвер рядом с пепельницей, выбегает за кошкой следом и еле-еле успевает ухватить её за загривок: Кусака растопыривает все восемнадцать крючьев-когтей, и Ви разжимает хватку лишь для того, чтобы ловко поймать строптивицу в банное полотенце.

— Хш-ш-ш, — высказывается строптивица, обнажив частокол зубов на чёрных дёснах.

— Хш-ш-ш, — с упрёком передразнивает её Ви, подхватив на руки поудобнее. — И что теперь о тебе подумает дядюшка Горо, м-м? Я ведь не говорила ему, что ты любишь носиться где попало. И о том, что кусаешься.

— Ну, насчёт последнего я и сам догадался, — со скепсисом замечает Такэмура, придержав дверь. — Заходи уже, простудишься.

— Знакомься: это Кусака, моё дитятко. Смотри, какие у неё глаза, разве не красавица? Ты ей понравишься.

Ви возвращается с видом победительницы, — рыжая, веснушчатая, в чём мать родила, — и с кошкой, закутанной в полотенце: на какую-то секунду взгляд бесцветной оптики Такэмуры задерживается на её голой груди, а Кусака тянется его обнюхать.

— Часто встречаешь гостей в таком виде?

— Только по воскресеньям, — без тени смущения говорит Ви, вытряхнув Кусаку из полотенца: та, раздражённо-утробно урча, кусает за лодыжку в знак мести.

— Сегодня вторник, Ви.

— А-а. Разве вторник? Ну, бывает. Забыла.

— Ты что, готовишь суп?

— Пыталась сделать подобие рамена, пока ждала тебя.

— Кто ж так рамен делает-то, — сварливо замечает Такэмура, хрустко разминает шею, ослабляет пучок волос, подворачивает рукава и уходит осматривать кухонный угол. — Повезёт, если не придётся выливать.

— Эй, Горо, овощи и лапша на столе!

— Справлюсь как-нибудь, спасибо.

«Вечно ты всё рвёшься сделать сам, — не без осуждения думает Ви, надевая клетчато-фланелевую рубаху, достаёт из ящика с бельём первые попавшиеся трусы, и, натянув их на ходу, идёт на кухню. — Ёбаные японцы».

Джонни Сильверхенд открывает рот, явно собираясь отвесить какую-нибудь остроту насчёт слова «ёбаный», — но Ви чиркает пальцем по горлу, и Джонни с разбегу заваливается на диван, стукнув по полу каблуком сапога, и Кусака бросается на его сапог. Может быть, все кошки, которые сходят с ума, видят ёкаев?

— Хочешь сказать, что здесь нет ни маринованных яиц, ни мяса?

— Ну, наловить в Пустошах ящериц у меня сегодня не вышло.

— Здесь предстоит много работы, — констатирует Такэмура, доставая фасоль и измельчённые водоросли.

— Зато я купила на рынке жёлтый перец.

— Kusou, Ви, кто тебе вообще сказал, что в рамен можно класть перец?

— Никто, сама решила. Перец везде хорош.

— Чтоб я ещё хоть раз готовил такую бурду, — осуждающим тоном говорит Такэмура по-японски и сливает бульон от костей: Ви слегка толкает его локтем, кивнув на миску побольше, и режет отварной перец. — Если кто-нибудь в этом городе умеет хоть как-то готовить shio ramen, так это хромая Мэгуми.

— О-о, ты с ней всё-таки подружился? — В Кабуки говорят, что на самом деле хромой Мэгуми нет и пятидесяти, но Мэгуми утверждает, что родилась старухой, и отказывается называть Ви как-то иначе, чем «внучка».

— Она варит бульон на вываренных костях и не добавляет соевый соус, пока ей об этом не напомнят. Но она добра ко мне.

— Я знаю Мэгуми ещё с тех пор, как мы с Виктором ходили в Кабуки на уличные бои. Она хорошая женщина.

Такэмура возится с бульоном и приправой, забирает у Ви нарезанный перец, режет яйца, перемешивает лапшу, вытирает тыльным запястьем лоб: Такэмура ловок на кухне, как рыночный торговец едой, — печать Тибы, — однако по его хребту проходит дрожь, когда Ви, оправив ему волосы, собирает их в узел над обритым затылком.

— Никогда больше так не делай, Ви.

— М-м?

— Не трогай меня вот так, со спины.

— Ты, кстати, сегодня вообще причёсывался?

— Утром, — сухо отвечает Такэмура и разливает бульон по тарелкам, предоставляя хозяйке право доложить овощи и яйца. — Надеюсь, в этом доме есть хаси?

Ви кладёт ему больше, чем себе, и, зажав палочки для еды меж пальцев, прикладывает ладонь чуть ниже горловых аугментаций. У Такэмуры расстёгнут воротник рубашки: эта манера покорила Ви ещё при первой встрече, — но тогда, в «Гремучнике», где Такэмура целовал её, у него было обнажено всё железо.

