Машина катится дальше (джен)

КЕТТЕРДАМ ТРИБЮН

МАШИНА КАТИТСЯ ДАЛЬШЕ: КЕТТЕРДАМСКАЯ РЕТРОСПЕКТИВА С ВКЛЮЧЕНИЕМ ЭКСКЛЮЗИВНОГО ИНТЕРВЬЮ С КАЗОМ «ГРЯЗНЫЕ РУКИ» БРЕККЕРОМ

Автор Марта Хейдерик

 

В преддверии четвертой годовщины исторической реформы трудового законодательства, которая состоится на следующей неделе, «Кеттердам трибюн» предложил мне провести интервью с ушедшим на покой советником Уайленом Ван Эком, который считается инициатором реформы — в рамках празднования преобразования керчийского закона, которое за последние полстолетия произвело неисчислимые социальные изменения в нашем городе.

В течение своей карьеры я дважды брала интервью у господина Ван Эка и была в восторге от возможности снова встретиться с приятным, утонченным и, несмотря на свое богатство, невероятно скромным бывшим купцом. Однако, составляя предварительные заметки для этой статьи, я обнаружила, что стремлюсь написать не столько о Ван Эке, который в течение лет не испытывал недостатка в заслуженных похвалах, сколько о самом Кеттердаме.

Не поймите неправильно, Уайлен Ван Эк — коренной кеттердамец, но в глубине души я знала: чтобы рассказать историю нашего города, настоящий материал следует искать в рабочем районе, известном как Бочка. Здесь писались величайшие истории Кеттердама, даже история Ван Эка.

— Надо сказать, подростком я пережил тяжелые времена, — признается Ван Эк, когда я прихожу к нему в особняк на Гельдштрат в попытке слепить эту громадную статью.

Он пожимает плечами и случайно задевает рукавом непросохший холст, на котором писал до моего прихода.

— Я сам провел в Бочке немало времени.

Дом Ван Эка больше похож на художественную галерею, чем на купеческий особняк, и это одна из причин, почему я так люблю сюда приходить. Везде, где я прохожу, стены покрыты прекрасными картинами. Когда я спрашиваю Ван Эка, написал ли он их сам, у него на лице появляется тоскливое выражение.

— Не все, — говорит он и на мгновение кажется моложе своих семидесяти лет. — Многие из них — поздние работы моей матери.

При упоминании Марии Ван Эк я вспоминаю скандал, окружавший ее таинственное исчезновение и принудительное помещение в лечебницу — об издевательстве над ней бывшего мужа Яна Ван Эка. Осторожно и тактично я спрашиваю Ван Эка — Уайлена, я имею в виду, — был ли его отец причиной его краткого пребывания в самой бедной части Кеттердама.

— Безусловно, — отвечает он, беззаботно улыбаясь, будто я спросила, нравится ли ему погода. — Он выгнал меня из дома, пытался убить. О, не смотрите так шокировано. В моем детстве Кеттердам был совсем другим. Прибыль являлась главным приоритетом, а для моего отца я был совершенно неприбыльным.

Я знала, что до реформы законодательства бессердечность, которую описывает Ван Эк, была обычным делом, но меня всё равно поразил размах беспощадности в купеческой среде. Я знала, что Яна Ван Эка посадили в Хеллгейт за манипуляции рынком — в итоге он таинственно умер в его стенах, — но я не знала об истинных размерах его жестокости. Это вызвало у меня новое уважение к его сыну, который, вопреки всему, всегда был известен как один из немногих по-настоящему хороших людей Кеттердама.

— Какой была в то время Бочка? — восхищенно спрашиваю я. — И что вы там делали?

— Как вы знаете, Бочка тогда представляла собой отдельный мир с собственными правилами, собственной культурой, собственными королями, — красноречиво поведал Ван Эк. — Банды железной рукой управляли улицами. Портовые Лезвия, Черные Пики, Грошовые Львы и кто там еще. Ну и, конечно, Отбросы.

Отбросы по сей день считаются одной из последних великих банд Кеттердама — пережиток тех дней, когда жестокие перестрелки во время драки в таверне были обычным делом. Ныне преступный мир Кеттердама сократился до махинаций с налогами и мелких правонарушений, но до сих пор многие из поколения моих родителей, кому не слишком повезло, носят старые татуировки — реликвии времен, когда твоя банда была прежде всего твоей семьей.

Про Ван Эка, который в течение десятилетий являлся объектом многих клеветнических кампаний со стороны политических соперников, часто говорили, что он бывший член Отбросов. Надеясь не оскорбить его, я спрашиваю про достоверность слухов.

Он удивляет меня, закатав рукав. Там, на морщинистой коже предплечья красуется знаменитая татуировка в виде ворона и чаши. Ван Эк смеется на мое ошеломленное выражение.

— Давайте, опубликуйте это, — фыркает он, раскатав рукав обратно. — Что они сделают? Я вышел из Совета.

