Укушенный (джен)

Оборотень. О-бо-ро-тень. Гарри перекатывает это слово на языке, прислушивается к нему. Осторожно касается руки, где под повязкой заживает укус. Он не верит. Помнит ту ночь, помнит боль, помнит лязгающие над лицом клыки, помнит рыдающую Гермиону и посеревшего Рона — и все равно не верит. Ведь ничего не изменилось, ничего, он такой же, каким был, он по-прежнему Гарри, просто Гарри! Вот только все Гермионины письма теперь приходят закапанные слезами, и Рон в каждом письме подбадривает его и обещает, что это не конец, и Дурсли шарахаются от него еще испуганней. Почему, почему, что они видят такого, чего не видит он? Он спрыгивает с кровати и подходит к зеркалу. Вглядывается в свое отражение до боли в глазах, силится увидеть там хоть что-нибудь странное, но видит только себя, Гарри. Просто Гарри.

Легкий стук в дверь. На пороге стоит Сириус. Он больше не похож на ожившего мертвеца, и глаза у него блестят, как на тех старых фотографиях — но Гарри видит в них плохо спрятанное сочувствие. Жалеет. Все его жалеют.

— Пойдем со мной. — Гарри не понимает, зачем, но выходит из комнаты. Если Сириус его зовет, значит так нужно, наверное.

Сириус ведет его по лестницам, пыльным коридорам и полутемным комнатам вниз; Гарри почти бежит, стараясь не отстать. Ему нравится этот дом, несмотря на всю его пыль, запущенность, и мрачность — он ни разу не похож на дом Дурслей, и это главное. А еще рядом Сириус, и ради этого Гарри готов терпеть даже головы домовых эльфов, висящие над главной лестницей. Сириус, который хлопает его по спине и ерошит ему волосы, хрипло смеясь. Который показывает ему жутковатые волшебные безделушки, прячущиеся в каждом шкафу и ящике. Который за ужином отращивает чашкам мышиные хвосты и довольно поглядывает на нервничающего Дадли. Который заступается за Гарри перед дядей и тетей каждый раз, когда тем захочется по старой привычке на него накричать. Который сейчас идет впереди, разгоняя полумрак светом Люмоса, и улыбается Гарри — пусть его улыбка и неуверенная и неровная.

Они спускаются все ниже и ниже, проходят кухню, где уже стемнело — сквозь полуподвальные окна проникает совсем немного света — и идут дальше. Узкая каменная лестница, запах сырости и плесени. Гарри не понимает, что происходит, но Сириус не останавливается, и он послушно спускается по мокрым ступеням все ниже и ниже, в тесный коридор. Тяжелая деревянная дверь, за ней — погруженный в темноту подвал. Гарри замирает на пороге. Он должен туда войти? Ему страшновато, он хочет вернуться наверх, где светло и спокойно. Сириус стоит за дверью и ждет.

— Заходи, Гарри.

Гарри медлит. Шорох за спиной. Рядом стоит Люпин. Едва их взгляды встречаются, он отворачивается и исчезает за другой такой же дверью. До Гарри начинает доходить. Он бы крикнул, что это все неправда, и убежал бы к себе в комнату, но остается на месте. Он не верит, что изменился, но сегодня полнолуние — и когда Гарри об этом думает, ему почему-то становится тревожно.

Сириус не торопит. Просто стоит и молча ждет. Гарри заходит в подвал — и дверь захлопывается с громким стуком. В глазах Сириуса мелькает что-то, похожее на облегчение. Он взмахивает волшебной палочкой, зажигает толстый факел на стене. Потом взмахивает еще раз, что-то бормоча.

— Ты бы разделся, — бросает он между заклинаниями.

— Зачем?

Сириус останавливается на полуслове, смотрит удивленно. Гарри отвечает тем же. В подвале так холодно, что он с удовольствием натянул бы на себя куртку — куда еще раздеваться? Он собирается сказать об этом Сириусу… и в этот момент его пронзает болью в сто раз хуже, чем от потревоженного шрама. По телу пробегает дрожь, в глазах темнеет, и Гарри понимает, зачем. Очки соскальзывают с носа, он слышит звон разбитого стекла. Внутри кипит злость, не его злость, чужая, незнакомая. Гарри кричит. Его крик превращается в вой. На мгновение он теряет сознание.