— Благодарствую, — говорит тот с ещё более явным акцентом: Горо Такэмура чуть ниже Ви, и ему приходится задрать подбородок, чтобы посмотреть ей в глаза.

— Всегда пожалуйста, Горо.

— У тебя только одна пара?

— А зачем мне хаси, если я ими пользоваться не умею? Буду есть вилкой.

— Варварство, — осуждает Такэмура, берёт хаси и устраивается со своей порцией за рабочим столом, сдвинув подальше от края винтовку, сигареты, залитую колой карту Уотсона и ополовиненную банку всё той же колы.

«Ни черта он не изменится, — с толикой сочувствия, насколько это вообще возможно, замечает Джонни, пока Кусака бьёт лапой по его лодыжке. — Вывези джапа из Японии, но Японию из джапа не вывезешь».

«Мне хватит и того, что он может отдать, — дёргает плечом Ви, усевшись на табурет. — Разве ты не понял, Сильверхенд?»

«Ебланы, вот вы кто. Еб-ла-ны. Оба, Ви».

— Ви, хочу попросить тебя кое о чём.

— Мгм-м, — бубнит Ви, с огромным удовольствием набив рот лапшой с овощами.

— Это не касаемо «Арасаки» и госпожи Ханако, это касаемо нас.

— «Нас»? О-о, я слушаю, — кивает Ви, всё-таки прожевав и проглотив овощи. — Нам нужно опять спереть грузовик? Договориться о чём-нибудь с Вакако? Достать в Санто-Доминго винтовку понавороченнее?

— Ви, проверься, не беременна ли ты. Пожалуйста.

— Э-эм-м-м…

— Слушай, твоя реакция меня уже смущает.

— Не-не, Горо, я не об этом, — торопливо сознаётся Ви после секундного ступора, отпив ещё бульона, — я и сама собираюсь, ну, на всякий случай. Я… гхм-м… знаешь, от тебя услышать такое как-то внезапно.

— Мне должно быть всё равно? — сдержанно интересуется тот, сунув в рот хаси.

— Многим мужчинам насрать, даже когда они в курсе. Сам понимаешь: «это не моё дело», «разберёшься сама», «иди ты», всё такое.

— Но ведь мы с тобой занимались сексом, так? Если бы ты забеременела, то это был бы и мой ребёнок тоже, — говорит Такэмура со своей обычной прямотой, вновь принявшись за ужин, — хочу знать, что с тобой всё в порядке.

— О'кей, договорились.

Ви приступает к еде вслед за ним, жуёт кусок перца, запивает бульоном и злится на город, энграмму, «Арасаку», и вдобавок, — сильнее всего, — на саму себя, но солёный рамен с овощами на костном бульоне утешает лучше любого лекарства. Ви двадцать семь с половиной лет, у неё есть сегодняшний день, и сегодня ей хорошо: всё в этом мире смертно, но Валери Баккер ещё поживёт.

— Горо!

— М-м?

— Ты когда-нибудь хотел семью? Не ту, которой ты служишь. Жену, ребёнка, жить как хочется, каждый день готовить лапшу, варить овощи. Если бы вдруг, — Ви торжественно поднимает руку с вилкой, — небо упало на землю, и из морей испарилась вода, и ты не был телохранителем старика… о-ох, прости мне моё отсутствие манер! — господина Сабуро. Не то чтобы я хотела взять тебя замуж: так, просто интересно.

Такэмура морщит переносицу, когда Ви произносит «господин Сабуро», и молчит чуть дольше положенного, допивая бульон.

— Не знаю, Ви. Мне пятьдесят восемь лет, я стал телохранителем ещё до того, как ты родилась. К тому же, если «Арасака» достанет меня…

— А ещё ты умеешь готовить, молишься ёкаям-людоедам, хорошо целуешься и не забыл, как обращаться с женщиной, — философски перечисляет Ви, загибая пальцы. — Может быть, ты не так уж безнадёжен?

— Господи, я ведь пытаюсь говорить с тобой всерьёз.

— Так и я говорю всерьёз, Горо, — отвечает Ви без какой-либо насмешки.

Кусака забирается к гостю на колени и, ткнувшись в лицо мордой, в привычно-настойчивой манере лижет шрам на его переносице, — Ви слышит, что Такэмура неуверенно хмыкает, и всё-таки хохочет.

— Видишь? Я же говорила, что ты понравишься моему дитятку.

— Это из-за того, что я пахну костным варевом, — отрицает тот, не торопясь сгонять её с колен.

— Что, даже не попыталась откусить твой нос?

— Нет. Значит, не бакэнэко.

— Бакэнэко?

— Ты ведь спрашивала меня об этом, когда мы были за городом, — напоминает Такэмура, бесцеремонно подхватив кошку под передние лапы, и слегка приподнимает, будто взвешивая: Кусака, не мявкнув, лишь тянется обнюхать его ещё раз. — Можешь жить с ней и… м-м, как у вас говорят? — глазом не моргать, не съест.