Я восхищаюсь его беззаботностью. Да, действительно примерно двадцать лет назад Ван Эк оставил прославленную политическую карьеру, передав место в Совете и империю Ван Эков своему сыну Матйису. Теперь он проводит дни за рисованием, сочинением музыки и баловством внуков, и периодическими побегами в загородный дом на озере.

— Чем вы занимались у Отбросов в те дни, сэр? — спрашиваю я.

Мне не удается вообразить. Немного сложно представить милого старого Уайлена Ван Эка стреляющим из пистолета или избивающим нарушителей.

Ван Эк заговорщически улыбается, отложив кисть и наклонившись ко мне, словно собирается раскрыть пикантную тайну. Я невольно тоже подаюсь вперед в нетерпении услышать, что он хочет сказать.

— Я делал бомбы.

Я громко смеюсь, уверенная, что он просто подшучивает надо мной. Он известен тем, что, вопреки своей мягкости, поражает людей своим остроумием. Но мой смех, похоже, оскорбляет его.

— Что? В это так сложно поверить? — говорит он, скрестив забрызганные краской руки.

— Думаю, ты должен счесть это комплиментом, — доносится голос из коридора, и входит мужчина, который должен быть Джеспером Фахи.

В гостиной висит его прекрасный портрет, но он не воздает оригиналу должное. Даже старея, Фахи остается красавцем. Хотя и не молодой, он выглядит на пару десятков лет моложе Ван Эка, видимо, благодаря тому, что он Гриш.

Фахи представляется мне, хотя он достаточно известен, чтобы в этом не было нужды. Помимо того, что он является партнером Ван Эка, он руководит популярной школой-мастерской, куда со всего мира стекаются обучаться ремеслу юные Фабрикаторы. Школа также финансирует множество фабрикаторских проектов. Как известно, фотоаппарат стал одним из изобретений, которые увидели свет благодаря поддержке Института имени Адити Хилли. Институт популярен не только из-за полностью бесплатного обучения, но и из-за альтернативы, которую он предоставляет юным Гришам, желающим оттачивать свои навыки, не присоединяясь при этом к армии Равки.

— Уай правда делал бомбы, — говорит мне Фахи, его серые глаза мерцают. — Страшные штуки. С бешеной мощностью. Его легко было тогда недооценить, но это стало бы ошибкой. Я знаю: сам поначалу недооценивал. На самом деле, не только простые бомбы — он создавал всевозможные устройства. Лучший эксперт по взрывчатке в Кеттердаме. Помню…

Немного нервно засмеявшись, Ван Эк легонько шлепает его по руке, и Фахи в ответ застенчиво ухмыляется. Полагаю, здесь есть тайны, в которые я не посвящена. На самом деле, это разочаровывает, поскольку мне казалось, у меня установилось с ними взаимопонимание.

— Ну, мысль вы уловили, — говорит Фахи. — Вы же пришли сюда не для того, чтобы услышать о тех днях, когда мы работали с Отбросами.

Технически он прав, но в данный момент я слишком заворожена, чтобы остановиться и вернуться к моим сногсшибательно скучным вопросам о керчийском законодательстве.

— Вы тоже состояли в банде, не так ли, господин Фахи?

Если про связь Ван Эка с Отбросами ходили слухи, то причастность Фахи к банде подтверждена. Главный признак — его гардероб. Несмотря на проведенные на Гельдштрат годы, Фахи по-прежнему одевается в яркие цвета сомнительного «гламура Бочки», который в то время был в моде в Бочке. В день нашего интервью он одет в возмутительно ядовитую рубашку цвета фуксии и самые дерзкие лимонно-зеленые брюки, что я когда-либо видела. Где-то краем сознания я заинтересовалась, что думает об этих кричащих цветах господин Ван Эк, который, будучи художником, наверняка изучал теорию цветов.

— «В банде» — это сильное преуменьшение. Я был одним из самых ценных ее членов! Лучшие и худшие дни моей жизни, — с нежностью сообщает Фахи. — Вообще-то… позвольте показать вам кое-что.

Он на несколько минут исчезает из комнаты — Ван Эк со смирившимся видом качает головой — и возвращается, держа пару самых красивых револьверов, что мне приходилось когда-либо видеть.

— Работа Фабрикатора из Нового Зема, — гордо сообщает он. — Любовь всей моей жизни.

Револьверы изысканной работы. Ручки из перламутра, металл гладкий и безупречный, несмотря на то что они наверняка пережили множество сражений. Модель определенно устаревшая по сегодняшним стандартам — хотя я не уверена, поскольку далека от оружейного дела, — но, похоже, они до сих пор в рабочем состоянии. Они являются настоящими произведениями искусства, соответствуя бесконечной серии картин, которые украшают дом.

— Я был тогда снайпером, — вспоминает Фахи. — Ни в чем я не был так хорош, как в доброй драке. Мои пули всегда находили цель.

Он улыбается, но выражение лица нежно-печальное, словно он скучает по чему-то в перестрелках и жестокой жизни банды. Должно быть, он замечает недоверчивое выражение у меня на лице, поскольку одаривает меня ироничным взглядом.

