Всё волшебство, что может подарить вселенная (гет)

Ребенком Инеж верила в волшебство.

Она изумленно наблюдала, как трескается скорлупа яиц и появляются крошечные чирикающие существа, бегала по лесам и гонялась за светлячками в темноте, сидела возле костра на руках отца, и он гладил ее по волосам и рассказывал истории.

Иногда, задрав голову и устремив взгляд в усыпанное огоньками небо, она видела падающую звезду.

— Загадай желание, — говорил отец.

И она крепко зажмуривалась, сжимала руки в кулачки и несколько раз мысленно повторяла про себя, просто чтобы убедиться, что всё сделала правильно.

— Что ты загадала? — спросила ее мать однажды теплой летней ночью.

Волосы обрамляли ее лицо шелковыми прядями — сияющими и прекрасными.

— Еще больше волшебства, конечно, — ответила Инеж, а потом вопросительно сморщилась. — Мама, ты когда-нибудь видела падающую звезду?

— О, да. Много раз.

— Правда? Что ты загадывала?

— То же, что и ты, милая, — сказала мама, а потом понизила голос, словно делилась тайной: — Всё волшебство, что может подарить вселенная.

— Ух ты, — Инеж расширившимися глазами посмотрела на небо, а потом снова на маму, которая не отрывала от нее взгляда. — И твое желание исполнилось?

— Вполне, — мама взяла лицо Инеж в свои мягкие ладони, которые пахли свежим хлебом, и корицей, и домом. — Оно подарило мне тебя.

* * *

Впервые Инеж начала сомневаться, существует ли в мире хоть какое-то волшебство, в трюме рабовладельческого корабля. Было ли вообще всё то, что она видела, волшебством или просто чудесными фантазиями детского сознания, незапятнанного тьмой этого мира.

Инеж продолжала искать его, но не было волшебства в алой крови, которая текла по ее спине там, где Танте Хелен рассекла кожу хлыстом; не было волшебства в голодных глазах жестокого мужчины; не осталось волшебства в ее собственных глазах, когда мимо проходили дни, наполненные болью и страхом.

Тогда Инеж решила, что волшебство — это для детей. И какое-то время верила, что это правда.

Велела себе перестать искать его, отвернуться.

Она научилась этому в Бочке: единственный способ выжить — приучить глаза к темноте, а волшебство принадлежало надежде, свету.

Только позже, наблюдая как высокий молодой человек в черном костюме неровной походкой пробирается мимо женщин в «Зверинце», даже не удостаивая их взглядом, сжимая рукой в перчатке трость с головой ворона, она начала понимать, что, возможно, ошибалась.

Похоже, волшебство тоже принадлежало тьме.

* * *

Его называли Грязные Руки. Безжалостный. Порочный. Существо, которое выползло из ада прямо в Бочку. Наказание Богов, кара, посланная на этот город, повернувшийся к ним спиной.

Жестокость, называли его.

Правосудие, шептались о нем.

Его руки, шептали некоторые, черные и когтистые.

Не когтистые, не соглашались другие, а навечно запятнанные алым, покрытые кровью тех, чью жизнь он забрал.

«Если бы они только знали», — подумала Инеж, наблюдая, как бледные пальцы Каза танцуют по клавишам, словно они созданы исключительно для этой цели — длинные и ловкие, пальцы вора крали воздух у нее из легких, пока музыка наполняла комнату и уносила ее.

Если бы они только знали, какую красоту способны создавать эти руки.

Затем Инеж на пару секунд задумалась обо всем, чем мог быть Каз. В другой, более счастливой жизни. Задумалась, в кого он мог превратиться, если бы Бочка не разодрала его на куски и не заставила склеить раздробленные остатки.

Любила бы она его и в этой жизни? Она не могла сказать.

С годами Инеж начала понимать, что любит Каза не вопреки его трещинам и недостаткам. Странным и неожиданным образом она любила его благодаря им.

Их прошлое, каким бы болезненным оно ни было, их общая скорбь по жизни, которую у них так безжалостно отняли… связали их.

Даже если Каз пытался скрыть, Инеж видела это в его глазах каждый раз, когда смотрела на него. «Я знаю все течения, в которые тебя затянуло, — казалось, говорили они. — Я тоже в них тону».

Долгое время он давал ей только это — всё утешение, которое он мог предложить.

