Родная кровь (джен)

Леди Эдит Кроули в нерешительности остановилась на пороге отведенной ей в доме тети Розамунд гостевой спальни. Она уже зашла и закрыла дверь, намереваясь пойти спать, но какая-то часть ее этому сопротивлялась, и перед глазами Эдит возникла дверь в соседнюю комнату, о существовании которой ей в данный момент ничего не хотелось знать. Какой абсурд. После всей той боли, что они друг другу причинили, Эдит с трудом верилось в то, что в глубине души ей хотелось постучать в ту дверь и попытаться утешить Мэри. Недаром ведь они были родными сестрами.

Их отношения не заладились с самого детства. Леди Мэри Кроули, первенец лорда и леди Грэнтем, была всеобщей любимицей. Хорошенькая, как фарфоровая куколка, с идеальной белоснежной кожей, аккуратным носиком и выразительными тонкими бровями, за которые иные лондонские модницы были готовы убивать, она была образцовой дочерью сиятельного английского лорда, и все окружающие никак не могли на нее нарадоваться. Лорд Грэнтем так и сиял от гордости, леди Грэнтем нежно любила свою малышку, дворецкий Карсон закрывал глаза на ее шалости и баловал ее, как только это может делать преданный своему дому слуга, а все родственники, знакомые и даже прислуга пророчили маленькой прелестнице блестящее будущее, богатого жениха и все блага мира в придачу.

Рядом с красивой, умной, изящной и восхитительной леди Мэри ее сестра леди Эдит всегда выглядела гадким утенком. Как бы подтверждая стереотип о «некрасивой средней сестре», она не могла похвастаться идеальной внешностью: ее волосы были вполне обычного, скучного русого цвета, ее брови ничем не отличались от бровей простых смертных, а ее большой нос никак нельзя было назвать аккуратным. Поскольку она была вторым ребенком после девочки, вместо нее лорд Грэнтем ждал сына и наследника, и легкое разочарование ее половой принадлежностью осталось с ним на всю жизнь. Леди Грэнтем разделяла это снисходительное сочувствие к средней дочери, и часто между собой они называли ее «старой доброй Эдит», без всякой задней мысли рассуждая о том, как она в старости будет подавать им стакан воды — все такая же неприметная, некрасивая и зажатая, как неаккуратно сложенный в темном углу сарая садовый инструмент. Слуги тоже не прониклись к леди Эдит особой симпатией — им, привыкшим повиноваться сиятельным господам, царственность леди Мэри была понятнее и привычнее скромности и невзрачности леди Эдит. Что же касалось самой старшей наследницы, то ее отношение к сестре с ранних лет имело два выражения: либо она раздражалась ее плачем, капризами и действиями, которые она расценивала как направленные против ее особы, либо она с показным равнодушием просто ее не замечала, чему Эдит была только рада.

Потом на свет появилась леди Сибил, самая младшая дочь, и леди Мэри пришлось слегка подвинуться на своем пьедестале всеобщей любви и обожания. Впрочем, это не вызвало у нее ревности, ибо, будучи достаточно проницательной уже в юном возрасте, она поняла, что леди Сибил любили за те качества, которые она сама считала не столь существенными для успеха в семье и обществе. Сибил была веселой и послушной, и она со всеми находила общий язык, снисходя в своей дружбе и привязанности даже до низших классов, чего с детства приученная к сословному высокомерию леди Мэри никак не могла себе позволить. Поэтому ей легко было проникнуться симпатией к Сибил, этому доброму милому ангелочку, немного странному, но, как и положено всем ангелочкам, легко прощающему обиды и находящему слова оправдания даже в тех ситуациях, что иные никак не могли оправдать. Леди Эдит любила младшую сестру по той же причине, и тоже считала ее ангелом. И ей следовало бы знать, что ангелы живут на небесах, а не на земле.

Всю жизнь леди Мэри и леди Эдит прожили, как кошка с собакой, но со смертью леди Сибил (она умерла родами пять лет назад) ушел единственный человек, который не только мог стать для них мостом примирения, но и показать им, как следует поддерживать друг друга перед лицом самой страшной трагедии. Эдит до сих пор было тяжело вспоминать о том времени, когда Мэтью, первый муж Мэри, погиб в автокатастрофе, и она так и не смогла прийти к сестре, чтобы плакать с ней вместе, чтобы помочь ей нести хотя бы ничтожную толику ее страданий. Она банально, постыдно струсила — как человек, что давным-давно не боялся исподтишка строить сестре козни, она продолжала оставаться трусихой, когда судьба требовала от нее перешагнуть через собственную гордость и сделать то, что правильно, а не то, что легко. Ей пришлось совершить еще множество ошибок, чтобы избавиться от этого страха, и до сих пор леди Эдит не могла простить себе того, что не поддержала тогда сестру, что позволила прежним обидам взять верх и лишь увеличила пропасть между ними.

А сейчас история могла повториться.