— Не всё было так плохо, знаете ли. Конечно, мы были голодными детьми, которые существовали почти исключительно на злости, но в моем сердце по-прежнему остается место для Бочки. Там я нашел семью.

Где-то в доме хлопает дверь, и до нас доносится мелодичный девичий голосок:

— Я дома!

В комнату вбегает школьница лет четырнадцати, беспечно отбрасывает ранец, набитый учебниками, и по очереди обнимает и целует в щеку каждого мужчину. Только закончив с приветствиями, она замечает меня и одаривает вопросительным взглядом:

— А вы кто?

— Дитти! Манеры! — упрекает Ван Эк, но его глаза смеются.

Он представляет мне девочку как свою внучку Адити, и меня — ей.

— О, репортер? — говорит Адити, с интересом рассматривая меня.

Она явно смышленая начитанная девочка с земенскими корнями, детская прическа идет вразрез с проницательным, почти расчетливым взглядом. Я вижу, она относится ко мне с некоторым подозрением — наверняка она привыкла к людям, которые пытаются заглянуть в жизнь ее деда.

— О чем ваше интервью?

— Статья о трудовой реформе, — честно отвечаю я, хотя к этому моменту совершенно забыла, что пришла сюда для этого. — Но на самом деле, похоже, она будет о Кеттердаме.

Адити прищуривается на меня, а потом ухмыляется ужасно похоже на Фахи.

— Что ж, приятно познакомиться. Думаю, вы не ошиблись, придя сюда. Никто не знает Кеттердам, как эти двое.

— Это не так, — задумчиво произносит Ван Эк. — Мне приходит в голову человек, который знает Кеттердам лучше нас.

Они с Фахи обмениваются взглядом, который я не могу расшифровать.

— Уайлен, ты же не серьезно, — долгое мгновение спустя говорит Фахи.

— Да ладно, госпожа Хейдерик нормальная, — говорит Ван Эк.

— О, она более чем нормальная. Мне просто интересно, чем она заслужила то, куда ты собираешься ее отправить.

— Если мы скажем ему, что она благонадежна, он ответит на пару вопросов. Он такой же чудной старикашка, как мы, и все мы любим послушать себя.

— Он съест ее живьем и выгонит под дулом пистолета!

К этому моменту я испытываю горячее любопытство и немалое беспокойство по поводу таинственного человека, о котором они говорят.

— О, перестань драматизировать. Госпожа Хейдерик слеплена из прочного материала, не так ли? В прошлом году она брала интервью в Хеллгейте. Ничего с ней не случится от визита к вредному старику, — он одаривает меня теплым взглядом. — Вперед: превратите эту статью в нечто стоящее. Любой может прочитать о трудовой реформе в учебниках, но я знаю, вам хочется написать нечто более глубокое. Если хотите написать про душу Кеттердама — настоящего Кеттердама — вам следует пойти туда.

Несколько дней спустя, идя по Бочке, я пытаюсь понять, как «вредный старик», на которого вскользь ссылался Ван Эк, оказался не кем иным как единственным и неповторимым Казом Бреккером.

Честно говоря, я даже не знала, что Бреккер еще жив, хотя, наверное, если бы он умер, в Кеттердаме не осталось бы ни одной улицы, которая не узнала бы об этом (включая ту в Восточном Обруче, которая неофициально названа в его честь). Бреккер — почти что Святой покровитель Бочки, насколько это вообще возможно. Что многое говорит о Бочке и обо всем Кеттердаме, на самом деле.

Каз Бреккер не нуждается в представлении читателям «Кеттердам трибюн», но я всё равно его представлю. Как написано в «Новейшей истории Кеттердама» Эспена Ван Бийля, он «последний из великих боссов Бочки». В последний золотой век преступного мира Кеттердама Бреккер был неоспоримым королем города, первоначальным владельцем — и основателем! — нашей шумной Пятой гавани. Будучи криминальным гением, подростком он создал Отбросов и самого себя практически из ничего и продолжил утверждаться в качестве самой пугающей личности, что когда-либо получала известность в кровавой истории нашего города. По слухам, он нажил врагов — или по меньшей мере недоброжелателей — среди множества могущественных людей, включая, но не ограничивая: многочисленных боссов Бочки, большинство членов Торгового совета, короля Равки, королевы Равки, легендарного корсара Штурмхонда и королевы Фьерды. Помимо того, что он вор, мошенник, убийца и головорез, он также известен как демон, призрак, тень и воплощение человеческого греха. Когда-то на улицах ему вслед шептали прозвище Грязные Руки, поскольку не было такой грязной работы, от которой он отказался бы, если ему предложить подходящую цену.

Когда я была ребенком, Бреккер находился на вершине своей власти, никем в Бочке не оспариваемой — упырь, являющийся Торговому совету в кошмарах. Помню, его известность достигала даже школьных дворов округа Зельвер, где я росла. Многим моим друзьям матери говорили, что, если они не будут хорошо себя вести, придет Грязные Руки и украдет их прямо из кроватей. Одна моя коллега из университета клялась мне, что, когда она была маленькой, он однажды появился в ее доме и угрожал зарезать ее собак.

