в Самайн (джен)

Ты не бойся.

Просто вечер,

просто ветер,

просто темень.

«Невозможно» в «непременно» перекрасят мэтры-тени.

Затяжным дождём стучится гость в плаще из листьев бурых.

Забродивших ягод вишни,

мёда,

горькой ангостуры

намешай в хмельной напиток и налей в тяжёлый кубок.

Покровительство Самайна не похитишь и не купишь —

можно только окунуться в буйство дьявольской Охоты.

Фонари пропойцы-Джека

в чёрно-сизом балахоне ночи —

странницы беспутной —

прогрызут сквозные дыры.

Воздух будет пахнуть прелью,

виски,

ладаном

и дымом.

Проплывут над переулком скаты крыш — морские скаты —

чередой одноэтажной в толще туч искать фарватер,

акваторией высоток проберутся терпеливо,

плавниками-флюгера́ми рассекут глубины ливня.

Невезучим рыболовом, недокормленной лисицей,

под насмешливые свисты ездоков угрюмолицых

осень косо бросит в небо частый бредень голых веток —

в нём,

запутавшись случайно,

будет биться до рассвета,

в холод луж роняя блики — точно кровь — ущербный месяц.

Гость незваный,

гость желанный

навсегда оставит метку —

росчерк слева под ключицей —

дар Самайна,

дань Самайну.

Не дрожи, ему доверься… нас таких осталось мало.

«…Я приду однажды и навсегда согрею, и плющом зелёным лягу тебе под ноги.

Ядовитым, правда…»

© Дарёна Хэйл

Хэйо-хэйо!

Седлайте коней, выпускайте псов!

Этой ночью оставьте надежду на сладкий сон

все,

закрывшие ставни,

дрожащие взаперти.

В путь, за визгом свирелей —

считаю до девяти!

Облака под копытами мнутся с морозным хрустом.

Вечер сизые сумерки с крепким настоем грусти

на поля проливает, и дождь выстывает в снег.

Кинова́рные косы под па́ру плащам карминным.

Ожерелья — рубины меж спелых плодов рябины —

лунный свет растворяют в прожорливой глубине.

Ты стоишь у моста — непричёсана и боса́ —

не боясь неприветливый взгляд в небеса бросать.

В зареберье то млеет, то бьётся щеглом в горсти.

— Дочь людская, спасайся, к воротам стремглав лети,

закрывай, да тяжёлый засов опускай скорее.

Не по силам тебе, малахольная, злое бремя —

там, под крышей молись, на порог рассыпая соль.

Мне ж не сложно окольным путём проскакать с Охотой —

без труда неблагие добычу себе находят,

год покоя меняя на пару шальных часов.

— Запах тлена и роз, будто шлейф, за твоей спиной.

Проникая под кожу невыбродившим вином,

обрекаешь забыть и вину, и печаль утрат.

А на прошлый Самайн не вернулись отец и брат…

Мне б не выдать и взором огонь, что бежит по венам —

в нём расплавлюсь свечой, леденея одновременно.

Когти стиснут запястье, с браслета впитают яд.

Неудобно в седле — на дороге полночной двое,

но погибель, возлюбленный враг, не делю с тобою.

Кто-то должен Охоту вести —

отчего́  не я?

Господин мой, шагну за порог в неблагую полночь

лунным светом с туманом студёные воды полнить.

Не пытайся следить — там, у ветреной переправы,

страж не делит прохожих на праведных и неправых.

Ты, возлюбленный мой, недозревшим вином под кожей

пузыришься, впустила однажды неосторожно.

Расскажи, как случилось — презренная из презренных,

осквернённая многими, стала твоей вселенной?

Не она на холодном железе чертила руны,

чтобы в сече клинок не подвёл, не ударил втуне.

Ни слезы, ни молитвы, ни жертвенной птичьей крови

на алтарь Многоликой… Лишь холодом

васильковым

обжигают глаза. Косы русые — словно петли.

А когда-то сердца наши общую песню пели...

Не желаешь меня. Злая тяжесть браслетов брачных

будто требует: «мсти! пусть же будет позор оплачен!»

Не уснуть… Навестить бы в час волка  её покои,

нож наточен… Да разве смогу совершить такое,

от которого болью тебе зареберье скрутит?

Оттого-то, родимый, и выбор сейчас не труден.

У реки дотлевает кострище, бросает искры,

с диким свистом Охота пропащие души ищет —

жду в рубахе льняной и в венке из цветов осота…

Стерегись, господин мой — в темнейшее время года

за калитку не выходи. К ней иди.

«О, в этом мире только я брожу по дорогам, где в пыли валяются мертвые жаворонки. Вот что ты сделала со мной»

© Леонид Енгибаров

В лабиринте замшелые стены и тишина.

Ты у входа. Стоишь — перетянутая струна:

только тронь, и порвётся со звуком не громче стона.

Шаг. Ещё. Пульс за сотню от треска под каблуком.

Ощущение странное — будто маршрут знаком.

Пламя факелов чадных в зрачковых тоннелях тонет.

И внезапно на грани, где мрак переходит в свет —

словно соткан из воздуха — призрачный силуэт

постепенно густеет, плотнеет, встаёт напротив.

Стылой гладью глубоких прозрачных лесных озёр

проморозит до дрожи пустой безразличный взор

глаз, в которых безумие с мудростью рядом бродит.

Из кармана достанет, протянет дары в горсти —

приглашая остаться до пятницы погостить —

черепа незадачливых слётков и гроздь рябины.

Говорит: «Погляди, ведь красиво! Побудем тут,

я из хрупких осенних сокровищ пока сплету

пару брачных браслетов — себе и своей любимой.

Сара-Сара, всё будет уютно и не спеша:

пёстрый кот подкрадётся и бросит к ногам мыша́,

на колени запрыгнет, доверчиво замурлычет.

Дом пропахнет корицей и тыквенным пирогом,

кресло мягким велюром обнимет тебя с боков…

Что ещё там велит непутёвый людской обычай?»

Угадает мечты, заплетёт полотно из снов,

сложит песни из самых прекрасных тонов и слов —

неболтливый, любезный, улыбчивый, осторожный.

Вдруг отбросишь сомнения, вложишь ладонь в ладонь —

выпьешь ложь, что острее и слаще хмельных медов.

Сара, глупая девочка, холодом стали в ножнах

неблагой прикоснётся, оставит навек печать.

Ты проснёшься однажды, и тянущая печаль

позовёт за порог, на тропу из совиных перьев.

Ночь беззвёздно укроет, следы заметёт метель.

И, пугая прохожих в безжалостной темноте,

ветер весело хлопнет незапертой в спешке дверью