Невозможно было без содрогания вспоминать события сегодняшнего дня. В отличие от Мэри, Эдит спокойно относилась к автомобилям и гонкам, но когда она услышала вдалеке ужасающий грохот и увидела тошнотворный дым, что через несколько минут заполнил ее легкие, она испугалась почти так же сильно, как в тот день, когда в толпе потерялась Мэриголд, ее единственная (и незаконнорожденная) дочь. Только тогда она осознала, через какой ад заставил пройти ее сестру Генри Талбот. Эдит не сомневалась в его искренней любви к Мэри, но как жестоко с его стороны было заставить ее пройти через это мучительное испытание! Когда они услышали грохот разбившегося автомобиля, и Мэри, белая как полотно, сорвалась с места, чтобы как можно скорее очутиться на месте происшествия, Эдит, не задумываясь, побежала вслед за ней, и в голове у нее стучало: «Боже, пусть это будет не он… Пожалуйста, Господи, он не мог погибнуть… Только не снова… Боже, пожалуйста, пощади мою сестру, она этого не заслуживает…» И когда, оказавшись рядом с разбитой машиной, они увидели, что погиб не Генри, а его друг, и обе, Эдит знала это наверняка, испытали преступное облегчение, ей захотелось подбежать к нему и лупить его своими худенькими кулачками, лупить, пока не закончатся силы, за то, что он посмел так рисковать, зная, как он дорог Мэри, и какой смертью умер ее первый муж.

Но Эдит этого не сделала. Мимолетный порыв исчез, и ему на место снова пришли неуверенность и… трусость. Леди Мэри, такая сильная, гордая и неприступная, никогда бы не призналась в своей слабости перед леди Эдит, никогда бы не дала средней сестре себя утешить. Она бы просто ее прогнала, вот и все. К чему тогда бередить раны того, кто меньше всего нуждается в твоей помощи?

Однако события сегодняшнего вечера заставили Эдит усомниться в этом решении. Берти Пелэм, ее возлюбленный, сделал ей предложение, и хотя ей все еще предстояло рассказать ему о Мэриголд, она не могла не почувствовать себя счастливой — счастливой после стольких лет неудач, горя и слез. А когда ты счастлив, тебе невыносимо думать, что кто-то рядом с тобой страдает. В том, что Мэри страдает, Эдит не сомневалась. Она знала, что вечером Генри позвонил, и они с Мэри поговорили, и ей не нужно было слышать этот разговор, чтобы понять, каким был его итог. Он наверняка сделал ей предложение, а она наверняка отказалась, потому что сегодня проснулись ее худшие страхи. Боже, да они были созданы друг для друга — оба были так импульсивны и категоричны, что выбрали самое худшее время, он — для предложения, а она — для отказа. И теперь они оба будут мучиться и терзаться, бросать упреками и через мгновение — признаваться друг другу в любви. Эдит была уверена в том, что Генри не отступит и будет прав, но сейчас, в этот вечер, Мэри наверняка изведет себя своей собственной обидой и поклянется никогда больше его не видеть, а еще, возможно, будет плакать, вспоминая о том, какой чудовищный страх она испытала в те несколько минут, когда она не знала, жив он или мертв.

Эдит повернулась к двери и взялась за ручку. Она может просто постучать, и Мэри наверняка ее прогонит, так что… А если не прогонит, то тогда Эдит скажет, что… что Сибил посоветовала бы ей дать им обоим время, и… И тогда Мэри, стараясь скрыть дрожь, презрительно фыркнет, спросив, при чем тут Сибил, а Эдит скажет, что Сибил всегда старалась поддержать их в трудную минуту, и они должны хотя бы попытаться последовать ее примеру, чтобы почтить ее память… И Мэри снова фыркнет, ничего не говоря, и посмотрит куда-то в сторону, чтобы Эдит не видела ее слез… И Эдит подойдет к ней и возьмет ее за руку, и скажет, что она обязательно со всем справится, она ведь сильная и обладает железной волей, о которой она, Эдит, не смеет и мечтать… И тогда Мэри покачает головой, усмехнувшись, но ничего не скажет, чтобы не выдать своей слабости, и Эдит отпустит ее и пойдет к двери, но на пороге Мэри окликнет ее и скажет… скажет…

Эдит усмехнулась и отпустила ручку двери. Нет, ничего этого не будет. Они просто для этого не созданы, Мэри и она. По крови они были друг для друга самыми близкими на свете людьми, но они так и останутся чужими, потому что они никогда не умели быть сестрами и так и не научились созидать там, где оставляли после себя одни разрушения. Поэтому судьба была с ними так жестока. Сегодня они обе получили предложение руки и сердца, но одну из них это сделало счастливой, а второй принесло лишь скорбные воспоминания и тлен. Невозможно было построить мост между теми, кто никогда не хотел им воспользоваться.

Отвернувшись от двери, леди Эдит принялась готовиться ко сну. Ей было горько вновь поддаться страху, но она ничего не могла с этим поделать.

Люк набрал код на приборной панели, и створки дверей бесшумно разъехались в разные стороны.

— Мастер Люк, мастер Люк! — смешно переваливаясь и потрясая металлическими руками, к нему засеменил С-3РО. — Как хорошо, что вы пришли! Госпожа Лея как раз собиралась за вами послать!