В этом смысле Каз «Грязные Руки» Бреккер превратился в мифическую фигуру, переплетенную с историей самого Кеттердама, и тень его влияния неотделима от каналов и темных переулков. Может, Гезен и освещает город каждое утро, но там, куда не достигает свет, таится Бреккер. Только такие чудовища как он могли противостоять таким как Ян Ван Эк и выйти победителями. Как известно, по слухам именно Бреккер отправил купца в Хеллгейт.

Примерно в мои университетские годы, после того как от жестокости Бочки осталась лишь часть ее былой кровавой славы, говорят, Бреккер ушел на покой и с тех пор о нем редко слышали, хотя время от времени его можно видеть бродящим по улицам города, особенно рядом с его игорными домами: «Клубом ворона» и роскошнейшей «Серебряной шестеркой», которыми он до сих пор владеет. Со временем он оставил лидерство у Отбросов и управление своими любимыми заведениями своим лучшим протеже.

Однако уход Бреккера на покой не означает, что Бочка больше не является его приусадебным участком. Даже сейчас татуировка Отбросов делает вас, по сути, неприкасаемыми: угроза бессмертного гнева Бреккера перевешивает любое искушение, которое могут таить в себе карманная кража или взбучка. Чего я, однако, не ожидала, так это не прекращающейся, почти до странного трогательной верности его наследию.

Должна признать, читатель, я выделялась в Бочке как бельмо на глазу. Адрес, который дал мне господин Ван Эк — адрес, которым я не стану делиться из уважения (и страха) к его хозяину, — завел меня далеко вглубь Бочки, по улицам, по которым я никогда прежде не осмеливалась ходить.

Я немного заблудилась, но в конце концов нашла дом. Он значительно симпатичнее, чем те, которые его окружают. И в таком соседстве его немедленно обокрали бы, но, видимо, репутация хозяина охраняет лучше, чем тысяча замков Шуйлера. Даже дети, которые играют на улице перед ним, пинают мяч осторожно, чтобы он не подлетел слишком близко к окнам.

Я едва успеваю приблизиться, как ко мне подходят какие-то молодые люди, агрессивно усмехаясь и требуя ответа, по какому делу я оказалась рядом с «важным домом». Я сдуру говорю им, что я журналист, и они не слишком хорошо это воспринимают. Я успеваю смириться с тем, что меня изобьют до полусмерти — и, возможно, украдут мою пишущую машинку, — когда появляется мой спаситель.

Сулийский мальчик, лет восьми или девяти, который приходит мне на выручку. Он быстро вклинивается между мной и остальными и говорит им, что я его гость, после чего бросает на меня хитрый взгляд и жестом приглашает заходить за ним в дом. Озадаченная, я следую за ним.

— Вы репортер, ja? — спрашивает меня мальчик.

У него большие серьезные карие глаза и очаровательная копна похожих на перья черных волос.

Я тупо киваю и, следуя за мальчиком через фойе, по гостиной и в кабинет, осматриваю дом Каза Бреккера. Кабинет, как и остальной дом, обставлен со вкусом и крайней сдержанностью. Он уютный, но замечательно скромный для дома одного из самых богатых людей Кеттердама. Он не переполнен блестящими вещицами, не набит искусственным золотом, как можно ожидать от босса Бочки, но опять же, Казу Бреккеру не нужно ничего доказывать. Дом выглядит спартанским по сравнению с теми, что я видела, однако кое-где украшен безделушками и сокровищами со всего мира (большей частью сулийскими). Это озадачивает, поскольку хорошо известно, что Бреккер крайне редко покидает город, если покидает вообще.

Мальчик жестом предлагает мне сесть в кресло перед большим явно дорогим столом из красного дерева.

— Я позову Онкля, — торжественно говорит он мне. — Пожалуйста, ничего не трогайте. Если тронете, он узнает. Он всегда знает.

С этим зловещим предупреждением он исчезает, чтобы найти «Онкля», его ноги беззвучно ступают по деревянному полу.

Я устанавливаю пишущую машинку на стол и нервно жду, пересматривая вопросы, которые собираюсь задать величайшему боссу Бочки всех времен. Проходят несколько долгих мучительных минут, и вот из глубины дома слышится далекий тяжелый тук-тук по полу, и тогда я понимаю, что бежать уже поздно.

Входит Бреккер, а за ним — мальчик, который несет маленький серебряный поднос с чайником и тремя, похоже, подлинными шуханскими чашками. Бреккер проходит по комнате и садится за стол, одарив меня и мою пишущую машинку далеко не восторженным взглядом. Мальчик наливает в каждую чашку ароматный чай.

— Спасибо, Хамит. Возвращайся теперь к урокам, — первое, что говорит Бреккер после того, как со вздохом устраивается в кресле.