И долгое время только это удерживало ее от того, чтобы развалиться на кусочки.

Пальцы Каза двигались так быстро, что Инеж едва могла уследить за ними, музыка разливалась как нарастающая волна. Горло внезапно сдавило, а глаза жгло.

Вот она снова появилась — боль, которую Каз обычно так тщательно скрывал, гноящаяся рана под толстым черным пальто, она цеплялась за каждую ноту, которую он играл.

Но, к удивлению Инеж, здесь была и радость. Словно случайный луч света, проникающий сквозь грозовую тучу, редкий и мимолетный, но он был.

А потом всё резко погрузилось в оглушительную тишину, когда руки Каза замерли на клавишах, свеча наверху фортепиано мигнула, и его спина выпрямилась.

Инеж не могла видеть его лицо, только наклон головы.

— Инеж, — произнес он.

— Каз, — слегка задыхаясь, ответила она.

— Я думал, ты вышла с остальными.

— Я вышла, — поколебавшись, она медленно приблизилась к массивному фортепиано, занимавшему угол музыкальной комнаты Хендриксов, бесшумно ступая по твердому паркетному полу. — Но передумала.

Каз сидел еще мгновение, прежде чем посмотреть на нее. Его глаза блестели, но на лице застыло беспечное выражение — извечный образец самоконтроля.

Глядя на него, Инеж невольно почувствовала укол в груди. «Спустя всё это время, — хотела она сказать. — Ты всё еще закрываешься от меня?»

«Терпение, — вспомнился ей голос матери. — Доверие похоже на птицу, Инеж. Ты должна приманить его, протянуть руки и ждать. В конце концов, оно придет к тебе и позволит прикоснуться. Однако, как и птица, оно хрупкое — сложно поймать, но еще сложнее удержать, не сломав крылья. Будешь напирать слишком сильно, слишком быстро, и оно никогда не вернется».

Инеж знала, что мама, конечно, была права. Хотя после их возвращения из Ледового Двора прошло три года, доверие между ней и Казом не было чем-то статичным, оно постоянно находилось в движении, вздымаясь и опадая, как волны в гавани.

Большинство дней они исцелялись. Слова приходили легче, улыбки перестали быть такими сдержанными, стены такими высокими. Большинство дней Каз теперь только бросал взгляд на их переплетенные руки, когда она тянулась к нему, и, выдохнув, мягко сжимал ее пальцы.

В хорошие дни они ужинали с Джеспером и Уайленом, после чего поднимались в комнату Инеж и лежали на кровати. Каз оставлял пальто и перчатки на кресле, а Инеж — ножи на столе. Они проводили ночь в разговорах, время от времени касаясь пальцами лиц друг друга — осторожно, медленно, словно первые шаги олененка на нетвердых ногах.

В конце концов они засыпали, а, проснувшись, Инеж обнаруживала, что лежит, устроив голову в изгибе шеи Каза, а под ее ладонью на его груди пульсирует четкий ритм его сердца.

За эти дни она цеплялась, когда наступали плохие дни.

Дни, когда он внезапно отстранялся от нее с отсутствующим загнанным взглядом и учащенным дыханием, недосягаемый. Дни, когда руки Каза оставались в перчатках, осанка жесткой, и напряжение пульсировало из его тела невидимыми потоками.

Дни, в которые ее собственное сознание не желало успокаиваться, когда она не могла выносить даже щекотки его дыхания на своей коже и воспоминаний, которые взметались из-за него.

Возможно, другие не понимали рискованного танца между парением и погружением, который представляли собой их отношения, но Инеж это не волновало.

Того, что они имели, со всей его искривленностью и несовершенством, было достаточно.

— Итак, — произнесла Инеж, позволив улыбке появиться на губах и проведя пальцем по гладкой черной поверхности фортепиано. — Я не знала, что ты умеешь играть.

— Я… не умею.

Она приподняла брови.

— Не по-настоящему, — добавил Каз, в его словах присутствовало напряжение. — То есть, я не играл годами.

— Годами? И всё равно помнишь всё это?

— Некоторые вещи сложно забыть, — тихо произнес он, маска на мгновение соскользнула, приоткрыв особенную грусть — такой она еще не видела.

«Сегодня один из плохих дней», — поняла Инеж.

— Ты не мог бы… — она поколебалась. — Не против сыграть еще?