Мастер-джедай улыбнулся. Конечно, поэтому он и пришел. Сила подсказала ему желание сестры, и он опередил ее, явившись сам.

— Заседания Сената еще сюда не перенесли? — пошутил он, проходя в просторную гостиную личных апартаментов Леи и Хана. — Мне кажется, политиков на Набу сейчас больше, чем на Корусанте.

Это было невозможно, но лицо дроида словно приняло озадаченное выражение.

— Нет, конечно! — отрапортовал он с легким оттенком негодования. — Никакого Сената в покоях госпожи Леи и маленького Бена! Генерал Соло лично обо всем позаботился!

— Уж он-то позаботился, — Люк солидно покивал, делая вид, что принимает слова С-3РО на веру. Искусство семейной жизни не было прописано в его программе, и если бы Люк принялся возражать, у бедного дроида точно бы что-нибудь замкнуло.

Оставив С-3РО охранять двери в покои сенатора Органы-Соло, Люк из гостиной прошел в комнатку поменьше. Она прилегала к спальне и со вчерашнего дня служила детской.

— Я так и знала, что ты придешь, — Лея сидела в удобном кресле, обращенном к окну, и на руках у нее спал новорожденный Бен. Когда Люк вошел, она не стала вставать — лишь подняла на него глаза и улыбнулась, и на секунду у него возникло дежавю. Они оба никогда не знали своей матери, но сейчас Люку почудилось, будто на него посмотрела сенатор Падме Амидала. Наверное, если бы их отец не перешел на темную сторону, они бы тоже, как и маленький Бен Соло, родились здесь, в этом райском уголке, в окружении цветущих полей и бездонных озер с чистой незамутненной водой.

— Хотел проведать тебя и малыша, — Люк взял стул и сел рядом с сестрой. — И при необходимости разогнать докучающих тебе коллег-сенаторов.

— Ты говоришь, как Хан, — Лея закатила глаза. — Неужели я настолько безнадежна, что вы совсем не верите в то, что я способна уделить внимание новорожденному сыну?

— Конечно, нет, — он покачал головой и посмотрел на спящего племянника. — Ты будешь замечательной мамой. В этом не может быть сомнений.

Лея не ответила, но через Силу он почувствовал ее признательность. А может, Сила была не при чем. В конце концов, они ведь были двойняшками.

Люк знал: даже если, подобно магистру Йоде, он проживет девять сотен лет и постигнет Силу во всей ее полноте, он и тогда не перестанет удивляться тому, насколько многогранные и уникальные отношения связывали его с Леей. И как гармонично она вписалась в его жизнь, придала ей целостность, стала тем кусочком мозаики, без которого он уже не мог представить самого себя, не мог существовать.

Первые двадцать лет своей жизни Люк жил мечтой о семье. Мечта эта воплощалась в одной фигуре — в героическом, благородном и храбром отце, который каким-то чудом, вопреки тому, что твердил ему дядя, все-таки окажется жив и прилетит за ним на опостылевший Татуин, чтобы забрать его с собой в далекие странствия. Пылкое воображение рисовало юному Люку романтический образ небожителя в сверкающих доспехах, что назовет его своим сыном, сделает своей правой рукой и обучит всему, что знал сам. И вот настал тот день, когда, как Люк наивно полагал, он сделал первый шаг на пути к этому идеалу. И пусть Бен Кеноби подрастерял свой героический антураж и не носил сверкающих доспехов, именно он открыл Люку Силу — и повел его тем же путем, которым когда-то вел Энакина Скайуокера, его героического отца. Люк перестал быть наивным импульсивным мальчишкой и стал мужем, готовым обучиться джедайскому искусству и пожертвовать собой ради друзей и ради правого дела.

Но Сила, в придачу к правому делу, принесла в его жизнь и горькую правду.

Страшные слова Дарта Вейдера — «Я твой отец» — пронзили его душу так, как этого не сделал бы ни один световой меч. Если в момент приземления в Облачном городе в нем еще оставалось что-то от мальчишки с Татуина, то за те несколько минут, что длилось его падение, тот окончательно канул в лету. Детская мечта обернулась монстром из кошмаров, а на смену благородному образу пришла искореженная бессчетными преступлениями машина — бездушная, безобразная, мертвая. Люк возненавидел себя за собственное незнание, а Бена Кеноби — за его ложь. Но Бен Кеноби, так и не признавший прямо своего обмана, сумел возвратить ему надежду. Ведь именно от него Люк узнал, что он был не один.

Если бы не Лея, он никогда не отправился бы сдаваться Вейдеру таким удивительно хладнокровным, даже спокойным. И дело было не в том, что он нашел себе «запасного», еще одного Скайуокера, который в случае чего продолжит его дело, подхватит упавшее знамя. Нет — он наконец-то почувствовал, что был частью настоящей семьи. Оказалось, что у него был не только отец — была еще и сестра, более того — двойняшка, и она даже сохранила смутные воспоминания об их матери, которыми она поделилась с ним, с Люком. И в этом новом свете вся остальная Галактика вдруг отступила на второй план, и Люк отчаянно захотел не абстрактного «спасения мира во имя всеобщего блага», а банального и в чем-то преступно эгоистичного воссоединения семьи, захотел наконец-то обрести дом и узнать, каким на самом деле было его наследие, и в чем заключалось его истинное предназначение.