Его голос поразительно груб, как скребущие друг о друга камни. Мальчик, Хамит, послушно кивает, берет свою чашку и уходит так же бесшумно как пришел. Я в ужасе наблюдаю, как всё внимание Каза Бреккера обращается на меня.

— Значит, вы Хейдерик, — холодно произносит он.

Его руки в печально известных черных кожаных перчатках покоятся на легендарной трости с головой ворона, которой он разбил бесчисленное количество челюстей и коленей. Зловещая штука — отточенная, жуткая и заостренная, — и могу поклясться, похожие на бусины глаза ворона следят за мной, куда бы она ни поворачивалась.

Что касается самого Бреккера, не знаю, чего я ожидала. Он весь состоит из резких линий и углов, высокий, но худощавый, идеально прямая осанка, хотя я уверена, ему по меньшей мере семьдесят лет. В соответствии с домом, он одет в темную изысканную одежду, как купец. Его седые волосы аккуратно зачесаны назад, открывая морщинистое, чисто выбритое лицо, угрюмое выражение на котором вызывает у меня желание бежать без оглядки. В целом, он похож не на чудовище, которое режет щенков и прячется под детской кроватью, а на старого, хитрого, утонченного и довольно-таки раздраженного человека.

Однако слухи правы: пронизывающий взгляд Бреккера способен превратить в камень, поскольку, оказавшись под его прицелом, я физически не в состоянии составить предложение и произнести его вслух. Его глаза похожи на акульи, темные и пугающие, и у меня возникает жуткое ощущение, что, пока я сижу здесь, Бреккер узнал все мои тайны, прежде чем я раскрыла рот.

— Спасибо, что согласились встретиться со мной, сэр, — удается мне произнести.

— Я в долгу перед Ван Эком, — ворчит он. — И я всегда плачу по счетам. Упомяните об этом в своей газете.

Я киваю и сглатываю. Я забыла буквально все вопросы, которые заранее подготовила, и слишком испугана, чтобы достать бумагу, на которой их записала. Я выпаливаю первое же начало разговора, которое приходит мне в голову:

— Хамит — очаровательный ребенок. Он ваш племянник?

Бреккер выглядит немного слишком старым, чтобы иметь столь юного племянника — и вообще мысль о том, что у него есть родственники, кажется сюрреалистичной, — но мальчик назвал его Онкль.

— Нет, — отвечает Бреккер, глядя на меня как на дуру. — Он просто называет меня так, потому что думает, что это вежливо или что-то в таком духе. Он отрабатывает свой хлеб. Помогает мне читать, бегает с поручениями. Как вы заметили, возраст никого не щадит.

Насколько я вижу, возраст Бреккера не особенно повлиял на его зрение, а если ему нужен мальчик на побегушках, вся Бочка в его распоряжении. Тем не менее я не настолько глупа, чтобы подвергать его слова сомнению, и решаю оставить тему. Бреккер впадает в упрямое молчание, пронзая меня взглядом из своего кресла.

— Спасибо, что согласились на интервью, — с трудом произношу я, чувствуя, что начинаю задыхаться. — Я первый репортер, который берет у вас интервью?

— И скорее всего последний, — мрачно бормочет он.

Я опытный журналист с несколькими наградами на счету, и всё же несколько минут наедине с Казом Бреккером заставляют меня чувствовать себя глупой, неопытной и довольно-таки несмышленой.

— Не знаю, почему я вообще согласился. Для чего всё это?

— Что ж, сэр, — говорю я, воспользовавшись возможностью объясниться. — Я пишу статью о недавней истории Кеттердама.

У Бреккера есть нервирующая манера вообще не разрывать зрительного контакта, даже чтобы моргнуть.

— И почему, Хейдерик, я должен выделять время, чтобы ответить на вопросы какого-то отродья с Зельверштрат? Если хотите узнать больше об истории этого проклятого города, можете почитать книгу.

Я даже не обижена. Совершенно.

— Что ж, сэр, это не какая-нибудь ученая статья. Я прошла весь этот путь не для того, чтобы расспрашивать вас об именах и датах. Я хочу написать о настоящем Кеттердаме — том Кеттердаме, которого нет в книгах, — и, если кто-нибудь знает его, так это вы.

Закончив объяснение, я чувствую себя лишь слегка безрассудной. Бреккер медленно моргает, прокручивая мои слова в голове.

— Очень хорошо. Расскажите свою жалкую историю. Задавайте вопросы.

— Вы всегда были человеком, окутанным тайной, господин Бреккер. Согласно мифу, который вы создавали десятилетиями, вы выползли из гавани полностью сформировавшимся, с тростью в руке, с единственным желанием в сердце — грабить честных людей. Скажите, каковы настоящие корни Ублюдка Бочки?

Бреккер откидывается на спинку кресла, прислонив трость к столу.

— Прежде всего небольшой совет: крайне сложно ограбить по-настоящему честного человека. Не знаю, почему вы ожидаете иного ответа на свой вопрос. Если хотите знать, откуда я, кем были мои родители, то всё, что вам надо знать: моя мать — гавань, мой отец — прибыль, и моя служанка — жадность.