На челюсти Каза дернулась мышца, и он сглотнул, но кивнул. А потом, к ее удивлению, подвинулся к краю мягкой скамейки, на которой сидел, и сделал ей знак садиться рядом.

Каким бы незначительным ни показался этот жест другим, Инеж знала, чего ему это стоило — его перчатки лежали наверху фортепиано, руки были обнажены, его тело будет прижато к ней, и их будут разделять всего лишь несколько слоев ткани.

— Ты уверен? — спросила она. — Ничего страшного, если…

Если ты пока не готов.

Если тебе надо на какое-то время отпустить мою руку и взмыть в небо. Я не стану удерживать тебя, не сломаю твои крылья.

Я буду ждать твоего возвращения. Всегда.

— Уверен, — сказал Каз и мягко добавил: — Садись.

Так что она медленно села, чувствуя, как тело Каза напряглось, а потом мгновение спустя расслабилось.

И тогда он начал играть снова, и Инеж забыла про мир вокруг. Несколько минут существовали только они с Казом и музыка, которая струилась из-под его пальцев.

Она отличалась от всего, что Инеж слышала прежде — страдающая, кровоточащая, уязвимая и абсолютно прекрасная. Она была волшебством.

«Вот, — подумала Инеж, — это Каз».

Не Грязные Руки. Не Ублюдок Бочки.

Это парень, которому она подарила свое сердце и который протягивал ей собственное.

К тому времени, когда он сыграл последнюю ноту, по щекам Инеж текли слезы, но она улыбалась.

Несколько мгновений они сидели в молчании, пока слезы высыхали на ее лице, а взгляд Каза был устремлен на руки, словно его сознание где-то бродило и еще не вернулось.

Только когда Инеж была уверена, что голос не прервется, она заговорила снова:

— Это было… невероятно. Каз, кто научил тебя так играть?

— Моя мать, — тихо ответил он. — Меня научила мать.

Сердце Инеж разбилось, и улыбка погасла.

— Твоя мать.

Каз бросил на нее быстрый взгляд:

— Она умерла, когда мне было семь.

— Мне так жаль.

Слова казались такими мелкими, такими незначительными перед громадностью этой потери, но больше она ничего не могла дать. И Святые, она вкладывала в них сердце.

— Всё хорошо, — сказал Каз, но это было не так.

Голову Инеж заполнили образы ее собственной матери — ее теплой коричневой кожи, ее доброго лица, мягкости ее рук, бесконечной безоговорочной любви в ее темных глазах.

Инеж была знакома и со смертью, и с болью — она проглатывала ее годами и привыкла к ее едкому вкусу на языке. И всё же одна лишь мысль о том, чтобы потерять мать, посылала по телу волну такой жестокой тоски, что Инеж резко вдохнула.

— Хочешь… рассказать мне о ней? — спросила она.

— Я… — хрипло ответил Каз. — Я не знаю как.

Ей безумно хотелось взять его за руку, но она не стала. Не сегодня.

Не когда она видела, каких усилий ему стоило держать себя в руках.

— Ничего страшного. Просто расскажи мне, как она выглядела.

Каз нахмурился, пытаясь вспомнить, но мгновение спустя его взгляд смягчился.

— У нее были темные волосы. Не черные, думаю, просто очень темные каштановые. Они были длинными и густыми, и она ругалась, когда они выбивались из косы. Глаза у нее были зеленые.

— Она кажется очаровательной.

Каз не смотрел на Инеж, но на его губах играла слабая улыбка.

— Так и есть.

— Какой она была? Что любила делать?

— Она была… Она была всем, чем не был мой отец. Она была нежной, когда он был суровым. Сильной, когда он был слабым. Она была энергичной, бесстрашной и проницательной. И я любил ее больше всего на свете.

Инеж слышала, как Каз тихо вдохнул, словно удивленный собственными словами. Но он продолжил, и она молча слушала.

— Она любила петь. Она пела нам с братом колыбельную, когда мы не могли уснуть. И мы каждую ночь притворялись, будто не можем заснуть, чтобы она снова нам ее спела. И она пела каждый раз. Но я забыл, как звучал ее голос. Я даже не помню ее имени.

— О, Каз.

— Воспоминания имеют такое забавное свойство. Одни, как ни пытаешься их удержать, проскальзывают сквозь пальцы как вода. А от других не избавиться, как ни стараешься.