Однако судьба распорядилась иначе. Энакин Скайуокер погиб, спасая сына, и Люк так и не узнал, каким был его отец. Когда Лея встретила его после битвы при Эндоре, смертельно уставшего и все еще дрожащего — не столько от электрических разрядов Палпатина, сколько от горечи утраты и невосполнимой потери — Люк обнял ее, и от одного этого прикосновения его боль стала чуть тише. Он даже смог присоединиться к общему веселью, а затем увидел троих ушедших в Силу джедаев — магистра Йоду, Оби-Вана и молодого смеющегося юношу, в котором он узнал своего отца.

Нет, не так. Их с Леей отца.

После битвы при Эндоре он будто обрел еще одну душу. Детская мечта осуществилась — у него теперь была семья, у него наконец-то появился родной человек, так на него похожий, и все-таки совершенно другой, тот, кто стал его опорой и лучше всех его понимал. Вместе с Леей он наконец-то узнал правду о своих родителях. Бейл Органа спрятал в сенатском архиве несколько голофотографий и документов, которые сохранили сочувствующие повстанцам сотрудники, и после окончания войны они передали их Лее. Так они сумели вычислить свою мать. Как джедай, Энакин Скайуокер не мог вступить в романтические отношения, и поэтому ему пришлось скрывать свой брак с сенатором Падме Амидалой, но как только Люк ее увидел, он сразу же понял, что это была их мать — сходство с Леей было поразительным. Наверное, они целый час провели в архиве, просто смотря на старые голоснимки, вглядываясь в изображения родителей, гадая о том, какими они были. В ту ночь Люку приснился сон, в котором он впервые увидел Набу — родную планету их матери, лидером которой она была в тяжелое время борьбы с сепаратистами и Войны клонов. Ему приснились мать и отец, а еще Лея, и они были совсем юными, а она еще крошкой, малышкой не старше двух лет. И потом Люк понял, что и сам он в этом сне был еще ребенком, и слышал смех своего отца и певучий, ласковый голос матери. Когда на следующее утро он встретил сестру, одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она видела тот же сон о прошлом, которого у них никогда не было, и которое они так страстно желали разделить. И когда Лея заплакала, уткнувшись лицом в его плечо, Люк заплакал вместе с ней и, прижимая ее к себе, пообещал, что больше их ничего не разлучит, что они не перестанут быть братом и сестрой, даже если на Галактику снова спустится мрак.

И вчера случилось счастливейшее событие в жизни их семьи — родился маленький Бен, первенец Леи и Хана, наследник Скайуокеров и племянник Люка. Мастер-джедай уже давно предчувствовал, что это дитя будет особенным, и встретил его как благословение, как дар, свидетельствовавший о том, что теперь в их семье все будет хорошо. Умиротворенным он отправился спать, но сон, который ему приснился, был совсем не похож на тот, что он увидел после посещения архивов.

Он снова был на Дагобе, и снова отправился в то мрачное затхлое место, пропитанное энергией темной стороны. И вновь, как и много лет назад, он увидел закутанную в плащ фигуру, вынувшую красный как кровь световой меч. Начался бой, и конец его был точно таким же — Люк взмахнул мечом, отсекая голову, но когда она откатилась ему под ноги, он увидел лицо черноволосого юноши.

Он увидел своего племянника.

Это было невозможно, но Люк будто снова очутился на Беспине. Он опять падал, окруженный беспросветной тьмой, но теперь он не мог обрести якоря в лице своей сестры. Он не мог рассказать Лее о том, что увидел, не мог разбить ей сердце предсказанием о том, что ее сын ввергнет Галактику во тьму. Не мог растревожить ее сердце этим видением, которое, к тому же, наверняка было ложным, подосланным темной стороной, чтобы запутать его, сбить с верного пути, и…

— Хочешь подержать его?

Вопрос Леи оборвал его предательские размышления, и Люк поспешил улыбнуться.

— Конечно.

Лея передала ему младенца. Проснувшийся Бен с любопытством посмотрел на него глазами юноши с Дагобы, и Лея вдруг спросила:

— Что-то не так? Ты кажешься каким-то задумчивым.

— Правда? — молвил Люк. — Прости меня. Наверное, волнения последних дней слишком меня утомили.

— Да уж, нам всем нужно отдохнуть, — согласилась Лея. — Наделали мы с тобой шума, да, Бен? — она ласково посмотрела на сына.

Бен хлопнул глазками, как бы в знак согласия, и Люк легонько вытолкнул из своего сознания преступные сомнения.

Лея была его сестрой.

И он сделает все, чтобы уберечь от тьмы ее сына.

Перси не помнил, чтобы в «Норе» когда-либо было так тихо.

Или так опрятно.