Поэтично, но раздражающе расплывчато.

— Не могли бы вы пояснить? Насчет того, что жадность — ваша служанка.

— До этих новых законов Кеттердам создавали не банды, не купцы и даже не глупый Совет приливов. Его создавала жадность. Жадность пожирает людей живьем и выплевывает их, и они составляют основу каждого здания на проклятом острове — всех до единого. Всё, что нужно — оказаться в нужном месте в нужное время, и пожалуйста — жадность постепенно вычерпывает содержимое чьего-то кармана, переводя его в ваш. Если позволите ей вести себя, станете ее жертвой. Если научитесь быть ее другом, она прекрасно вам послужит.

— Значит, вы считаете, что наш город построен на коррупции, — делаю я вывод.

— Не на коррупции. На жадности. Не обязательно до денег. Это может быть жадность до чего угодно. До власти. До знаний. До любви. Абсолютно до чего угодно. Само постоянное желание иметь больше. Поэтому существует церковь Гезена. Люди поклоняются прибыли. Вот что это такое. Все чего-нибудь жаждут.

Я прикусываю язык, чтобы не спросить, чего жаждет Каз Бреккер. Судя по сердитому взгляду, он явно жаждет, чтобы я оставила его в покое.

— Что для вас Кеттердам, господин Бреккер? — спрашиваю я.

— Я мог бы сказать: это мой дом, но готов поспорить, вы хотите для вашей газетенки чего-то более яркого, — говорит он. — Отлично. Лучшее определение того, чем для меня является Кеттердам — он мой учитель.

— Не ваше королевство?

— Я не король, — презрительно возражает он. — Любой, кто называет себя королем этого города — величайший глупец. У Кеттердама нет королей. У него есть ученики, и я просто оказался одним из лучших.

— И чему Кеттердам научил вас?

— Слишком многому, чтобы перечислить. Он по-прежнему учит меня, даже сейчас. Он преподал мне уроки о деньгах, власти, людях. Он преподал мне урок о мести. Понимаете, он как гавань, в которую сброшены мы все. Только некоторым удается научиться держаться наплаву достаточно, чтобы голова оставалась над водой. Нельзя сдаться и перестать грести. Если не будете осторожны, утонете. Город — жестокий учитель. Он с радостью позволит вам пойти на дно.

— Но мне казалось, вы заработали возможность немного отдохнуть, — говорю я. — Нельзя плыть вечно.

— Я не переставал грести с тех пор, как выполз из того темного переулка, который меня породил, — говорит он. — Это самый суровый урок, который мне преподал Кеттердам. Нельзя отпустить, закрыть глаза, стать самодовольным. Тогда в старые времена — около пятидесяти лет назад — до меня лидером Отбросов был жалкий старик по имени Пер Хаскель. Он был дураком. Он думал, что может спокойно сидеть и лепить модели кораблей в своем кабинете, тратя деньги, которые я зарабатывал для него. Я был тогда его лейтенантом, подростком. Семнадцать лет. И когда я выдернул у него коврик из-под ног, он упал. Вот так Отбросы стали моими — с того мгновения, когда он закрыл глаза и позволил себе заснуть.

— Похоже, вы не испытываете вины за то, что нанесли удар в спину своему прежнему боссу. Разве верность банде не является основой в Бочке?

— Вопреки всеобщему убеждению, люди в Бочке не дураки. Верность бессмысленна, если для нее нет основания. В противном случае это просто глупая банальность, а если я что-то и презираю, так это банальность.

Определенно, Каз Бреккер — истинный керчиец.

— Поэтому вы ушли из банды? — осмеливаюсь спросить я.

— Давайте называть вещи своими именами. Я ушел от Отбросов, потому что я стар, — это признание, похоже, нисколько его не беспокоит. — Я занимался всем этим большую часть столетия. Оставшись дольше, я бы обманывал себя и выглядел бы как проклятый дряхлый идиот. Кеттердам — это машина, которая постоянно находится в движении, и невозможно поспевать за ней вечно. В какой-то момент умнее просто отойти в сторону с ее пути, чтобы она не переехала тебя. Кем бы я был, если бы цеплялся за жизнь, которой больше не нужен, просто ради старого доброго времени?

Минуту я ищу ответ, а потом улыбаюсь:

— Вы были бы жадным.

— Именно. Мое наследие уже построено. Нет никакой нужды всё разрушать.

— И вы никогда не задумывались о том, чтобы оставить Бочку ради зеленых пастбищ?

Бреккер одаривает меня испепеляющим взглядом, который говорит мне всё, что мне надо знать, так что я перехожу к следующему вопросу:

— Вы находились на вершине власти, когда пятьдесят лет назад Торговый совет провел реформу трудового законодательства. Среди новых законов были формальный запрет на труд контрактников, установление минимальной заработной платы, признание профсоюзов и историческое расширение прав детей, Гришей и иммигрантов. Как принятие этих беспрецедентных законов повлияло на Бочку? Могли они быть нежеланной занозой у вас в боку?