Сириуса в подвале больше нет, вместо него — огромный черный пес. Гарри хочет крикнуть ему, чтобы он уходил, но вместо слов вырывается лишь рычание. Он пытается отойти и падает: тело не слушается, оно больше не человеческое. Пес подходит ближе и, безбоязненно лизнув Гарри в нос, ложится рядом, подставляет мохнатый бок. На подгибающихся лапах Гарри подползает к нему и утыкается в мягкую шерсть. Становится теплее. Постепенно он засыпает. Ненадолго — обратная трансформация будит его, заставляя выть во весь голос. Гарри извивается на ледяном полу, царапает когтями камень, пока боль не притихает. На затылок ложится горячая ладонь. Сириус поднимает его на ноги.

— Ну же, ну, все кончилось, — повторяет он, — все кончилось, Гарри, все позади…

С его левой руки капает кровь; Гарри видит два длинных шрама, потом опускает взгляд и замечает кровь на своих пальцах. Понимание бьет его как электрический ток. Он отшатывается, снова падает.

— Гарри, ты чего?

— Прости меня, — бормочет Гарри, не поднимая глаз, — прости, я не хотел!

— Да брось, — улыбается Сириус, — ерунда. Знаешь, сколько у меня таких? Тело — это просто тело, Гарри. Пойдем.

Одежда Гарри валяется рваными лохмотьями у них под ногами, поэтому Сириус накидывает ему на плечи свою куртку. Он ведет его за руку, как ребенка, хотя Гарри спорит заплетающимся языком, помогает забраться в постель и подтыкает одеяло. Потом, словно спохватившись, вытаскивает из кармана куртки шоколадку:

— Держи, съешь хотя бы кусочек — станет полегче. И попробуй поспать, ладно? Вот увидишь, проснешься, и все будет в порядке.

Гарри молча кивает и смотрит, как закрывается дверь в спальню. Нехотя разжевывает дольку шоколадки. Ему не хочется спать. Ему хочется спрятаться так далеко, чтобы никто его не нашел — ни Сириус, ни друзья. На глаза наворачиваются слезы, и Гарри сердито смахивает их рукавом пижамы. Они набегают снова, и он уже не пытается остановиться. Отрицать правду больше не получается. Он вспоминает слова Люпина, что оборотень, превращаясь, становится настоящим чудовищем. Гарри тоже чувствует себя чудовищем. Он тихо плачет до тех пор, пока не кончатся все слезы.

Он не знает, что за стеной Люпин слышит его всхлипы. Что Люпин сам едва сдерживает рыдания.

Люпин касается свежей раны на плече и жалеет, что не задел горло. Он слышит, как тихо и горько плачет Гарри за стеной, и ему хочется выть. Ненависть и отвращение к самому себе захлестывают его с головой. Он ненавидит себя за то, что согласился на просьбу Дамблдора, ненавидит за то, что позволил Сириусу притащить себя сюда. В голове гулко звенит голос Лили, дрожащий от ярости: «Лучше бы ты умер! Лучше бы тебя отдали дементорам!» Люпин сжимает виски руками, царапает кожу до крови, лишь бы голос стал тише. Он чувствует, что сходит с ума. Он ненавидит себя за то, что еще жив.

С этой ночи Гарри перестает выходить из своей комнаты. Он почти ничего не ест, иногда не спит ночи напролет. Сириус несколько раз пытается с ним поговорить. Гарри на разговор не идет, переводит тему, говорит, что у него много уроков на лето. Он и правда целыми днями сидит над учебниками. Сириуса это тревожит; он становится нервный, дерганый, чаще обычного огрызается на Вернона. И каждый раз, проходя мимо спальни Гарри, останавливается и подолгу стоит перед запертой дверью. Он не знает, что с этим делать. Люпин малодушно радуется, что Сириус не просит его помощи.

Он находит работу в порту и пропадает там целыми днями. В шуме порта, среди воплей сердитых грузчиков и пьяных флотских крики Лили в голове не так слышны. Он возвращается поздно, до смерти уставший. Только так горящий от негодования Джеймс не является ему во снах. Скоро Люпин перестает узнавать себя в зеркале. От него остается тень с запавшими тусклыми глазами. Он надеется, что сгорит на этой работе весь. Дни идут. Он не догорает. Усталость больше не спасает от кошмаров. Крики в голове ничем не заглушить. Люпин едва слышит, когда кто-то к нему обращается. Сириус начинает коситься на него. Люпин делает вид, что не замечает. Сириусу и без того хватает проблем.

Тридцать первое июля проходит тихо и мрачно. Гарри не хочет никого видеть. Сириус на кухне зло тянет огневиски и ругается с Петуньей. Люпин заставляет себя не вмешиваться. У него больше нет на это права. Не после всего. Он ждет полнолуния. Он надеется, что в этот раз не промахнется.