В отрочестве, уже после поступления в Хогвартс, это больше всего раздражало его в родном доме. Там всегда было слишком шумно, слишком суетливо и слишком не прибрано. Свою спальню, разумеется, он содержал в образцовом порядке, но стоило ему спуститься в гостиную или пройти на кухню, как он невольно морщился и мысленно вопрошал, почему его младшие братья уродились такими шебутными, и почему их отец и мать не могут хоть как-то упорядочить этот хаос, приложить хотя бы малейшее усилие, чтобы у них в доме стало спокойнее и тише. Не раз Перси картинно вздыхал, думая, изменится ли когда-нибудь эта ситуация, и вот он наконец-то этого дождался. Сегодня утром «Нора» была такой, какой он много раз видел ее в своих мечтах — безмолвной, аккуратной, вычищенной до блеска.

Чего в его мечтах не было, так это похорон его младшего брата.

Когда-то Перси самонадеянно полагал, что магия и знания помогут ему решить любую проблему, а если еще и приложить побольше стараний, то тогда никакие преграды ему нипочем. Он жил в стерильном мире, где критериями добра и зла были послушание и школьные успехи, и самой главной целью было получение престижной работы, которая положила бы начало блестящей карьере в министерстве магии. Все, что противоречило этой схеме, Перси отметал как досадные погрешности в идеальном мироустройстве, и, когда в их список пришлось добавить его родителей, братьев и сестру, его совесть не высказала ни малейшего протеста, и его гордое сердце не поколебалось ни на секунду. Он продолжал уверенно шагать по жизни, следуя избранному пути, не глядя под ноги и не оборачиваясь назад. Это было очень легко, и на этой дороге Перси не чувствовал никакой усталости.

Какое-то время.

Его «путь в Дамаск» оказался тернистее, чем описывало маггловское предание, но исход его был неизбежен. Послушание и «синдром отличника» имели в его случае и светлую сторону: инстинкт поступать правильно, с детства привитый матерью и отцом, оказался сильнее карьерных амбиций. Шаг за шагом Перси вырывался из своего фальшивого мирка и вернулся домой как раз вовремя. Вернулся не только потому, что ему стало стыдно перед родителями, но и потому, что проснувшаяся совесть активировала его память лучше любого заклинания. Перси вспомнил, что он был не просто блудным сыном, но и пренебрегшим своими обязанностями братом. Он считал, что заслуживает со стороны младших братьев лишь порицание, если даже не презрение, и когда они простили его, не ставя никаких условий, он впервые в жизни почувствовал себя свободным, окрыленным этим долгожданным отсутствием самовозведенных рамок и преград. Он наконец-то обрел себя — и навсегда потерял младшего брата.

Никто об этом не знал, но Перси всегда был единственным, кто с самого детства безошибочно различал Фреда и Джорджа. Этого так и не научилась делать их мать (об отце и говорить было нечего), это было неподвластно ни старшим Биллу и Чарли, ни младшим Рону и Джинни, с которыми близнецы теснее всего общались и которых, тем не менее, при желании могли легко одурачить. Только Перси всегда знал, кто из них кто. Это происходило на каком-то рефлекторном уровне; а может быть, дело было в том, что он всегда послушно запоминал важную информацию и умел пользоваться этим знанием. И когда мама показала ему два совершенно идентичных рыжеволосых комочка, и сказала, кто из его новорожденных братьев был Фред, а кто — Джордж, Перси сразу же это запомнил и никогда не ошибался, несмотря на то, что ему самому в тот момент было всего полтора года.

В отличие от Билла и Чарли и самого Перси, близнецы были шумными, крикливыми и беспокойными. К тому же, их было двое, и поэтому для их обуздания маме требовалось вдвое больше энергии. В первые месяцы их жизни Перси, несмотря на малолетство, категорично решил, что они были самыми ужасными младенцами на свете, не поддающимися ни воспитанию, ни даже дрессировке. Тем не менее, от случая к случаю он внимательно за ними наблюдал, и однажды стал свидетелем следующей картины: мама, порядком измотанная капризами близнецов, пыталась накормить одного из них молоком из бутылочки, приговаривая:

— Ну же, Джордж, будь умницей. За маму, за папу…

Но близнец лишь брыкался и недовольно морщил губы, не желая пить молочко. Раздосадованный его поведением, двухлетний Перси подошел к матери и, пристально посмотрев на брата, вдруг сказал:

— Мама, это не Джордж. Это Фред.

Мама удивилась.

— Нет, Перси, этого не может быть. Это… — она проверила метку на одеялке и поняла, что сын был прав.

— Как ты это понял?.. — вымолвила она.

— Я не понял, я знаю, — Перси пожал плечами и вернулся к своим игрушкам. — Это Фред, а не Джордж.

Много лет спустя, уже будучи взрослым, Перси осознал, что понял это по глазам. У Фреда они были немного другого оттенка, и всегда казались Перси чуть ярче и озорнее, чем глаза Джорджа. Он считал это глупостью — ведь оба близнеца были непоседливыми занозами, и то, что Филч, школьный завхоз, не умер от сердечного приступа, пока они учились в Хогвартсе, было не меньшим чудом, чем спасение Гарри Поттера после Смертоносного заклятья от Волан-де-Морта. Они были одинаковыми, идентичными и жили одну жизнь на двоих. Таковой была легенда, которой они себя окружили, но, как и во многих других легендах, в ней было больше обмана, чем истины. Фреду и Джорджу не суждено было прожить одну жизнь, и Перси всегда это знал, ведь он видел, что Фред неизменно горел чуть ярче, словно торопясь наверстать то, что ему не суждено было прожить. И ушел он так же, как жил — смеясь в лицо невзгодам, с широкой улыбкой на губах.