— Чтобы разделаться с этим раз и навсегда — мне было совершенно насрать на эти законы. Они никогда не затрагивали меня, и я не имею ни малейшего представления, почему кто-то считает иначе. Если бы я в то время чего-то хотел, закон — последнее, что меня остановило бы. Кроме того, эти законы были вообще не для меня. Я никогда не имел дело с контрактами и не был заинтересован в найме детей, и я говорю это не просто для прессы. Слишком непрактично для такого, как я.

— Но законы хотя бы улучшили положение вещей в Бочке?

— Это вы мне скажите.

Похоже, он начинает терять терпение.

— Я бы сказала, улучшили… в конечном счете, — рискую ответить я; я не настолько наивна, чтобы сказать, что законы стали счастливым концом гротескной сказки нашего города. — Для кого же были законы, если не для вас?

— Для купцов, ясное дело, — говорит он так, словно не может поверить, что это надо озвучивать. — Если законы кому и досадили, так это Совету. Они больше не могли тешить себя иллюзией собственной праведности, и им пришлось признать крыс Бочки людьми. Кроме того, зачем им сокращать свою прибыль из-за минимальной заработной платы и профсоюзов?

Ни для кого не тайна, что Каз Бреккер и Торговый совет не любят друг друга — говорят, его гардероб специально разработан для насмешки над ними, — но забавно видеть, как он нагло об этом заявляет, зная, что я опубликую все его слова. Наверное, после того, как вы попали в черный список Совета приливов и выбрались живым и невредимым, вас уже ничто не испугает.

— Почему тогда они приняли законы, если они настолько убыточны? — интересуюсь я.

— Кто знает?

Уголок его рта приподнимается на долю миллиметра. Судя по выражению его лица, он считает себя очень остроумным. Прекрасно, господин Бреккер. Храните свои тайны.

— Вы всё еще не ответили на мой первый вопрос, так что я выражусь конкретнее, — говорю я. — Как вы считаете, какой закон оказал самое большое влияние на Бочку?

— Закон о защите детей, — просто отвечает он, удивив меня. — В мое время невозможно было чихнуть, чтобы какая-нибудь мелкая крыса Бочки не предложила вытереть тебе нос за пять крюге. И попыталась бы обобрать тебя до нитки, пока занимается этим. Теперь они все в приютах, школах и тому подобное. Так что со временем в этих районах стало немного менее людно.

Больше он ничего не говорит. Не дай Гезен похвалить керчийский закон.

— Что ж, к счастью для вас, я заканчиваю, — говорю я, поскольку не хочу испытывать судьбу, хотя и не прочь порасспрашивать его подольше. — Мне хотелось бы знать, какой из ваших знаменитых подвигов, совершенных в течение десятилетий, вам больше всего дорог — теперь, когда всё это в прошлом.

Добрые пару минут он задумчиво барабанит пальцами по набалдашнику трости. В конце концов, ему есть из чего выбирать.

— Ледовый Двор, — наконец отвечает он, и в его голосе звучит нечто близкое к ностальгии. — Мы были безрассудными тогда — безбашенные, задиристые дети, которым почти нечего терять. Это произошло до моего возвышения. Мы совершили тогда настоящее безумие. Безумие даже по моим стандартам.

Он ссылается на печально известное Дело о юрде пареме примерно пятидесятилетней давности — фиаско, которое является одной из самых ранних и известных его легенд. Каз Бреккер и его команда из пяти соучастников — единственные люди за всю человеческую историю, которые проникли в Ледовый Двор и сумели выбраться из него. Бреккеру по сей день навсегда запрещено ступать на землю Фьерды или любого из ее посольств. Безумие — чертовское преуменьшение.

Это представляется мне прекрасным штрихом для завершения интервью, так что я благодарю Бреккера за уделенное время, протягиваю ему руку, но он позволяет ей повиснуть в воздухе, и убираю пишущую машинку и заметки, готовая отправиться домой и приступить к работе. Повернувшись, я вскрикиваю и подпрыгиваю чуть ли не на фут, обнаружив, что прямо за мной всё это время абсолютно бесшумно стояла пожилая сулийка. Она смеется над моим испугом, и издалека со стороны гостиной доносится хихиканье маленького Хамита.

— Не растеряла навыки, — загадочно произносит Бреккер с позабавленным видом.

— Конечно, нет, — почти с упреком говорит женщина.

Она примерно одного с ним возраста, седые волосы убраны в практичный пучок, на плечах красная шаль. Ее карие глаза полны тепла, когда она протягивает мне для рукопожатия покрытую шрамами обветренную руку, но я замечаю, что у нее на предплечье в кожаном чехле скрывается, видит Гезен, настоящий метательный кинжал.

— Простите, что испугала вас. Я Инеж.