— Да, — согласилась Инеж. — Думаю, с некоторыми просто приходиться учиться жить.

Она почувствовала, как Каз пошевелился рядом с ней, а потом его рука, теплая и немного нетвердая, вдруг мягко взяла ее руку. Его глаза были почти черными, он едва-едва контролировал дыхание. Какое-то мгновение Инеж почти не смела моргать.

А потом Каз встретился с ней взглядом, и он по-прежнему оставался с ней, его сознание не ускользнуло прочь от этого прикосновения, и Инеж осторожно улыбнулась, едва заметно кивнула.

— Когда мне было шесть, мама сильно заболела. Как бы мы ни старались, ничто не помогало. Мы вынуждены были наблюдать, как она угасает на наших глазах, и ничего не могли с этим поделать.

Слова звучали ровно и твердо, но прямо под ними чувствовался безошибочный поток эмоций. Инеж сжала ладонь Каза.

— Мы похоронили ее за домом, — продолжил он, и в его голос прокралась горечь. — Отец и брат плакали, но я — нет. Я чувствовал только… облегчение. Я хотел заплакать, но не мог. Моя мать только что умерла, а я испытывал облегчение.

— Ты был ребенком, Каз. Ты был в шоке.

— Я просто… Я хотел, чтобы всё закончилось. Я хотел, чтобы ее страдания прекратились.

— Конечно. Никто не осуждает тебя за это чувство.

Никто, кроме тебя самого.

— Потом мы вернулись домой, но всё изменилось. Наш дом стал просто зданием, а не домашним очагом. Она забрала его с собой и оставила нам только стены и крышу. Семья без сердца. Тело без души.

Инеж подумала о пальцах своей матери на своей щеке, о свете в ее глазах и ощутила, как правда слов Каза окатывает ее, точно ледяной волной. Домом никогда не был караван или кусок земли. Домом были раскрытые объятия, пряди черных волос, запах корицы, задержавшийся на нежных руках.

Инеж позволила себе медленно прислониться к Казу, положив голову ему на плечо в скромной молчаливой попытке поделиться с ним силой, ожидая, пока он продолжит. И он продолжил низким страдающим голосом, но так, будто слова ждали где-то внутри возможности выйти на поверхность.

— Ее смерть была другой. Не такой как… смерть Джорди, я имею в виду. Она была первой, кого я потерял. Она стала началом конца.

Инеж выводила большим пальцем круги на тыльной стороне ладони Каза.

— Конца чего?

— Каза Ритвельда.

Он прочистил горло:

— Интересно, что бы она подумала, если бы увидела, кем я стал. Если бы узнала, что я сделал.

— Не думаешь, что она поняла бы?

Каз фыркнул, и его тело переместилось.

— Ты знаешь, кто я, Инеж. Ты знаешь о крови, которая запятнала мои руки.

— И тем не менее я здесь.

— Это другое.

— Разве? — Инеж подняла на него взгляд, перестав чертить круги большим пальцем. — Наш мир создан из большего, чем просто добро и зло. Тебе выпала ужасная судьба, и ты нашел способ выжить. Я не говорю, что ты не совершал ошибок, но и я их совершала. Как и Джеспер. Мы все делали вещи, которыми не гордимся, но ты больше, чем только твои грехи, Каз. И если бы твоя мать была здесь, она сказала бы тебе то же самое.

Некоторое время Каз молчал, глядя на клавиши фортепиано. Инеж видела, как он сглатывает, блеск слез, которым он не дает пролиться. Он позволил соскользнуть маске, и между бровей залегли складки боли.

— Иногда я думаю, — прерывающимся голосом пробормотал Каз, — как я должен жить оставшуюся жизнь с этой гигантской дырой скорби в груди.

Хотела бы Инеж знать ответ. Хотела бы она иметь возможность подсказать ему, чем-нибудь помочь, когда он позволил себе быть перед ней уязвимым как никогда.

Но она не могла. Она знала, что такое потерять себя, но ей достаточно повезло не потерять больше никого. Достаточно повезло, что единственная, по кому она скорбела — девочка, которой она была когда-то до Кеттердама.

Так что Инеж могла только бесполезно сидеть рядом с Казом, слушать и надеяться, что это тоже пройдет. Что в конце концов его раны исцелятся и позволят ему дышать.