Он умер на руках старшего брата, и, что бы с ним ни случилось, Перси до конца своих дней будет считать это наказанием за собственную трусость. Рядом с ними не было Джорджа, не было мамы и папы, только Рон, еще один младший брат, которого Перси уберег, а Фреда — Фреда уберечь не смог. Он был первым, кто понял, что тот мертв, и первый чуть не задохнулся от этого горя, когда тело застывает, словно обездвиженное, а разум отказывается признавать страшную правду. Кто-то — кажется, это был Рон — крикнул роковые слова: «Ты ему уже ничем не поможешь!», но Перси не мог позволить себе в это поверить. Не мог посмотреть в лицо родителям и сказать, что он не справился, что вернулся только для того, чтобы похоронить своего брата, которому он так и не сказал, как сильно он его любил и как всю жизнь втайне им гордился.

Но никто не стал ни в чем его обвинять. Смерть Фреда окончательно смыла с Перси клеймо предателя — ни мама, ни папа, ни братья и сестра больше об этом не вспоминали. Теперь они просто были еще одной семьей, которую не прошла стороной магическая война, и они должны были заново научиться жить мирной жизнью, все вместе — и каждый по отдельности. Но сначала им предстояло оставить позади еще одно испытание.

Вчерашний день был самым тяжелым в его жизни. Даже битва за Хогвартс измотала его меньше. Потому что в то время как его семья хоронила Фреда Уизли, магическое сообщество чествовало павшего героя войны, и Перси видел, как мучительно это было для его родных. Они хотели спокойно проститься с сыном и братом, а вместо этого стали участниками мемориального торжества. Даже Гарри Поттер, победитель Волан-де-Морта, был бессилен на это повлиять, а самих Уизли настолько измотало горе, что они просто подчинились. Но все же этот бесконечный день закончился, и наступило утро после похорон, и Перси, совсем как в старые времена, вставший раньше всех, спустился на кухню, чтобы выпить кофе или чаю, но у него не было сил даже на самое простое заклинание.

— Он всегда ненавидел такую тишину.

Перси обернулся. В кухне стоял Джордж. Его изуродованное ухо уже почти не привлекало внимания, и в глаза больше бросались странно поблекшие волосы. Они еще не были седыми, но уже потеряли былой яркий цвет, и Перси знал, что они никогда больше не будут огненно-рыжими, такими, как в тот день, когда он впервые познакомился со своими братьями.

— Да, я помню, — он сказал это так тихо, что не узнал собственный голос, и сразу же снял очки и достал платок, чтобы зачем-то их протереть. Наверное, он просто не мог ни посмотреть на брата, ни отвернуться, и малодушно выбрал это полубегство как единственный приемлемый вариант.

Джордж ничего не ответил, но Перси даже без очков видел, что он хочет сказать что-то еще. За это время они уже потеряли возможность плакать, и теперь им нужно было говорить, но что сказать и как начать, они не знали.

Тщательно протерев стекла, Перси спрятал платок и водрузил очки обратно. Джордж, впрочем, смотрел мимо него, будто пытаясь разглядеть что-то за его спиной, за пределами «Норы», где-то далеко-далеко.

— Это не твоя вина, — услышал Перси свой голос. Он всю жизнь был умником, но впервые сказал что-то действительно мудрое. — Не твоя, не моя. Ничья. Просто… так случилось.

Джордж усмехнулся через силу, и слезинка упала с его ресниц.

— Он знал, что ты так скажешь, — он шмыгнул носом, пытаясь улыбаться сквозь горе. — Он мне сказал… где-то полгода назад… Сказал: «Вот увидишь, когда этот засранец вернется домой, он обязательно скажет что-нибудь такое, что мы не сможем его не простить. Он ведь умный, чертовски умный, он ведь наш старший брат, а у нас все старшие братья умные, это мы с тобой — два раздолбая…» — Джордж поднял на него глаза. Они блестели, но не от слез, и на миг Перси почудилось, что сквозь брата на него смотрит Фред.

— Раздолбай здесь один, и это я, — проронил он.

— Ну уж нет, — Джордж снова попытался усмехнуться, мотая головой. — Ты староста, лучший ученик, и ты гордость семьи, а мы, то есть… я…

Он сломался и замолчал, но ему больше ничего не нужно было говорить. Перси подошел к нему, обнял и все сказал за него:

— А ты мой брат. И клянусь: больше я ни за что не сбегу.

Вечером этого теплого осеннего дня в особняке Холливеллов было необычайно тихо. Лео отправился на выручку одному из своих подопечных, Фиби и Коул укатили на романтический уикенд на пляже, и дома остались только Пайпер и Пейдж.