— Ты уверен? Она жрёт больше, чем грузовая фура на полном ходу.

— Знаешь, кошки подражают хозяевам.

— Намекаешь на то, что я — ёкай, или на то, что я много жру? — обижается Ви, наливая себе ещё немного бульона. — Да-а, спасибо. Издеваешься?

— Вовсе нет. Правда, моё сокровище? — непривычно мягко спрашивает Такэмура, щекотно сжав Кусаку пальцами за ушами. — Не глаза, а белый янтарь. Мама ленится тебя почесать?

Кусака, абсолютно всем этим довольная, по-свойски обустраивается на его бёдрах.

«Погоди, Ви, эта киска — моя, у нас с тобой уговор был, — ревниво оскорбляется Джонни. — На первого же мужика залезла, бесстыжая! Было бы кому радоваться!»

«Мр-р-р», — мурлычет та.

«Хватит уже подлизываться! Я этого обсоса всё равно прощать не собираюсь: он меня заодно с твоей хозяйкой трахал, слышишь?»

Ви показывает ему язык, Джонни мстительно тычет средним пальцем, — обмен любезностями завершается, и Джонни обращается тенью, а Ви допивает костный бульон, моет тарелки, сморкается в пальцы, умывается, отряхивает руки, украдкой косится через плечо: Такэмура держит Кусаку на руках, как ребёнка, чешет её за ухом и всматривается в море огней Джапан-тауна.

— Здесь лучше, чем в десятой мегабашне. Народу меньше, водоканал недалеко, вишня под окнами, — объясняет Ви, усевшись на подоконную панель. — Жаль, ебланы из «Когтей» музыку свою уродскую включают. Надоели.

— Но ушла ты всё-таки не поэтому.

— Может быть, хотела сбежать.

— В очередной раз? — без тени упрёка интересуется Такэмура, сев рядом: кошка зубасто зевает в его руках, и Ви суёт палец ей в рот.

— Там, где нас нет, всегда хорошо.

Такэмура гладит Кусаку от холки до крестца, а Ви смотрит на его горловые аугментации под расстёгнутой рубашкой: импланты «Арасаки» врезаны вглубь, до самого солнечного сплетения, — и размышляет, нравилось ли ей прежде с кем-нибудь ещё так молчать, как с Горо Такэмурой.

«У-у, ты всё-таки влюбилась», — хмыкает Джонни.

— Сколько тебе было лет, когда ты ушёл в корпорацию на военное обучение?

— Пятнадцать.

— Хм-м, я в этом возрасте участвовала в налётах под Оклахомой и Амарилло, — вспоминает Ви, с хрустом вправив аугментированную руку, давно уже более привычную, чем плоть и кости: первый грабёж Ви был неудачным, — один из её братьев, Трин, сорвался с фуры и сломал себе несколько рёбер. — Значит, отец успел обучить тебя кое-чему для работы на рынке?

— Как видишь. Он… скажем так, он был не очень-то доволен, когда я оставил дом.

— М-м-да. А бабушка?

— Отвела меня к алтарю, достала из схрона череп инугами, благословила на прощание. И даже не стала упрекать, — помолчав, уточняет Такэмура.

— Я бы тоже благословила, Горо. Не очень-то приятно ругаться с роднёй напоследок.

Кусака, мявкнув, строптиво кусает гостя за пальцы, намекая, что ей надоело внимание, — Такэмура без пререканий отпускает её, и кошка спрыгивает на пол.

— Кто такой инугами? Ёкай, да?

— Больше онрё, чем ёкай. Хватаешь бродячую собаку, закапываешь по горло, ждёшь, пока не издохнет от голода и жажды. А затем перерезаешь ей глотку, и инугами служит твоей семье, твоим детям и твоим внукам, пока не захочет всех вас загрызть.

— И что, даже издохнуть нельзя спокойно? Варварство, с живым-то существом так поступать, — возмущается Ви. — Будь я инугами — всех бы загрызла. Любого, кто меня тронет.

— Ви, ты не доживёшь до зимы, если во всём будешь такой же упрямой, — говорит Такэмура дрогнувшим тоном, и его японский выговор становится ещё явнее.

— Все мы целуем тех, кто рождён умереть. Рыдать теперь из-за этого, что ли?

Такэмура медлит, молчит и смотрит на Кусаку: та зевает во всю пасть, по-хозяйски развалившись посреди квартиры, и моет свои нетопырьи уши. Кусака худа, некрасива и своенравна, но она дороже всех сокровищ мира.

— Раз мы рождены умереть, то я попрошу тебя кое о чём ещё.

— Ну, хорошо, — соглашается Ви. — О чём же?

— Возьми на Аратама-мацури винтовку получше, с глушителем. Может быть, «Град», но точно не «Ашуру», — размышляет Такэмура вслух, трогая шрам на переносице. — И припрячь танто. И… слушай, Валери, пообещай, что будешь беречь себя. Обещаешь?

Вместо ответа Ви целует его в щеку, опираясь на протезное запястье.