И тогда из его глаз тихо потекли слезы, и он закрыл рукой лицо, его плечи слегка вздрагивали. Он не издал ни звука.

Не успев задуматься, Инеж притянула его ближе. И к ее удивлению, Каз позволил себе упасть в ее объятия и спрятать лицо в ее руках. Она погладила его по спине, бормоча тихие слова утешения, поцеловала его в волосы, а потом положила подбородок ему на макушку. От него пахло ночным воздухом, соленой водой и чем-то еще, чем-то отчетливо Казовским.

Они вместе ждали, пока пройдет волна скорби. Ждали, слыша эхо песни, которую Каза научила играть мать, и Инеж позволила себе представить всё, что однажды могло быть. Стройная женщина с добрыми руками и еще более добрыми глазами, два маленьких мальчика, которые ходят за ней хвостиком, пока она работает, нетерпеливые ручки, тянущиеся, чтобы взять ведра пшеницы и корзинку яиц, крики: «Мама, смотри, какой я сильный», — когда они уносят эти ведра.

Когда наступает вечер, они прижимаются друг к другу — мальчики по бокам от матери, ее руки с любовью гладят их по черным волосам, пока она поет. Инеж представила, как их веки закрываются, головы склоняются ей на грудь, а потом они быстро вскидываются снова в попытке не заснуть немного дольше.

— Пожалуйста, мама, еще, — умоляют они, когда она заканчивает, и она смотрит на два своих хвостика и улыбается, и просто начинает снова нежным и чистым голосом, пока их дыхание не становится глубоким, а головы тяжелеют на ее руках.

Инеж испустила дрожащий выдох, когда образы угасли в ее сознании, и закрыла глаза, крепко обняв Каза, безмолвно пообещав женщине, которая когда-то была его домом:

Я присмотрю за ним. Он в безопасности со мной.

Дрожь в теле Каза постепенно утихла, дыхание замедлилось, но Инеж не двигалась, давая ему выбор отстраниться, когда он будет готов. Не то чтобы она этого хотела.

— Знаешь, моя мать не смогла бы попасть в ноты, даже если бы от этого зависела ее жизнь, — сказала она еще мгновение спустя. — Она чудесная артистка и еще лучшая повариха, но, если бы она пела мне колыбельную, я бы точно ни за что не смогла заснуть. Даже сон не смог бы этого вынести.

Инеж улыбнулась. Воспоминания были сладкими, словно мед, на ее языке.

— Отец дразнил ее из-за этого. «Не прекраснейший ли голубь каркнул тут», — говорил он. А потом, когда я подросла и выяснилось, что я унаследовала мамин талант, он называл меня визжалкой. Шестилетняя я всегда жутко обижалась.

— Могу себе представить, — голос Каза звучал приглушенно возле ее груди, но стал сильнее.

Вздохнув еще раз, Каз медленно выпутался из ее объятий и сел, проведя ладонью по мокрым щекам.

Конечно, грусть по-прежнему оставалась — в тяжести всех его движений и в тенях в его взгляде, но губы растянула неуверенная улыбка. Инеж в ожидании подняла на него взгляд, и в конце концов он повернулся к ней.

Ее глаза расширились, когда у него вдруг вырвался смешок, и он восторженно покачал головой:

— Визжалка.

— Не смей смеяться над этим! — упрекнула Инеж.

Но на самом деле она сделала бы что угодно, чтобы сохранить радость на его лице, рассказала бы ему все смущающие истории из своего детства, если бы это означало, что он продолжит смеяться. Это был такой богатый и глубокий звук, редкий и оттого еще более прекрасный.

Однажды, много лет назад Инеж сидела в трюме рабовладельческого корабля и наблюдала в одном из крошечных иллюминаторов, как вдалеке падает звезда.

Тогда она загадала свое последнее желание — то же самое, которое загадывала всегда.

Всё волшебство, что может подарить вселенная.

С той ночи прошло много времени, Инеж плакала, проливала кровь, сражалась, проклинала и рыдала, теряла веру и снова обретала ее, теряла себя и снова обретала и это тоже. Она забыла о загаданном желании.

Но, сидя в музыкальной комнате, омытая оранжевым светом свечей, чувствуя тепло Каза рядом с собой, держа его за руку, глядя на улыбку на его лице, которую могла видеть только она, Инеж знала, что ее желание исполнилось.

Оно подарило мне тебя.