Новообретенная сестра переехала к ним неделю назад, и Пайпер до сих пор было непривычно видеть, как она по утрам спускается к завтраку, а вечером заходит на кухню, чтобы заварить себе чаю. Она все еще машинально пересчитывала зубные щетки в высоком стакане и с некоторым удивлением разглядывала гели для душа с непривычными запахами и маски для волос марки, которой она никогда не пользовалась. Когда была жива Прю, они часто без спроса брали друг у друга блеск для губ, тушь или шампунь, но сейчас Пайпер не чувствовала былой свободы в таком личном вопросе, как одалживание косметики или предметов гигиены. Наверное, для этого они были еще недостаточно близки.

Пайпер прожила на этом свете около тридцати лет, но за последние несколько недель она так много всего пережила, что хватило бы еще на четверть века. Год назад она бы ни за что не поверила, если бы кто-то сказал ей, какие тяжелые испытания ее ожидают, и как сильно они ее изменят. Пайпер, наверное, просто рассмеялась бы такому человеку в лицо и сказала, что она-то точно этого не вынесет, что после такой потери она не в силах будет подняться и двигаться дальше.

Прю была рядом всю ее жизнь. Не просто как старшая сестра, а как неотъемлемая часть ее мира. Она была так же необходима и незаменима, как воздух, которым Пайпер дышала, и как кровь, что текла в ее венах. Представлять свою жизнь без нее было абсурдно и глупо. Прю была рядом, когда Пайпер оставалась с разбитым сердцем после разрыва с очередным бойфрендом, утешала ее из-за неудач в школе и на личном фронте, поддерживала ее начинания, никогда не отказывала, если Пайпер обращалась к ней за помощью. И даже если бы против нее обернулся весь мир, Пайпер не осталась бы одна, потому что Прю всегда была рядом.

А теперь ее не стало.

Пайпер не могла не признать: после случившегося память проявила к ней милосердие, смешав воспоминания о том дне в липкую кашу, так что она позабыла многие детали и уже не могла воссоздать точную последовательность событий. Но она помнила то ощущение неверия, которое охватило ее, когда она увидела искаженное страданием лицо Лео, и когда он сказал ей, что Прю больше нет. Это не могло быть правдой. Ведь если Прю больше не было, вместе с ней не было и Пайпер.

Потом все вокруг завертелось, словно кто-то включил быструю перемотку на кассете. Беспомощные попытки вернуть сестру… похороны… Шэкс… и Пейдж. Юная темноволосая девушка, что зачем-то пришла на похороны Прю, а потом оказалась их сестрой, благодаря которой Сила Трех восстала из пепла. Шэкс отправился в небытие, потом их чуть не погубил сам Хозяин, но все обошлось. Они все еще были живы, и они все еще были Зачарованными. Пайпер стала старшей сестрой, а Прю ушла навсегда. И с этим нужно было как-то жить.

Пайпер сломалась практически сразу же. Наверное, Фиби и остальные уже давно этого ждали, но никто из них был не в силах ей помочь. Она не хотела становиться старшей сестрой. Она никого об этом не просила. Все, чего она желала, так это возвращения Прю, которая снова, как и в прежние времена, подставила бы ей сестринское плечо и разделила бы с ней все горести и печали. Но Прю не возвращалась, и Пайпер, сама того не понимая, возненавидела ее за это. Как она только посмела ее бросить — ведь она обещала, что всегда будет рядом! Как она посмела взвалить на нее эту ответственность и уйти — ведь Пайпер не была для этого создана и просто не знала, как с этим справиться. Гнев и бессилие разожгли в ее сердце огонь ненависти, и Пайпер буквально превратилась в фурию. И никто не знал, как ей помочь.

Никто, кроме Пейдж.

Младшая сестра, лишь недавно ставшая ведьмой, не умевшая толком обращаться со своими магическими способностями, напуганная до дрожи, не отвернулась и не убежала — она разозлилась вместе с Пайпер. А точнее, она доказала ей, что злиться не было преступлением, что Пайпер имела право чувствовать себя беспомощной и даже бояться, но не могла позволить своей боли похоронить себя заживо. Пейдж вытащила ее из глубокой ямы отчаяния, потому что она знала, что она чувствует, и потому что она была ее сестрой. А сестры всегда помогают друг другу. Сестры всегда рядом.

Несмотря на это, Пайпер до сих пор не могла окончательно впустить ее в свою жизнь. Не потому, что не желала этого, а потому, что в ее восприятии это превращалось в подмену. Прю умерла, и ей на смену пришла Пейдж — так это выглядело, но на самом деле все было совсем не так. Одну сестру невозможно было заменить другой, слишком уж разными они были. К тому же, Пейдж никого не заменила. Она была самой собой, и ей предстояло стать для Пайпер еще одной сестрой, на поддержку которой она всегда сможет рассчитывать, но как к этому прийти, старшая Холливелл не знала.

Поэтому в гостиную в тот вечер она спустилась не очень уверенно. Она знала, что Пейдж сидит у камина уже около часа, и не хотела ей мешать, но приближалось время ужина, и ей нужно было спросить, хочет ли Пейдж доесть оставшееся после обеда ризотто или, быть может, заказать что-нибудь на дом. Несмотря на любовь Пайпер к готовке, они с Прю частенько заказывали суши или какую-нибудь острую китайскую лапшу.