Но на полнолуние его ставят в ночную смену. Он пытается объяснить, что не может, просто не может — его даже не слушают. Сириус узнает обо всем, когда находит Люпина на кухне тупо смотрящим в стену и едва ли не силой заставляет говорить. Он долго молчит и хмурится, выдумывая план. Сириус, которому Азкабан не дал повзрослеть, слишком быстро становится самым взрослым из них. На следующую ночь Сириус уходит, обещая, что все будет хорошо. Люпину очень хочется верить, что Сириус знает, что делает.

Он не может зайти в комнату Гарри и стоит на пороге. Нужно что-то сказать, хоть слово, но слова застревают в горле. Они не говорили с той самой ночи. Да и вряд ли Гарри хочет с ним говорить.

Гарри все понимает без слов. Он первым спускается в подвал. В тусклом свете его худое бледное лицо кажется еще белей. Под глазами черные круги. Он медленно превращается в такую же тень прежнего себя, как та, что смотрит мертвыми глазами на Люпина из каждого зеркала. Люпин ненавидит себя за это.

— А где Сириус? — вдруг спрашивает Гарри. Его голос дрожащий и тихий — но живой. Как долго он еще продержится?

— Он… он не может прийти, — Люпин говорит быстро, сбивчиво, потому что боится, что снова онемеет, если остановится. — Тебе придется… придется побыть со мной.

— Но я и сам могу!

— Прости, Гарри, но Сириус просил не оставлять тебя.

Гарри не спорит. Он безразлично кивает и стягивает футболку. Люпин отворачивается. Смотреть на это худое тело, где выступает каждая косточка, каждый позвонок, эти вечно поднятые острые плечи, эту нездорово бледную кожу — выше его сил.

Они падают одновременно. Больно невыносимо, до крика, до воя, больно как никогда, но Люпин давит в себе все крики и завывания. Он не может снова напугать Гарри. Сириуса рядом нет, сознание не проясняется, все, что он впоследствии помнит об этой ночи — только боль и страх. Много страха. Утро он встречает с привкусом крови на языке и сразу холодеет: о Господи, неужели?.. Но Гарри жив, Гарри сидит в углу, уже одетый, и пытается зажать порез, тянущийся через всю ладонь. Его первый шрам. Первое доказательство его проклятия. Люпин давно перестал считать свои, но для Гарри этот шрам — новый удар. И этот удар добивает Люпина окончательно. Его начинает трясти. От криков в голове, кажется, вот-вот взорвутся уши. Он с трудом одевается, ждет, пока Гарри, отказавшись от помощи, уйдет. А потом тихо-тихо поднимается к себе и достает волшебную палочку. Если его волк трусливо боится умереть, то сам Люпин — нет.

За окном на площади смеются люди. Нормальные люди, живущие нормальной жизнью. Такому монстру, как он, среди них места нет. Люпин приставляет палочку к виску. Два слова — и все закончится. И голос, разрывающий его голову изнутри, наконец стихнет. Руки дрожат. Умирать все-таки страшно. Он сжимает руку в кулак и зажмуривается. Два слова, всего два слова — и он выберется из этого ада. Ава…

— Профессор? — звонкий голос. По телу словно пробегает ток. — Что вы делаете? Н-не надо!

Гарри стоит в дверях, изумленный и… испуганный? Люпин смотрит на него, потом на палочку. Пальцы снова трясутся, она вываливается и летит на пол. Люпин оседает вслед за ней, пряча лицо в ладонях. До него доходит, что именно он собирался сделать. Отвращение пожирает его изнутри.

— Профессор? — Гарри опускается рядом, осторожно касается его руки. И тут внутри Люпина что-то ломается.

— Прости… Прости меня, Гарри, — повторяет он, борясь со слезами. Слезы душат, и он проигрывает. — Прости меня, прошу… Я не хотел, не хотел, я клянусь! Если бы я только знал… если бы я только мог! Мне так жаль, Гарри, прости…

В ответ — молчание. Люпин ждет криков, обвинений, упреков, да хоть удара; это меньшее, что он заслужил за то, что сделал. Но Гарри лишь молчит. И это страшней всего. Люпин не выдерживает: он вскакивает и бросается вон из комнаты. Столкнувшись в дверях с Сириусом, отталкивает его и бежит прочь, бежит обратно в подвал, где ему самое место. Здесь он окончательно теряет над собой контроль. Слезы и крики рвутся наружу непрерывно. Он катается по полу, извивается, кричит, воет, рыдает — слабо надеясь, что станет хоть немного легче.