Имя мне знакомо, но в это мгновение я не могу припомнить откуда, слишком потрясенная ее сверхъестественной бесшумностью и грацией. Позже в своей квартире посреди ночи я буду готова придушить себя, осознав, что эта «Инеж» — не кто иная, как Инеж Гафа, знаменитая капитан «Призрака», корабля, который занимался — и говорят, до сих пор занимается под командованием нового более молодого капитана — избавлением Истинноморя от рабовладельческих кораблей и сбрасыванием их капитанов на корм акулам.

— Приятно познакомиться, — немного дрожащим голосом говорю я. — Марта Хейдерик.

— О! Это вы в прошлом году написали статью о Хеллгейте, — восторженно произносит она; если не считать ножей и пугающего прошлого, она кажется по-настоящему милой женщиной. — Каз, она написала статью про Хеллгейт.

— Я в курсе, — говорит он. — Я читал ее.

— Вы читали мою работу? — повторяю я, изумленная тем, что когда-то соприкоснулась с орбитами этих гигантов.

— А почему, по-вашему, я позволил вам прийти? — ворчит Бреккер. — Она была сносной. Во всяком случае, не полная чушь.

— Статья была великолепной, — ободряюще говорит Инеж, абсолютно бесшумно переместившись, чтобы занять мое место за столом Бреккера; если бы я не видела совершенно отчетливо, как ее ноги в кожаных тапочках ступают по полу, я бы решила, что она левитирует. — Не обращайте на него внимания, он просто ядовитый старый брюзга. Вы писали искренне. Я восхищаюсь этим. Мне не терпится прочитать вашу новую статью.

На тот момент я всё еще не в курсе, кто она такая, но даже так ее слова чувствуются высокой похвалой. Она странно близка с Бреккером — как иначе ей сошло бы с рук то, что она оскорбила его прямо в лицо? — но я не настолько глупа, чтобы расспрашивать о характере их отношений. Очевидно лишь, что здесь присутствует непринужденность и товарищество, которые появляются только в результате десятилетий незыблемой дружбы. Еще несколько минут мы ведем легкий разговор, в течение которого она многократно умоляет меня остаться и перекусить (уверена, я была бледной как привидение). В определенный момент я прощаюсь, но, прежде чем уйти, останавливаюсь у двери.

— Один последний вопрос, с вашего позволения, — говорю я.

Если бы взгляды были кинжалами, Бреккер превратил бы меня в игольницу.

— Конечно, — доброжелательно говорит Инеж.

— Как по-вашему, — говорю я, гадая, не станет ли этот вопрос тем, который наконец заставит их выгнать меня из дома под дулом пистолета, — какая вафельная в Кеттердаме лучшая?

Ну, они наверняка знают.

Поразительно, но этот вопрос приносит мне лавры, которые я и не чаяла получить — он заставляет угрюмого старого Каза Бреккера засмеяться. Всего лишь короткий смешок, но тем не менее. За одно только это я горжусь собой. Он обменивается с Инеж долгим нечитаемым взглядом поверх стола.

— В двух улицах отсюда, у Боргена, — отвечает он. — А теперь выметайтесь из моего дома.

— Закажите фирменные Нины, — добавляет Инеж с печально-нежной улыбкой. — Их нет в меню, но они знают, что готовить.

Я благодарю их и наконец ухожу, пока Бреккер не пристрелил меня. Уходя, я слышу, как они пререкаются по поводу того, следовало ли ему быть со мной более дружелюбным. Я прохожу пол-улицы, когда снова слышу голос бегущего за мной Хамита.

— Госпожа Хейдерик, госпожа Хейдерик! — зовет он меня. — Вы забыли ваш кошелек!

Я тянусь к знакомой тяжести в кармане пальто, уже открыв рот, чтобы сказать, что он ошибся, и моя рука касается чего-то твердого — слишком твердого. Сбитая с толку, я достаю из кармана, в котором должен лежать мой кошелек, кусок мыла. Подняв взгляд, я вижу кошелек в руке Хамита. Он отдает его мне с нахальной усмешкой, которая говорит всё, что мне нужно знать, о том, как он туда попал.

— Будьте осторожны — не потеряйте его снова, — советует он мне, а потом разворачивается и бежит в дом, легкий как танцор.

Недоверчиво смеясь, я спешу в противоположном направлении.

И вот я сижу здесь в «Вафельной Боргена», печатая эту громадную статью, пока всё еще свежо в памяти, ем справедливо расхваленные фирменные вафли Нины, за которые заплатила из кошелька, который я «забыла». Из этого интервью я вынесла то, что Бреккер, конечно, прав: Кеттердам — машина в постоянном движении, машина, которая не остановится ни для кого. Странным образом я нахожу это утешающим. Цикл продолжается, и продолжается, и продолжается вечно. Да, это кажется скучным. Но также это означает, что ничто на самом деле не потеряно навсегда, неважно, насколько сильно Кеттердам изменился за прошедшие годы. Я думаю об этом, вспомнив, как по-птичьи выглядит Хамит, когда бежит, и копну похожих на перья черных волос у него на голове.

Как ни странно, он напоминает мне вороненка.