Не становится.

Он сжимается в комок и просто лежит, вжимаясь в ледяной пол. Сил кричать уже нет, слез не осталось. Все, что он может — тихо ненавидеть себя за трусость и слабость.

Шорох над головой. Теплая ладонь ложится на плечо. Сириус тяжело и грустно вздыхает.

— Уйди, — бормочет Люпин не оборачиваясь. Сириус только шуршит и устраивается поудобнее. Он повышает голос: — Уйди, слышишь? — Ноль внимания. Это начинает злить. — Сириус, уходи!

— Это был несчастный случай, Ремус, — тихо говорит Сириус. — Просто гребаный несчастный случай. И все.

— Да какой к черту несчастный случай! — Люпин поднимается и зло сбрасывает его руку с плеча. Ему стыдно за свою злость, но он не может остановиться. — Ты понимаешь, что я сломал жизнь ребенку?! Это же конец!

«Да, это конец, и это все твоя вина!» — кричит Лили у него в голове. К ней присоединяется Джеймс. «Тебя должны быть отдать дементорам! Если кто и заслужил их поцелуй, то это ты!»

Голоса становятся все громче. Они слишком громкие, чтобы их вынести. Люпин хватается за голову, впивается до боли ногтями. Что угодно, лишь бы эта пытка прекратилась. Он больше так не может. Голоса не умолкают.

— Хватит, хватит! Остановитесь! Нет… нет-нет-нет, хватит, пожалуйста, хватит!

— Ремус! — Сириус обхватывает его за плечи. — Ремус, что с тобой?

— Я слышу их, Сириус, — скулит Люпин. — Они кричат…

— Кто?

— Лили и Дж… Джеймс. Я все время их слышу, Сириус. Я больше так не могу. Лучше бы меня забрали дементоры. Лучше бы я сгнил в Азкабане.

— Не говори так. Кроме тебя и Гарри у меня никого не осталось, — глаза у Сириуса становятся слишком блестящими. — Ремус, не делай этого, прошу.

— Но после всего…

— Профессор?

В подвал неуверенно заглядывает Гарри. Очки у него перекосились, сам он взволнован. Увидев Люпина, он весь обмякает от облегчения. Потом делает шаг вперед. Люпин отводит взгляд.

— Тебе не нужно так говорить. В конце концов я больше не твой учитель, — это не то, совсем не то, что рвется у него с языка, но он чувствует, что еще одно такое «профессор» — и он снова не выдержит.

Гарри виновато краснеет:

— Простите, пр… простите, пожалуйста. — Он подбирается еще поближе, нервно дергая ворот футболки. — Зачем… зачем вы это сделали? Ведь вы не виноваты!

— Боюсь, что виноват, Гарри. Очень виноват. — Бедный мальчик возненавидит его, когда поймет. Но лучше так, чем слепая ложная вера.

— Вы не могли это остановить, — упрямо возражает Гарри. — Вы не могли ничего сделать. Я… я тоже не могу. Это… это ведь всегда так? И вы тоже ничего не помните, да?

Люпин может только слегка мотнуть головой. Горло сдавливает судорогой. Почему он постоянно встречает таких хороших людей — он же их абсолютно недостоин.

— Вы хотите уйти?

— Поверь, Гарри, без меня вам будет безопаснее. Мне не стоит здесь быть.

— Но я… я совсем ничего не знаю о том, как быть оборотнем, — Гарри смущенно вертит пальцами, смотрит в пол. — Я надеялся, вы сможете меня научить.

— Здесь почти нечему учить. Но… — Люпин замечает многозначительный взгляд Сириуса, смотрит на замершего в надежде Гарри. — Хорошо, я расскажу, что знаю.

— Отлично, пойду скажу Петунье, чтоб не радовалась, а то она все гадает, когда ты уйдешь, — Сириус сгребает Люпина в медвежьи объятия, такой теплый, такой живой. Люпин уже и не помнит, когда последний раз к нему так прикасались. Он не решается сопротивляться и закрывает глаза. — Эй, Гарри, иди к нам!

Гарри подходит не сразу, но в конце концов его тонкие руки ложатся одна на плечо Сириусу, вторая — неловко и неуверенно — Люпину. Голоса в голове медленно стихают. Люпин позволяет себе приобнять Гарри. Тот не против. Сириус стискивает их еще крепче. Он рад. И Люпин, как бы ему за это ни было стыдно, тоже.