Пейдж она застала с ногами сидящей в кресле и увлеченно погруженной в чтение. Присмотревшись, Пайпер разглядела обложку книги, и у нее екнуло сердце. Это был увесистый том по истории ведовских ковенов семнадцатого столетия — Прю купила ее два года назад из чистого любопытства и нередко упоминала о том, какой познавательной оказалась эта книга, и как много полезного она из нее почерпнула.

— Эм… Пейдж? — неуверенно позвала Пайпер, остановившись на пороге.

— А? — младшая сестра вскинула голову. Она так сильно углубилась в чтение, что, видимо, даже не услышала шагов. — О, Пайпер, — она улыбнулась. — Ты что-то хотела?

— Да, я… — она чувствовала непонятную скованность, хоть и понимала, как глупо выглядели ее неловкие ужимки. — Ты будешь ужинать? В холодильнике осталось ризотто…

— Супер! — Пейдж подняла вверх большой палец, но в ее глазах Пайпер не заметила особого энтузиазма, и это заставило ее вопросительно приподнять брови.

— Мы можем заказать что-нибудь в кафе. Что ты любишь? — она вдруг поняла, что еще ни разу у нее об этом не спрашивала.

— Ну, сегодня я бы не отказалась от чего-нибудь остренького, — подумав немного, признала Пейдж. — Может быть, закажем рис с карри? Или с креветками и каким-нибудь соусом?

— Давай, — согласилась Пайпер. — Я даже знаю подходящий ресторан. Или ты хотела сама заказать?..

Пейдж помотала головой.

— Предпочитаю довериться профессионалу.

Пайпер позвонила в ресторан и сделала заказ. В ожидании она вернулась в гостиную и присела на диван.

— Вижу, чтение тебя увлекло, — она кивнула головой на книгу.

— Да — я и не знала, что история может быть такой увлекательной, — Пейдж рассмеялась, но веселость в ее глазах тут же погасла, и она поерзала на месте. — Это ведь была книга Прю? Она ее подписала.

— Верно, — Пайпер сцепила ладони, чтобы подавить нахлынувшие воспоминания, но помогало не очень. — Она когда-то работала историком искусства, и прошлое всегда ее интересовало.

— Судя по всему, она была очень умной, — вздохнула Пейдж. Опустив взгляд, она машинально провела кончиками пальцев по корешку книги. — Жаль, что я так с ней и не познакомилась.

— Ты бы ей очень понравилась, — промолвила Пайпер. Она никогда об этом не задумывалась, но теперь поняла, что именно так все и было бы.

— Ты думаешь? — Пейдж явно сомневалась. — Мне кажется, мое легкомыслие свело бы ее с ума. Вы с Фиби и Лео так ее описывали, что у меня сложилось впечатление, будто она была очень ответственной.

— И это так, — Пайпер медленно кивнула. — Но ответственность в понимании Прю не сводилась к следованию правилам и распорядку. Для нее это в первую очередь означало заботу о семье и о тех, кто ей дорог. А в этом вы с ней очень похожи. Поэтому вы наверняка понравились бы друг другу, — она грустно улыбнулась.

Пейдж покачала головой.

— Об этом мы уже не узнаем, — проговорила она. — Нам с Прю не суждено было встретиться, поэтому мне нужно думать о том, как понравиться живым, а не ушедшим.

Пайпер сглотнула.

— Пейдж, я знаю — я ужасная старшая сестра…

— Нет, ты очень классная, — не дав договорить, твердо возразила ей Пейдж. Она подняла голову и посмотрела Пайпер в глаза — так удивительно похожая на их погибшую сестру, что у нее комок застрял в горле. — И ты не представляешь себе, как я благодарна за то, что вы с Фиби наконец-то появились в моей жизни. Я знаю, что могу быть той еще занозой, но торжественно обещаю стать той младшей сестрой, о существовании которой ты ни за что не пожалеешь, — торжественно пообещала она.

Пайпер не знала, что сказать, и только звонок в дверь, просигнализировавший о доставке ужина, помог ей обуздать нахлынувшие эмоции.

Наверное, быть старшей сестрой не так уж и сложно.

Особенно, когда тебя поддерживает тот, кто всегда будет рядом.

— Я больше не желаю видеть в своем доме этого негодяя! Так и передай ему!

Рут Эллингхем удержалась от того, чтобы меланхолически пожать плечами. Кажется, лучше было не показывать ее сестре Джоан, что ей, Рут, в общем-то, все равно, появится ли на ферме их старший брат Кристофер или нет. Она приехала совсем по другому поводу, и очередная семейная драма казалась ей несколько утомительной. Кроме того, она с удовольствием перенесла бы этот разговор в дом — стоять в недавно купленных туфлях посредине курятника и наблюдать за тем, как Джоан суетится с квохчущими наседками, было не очень-то увлекательно. Впрочем, сестра и сама это поняла. Смерив Рут сердитым взглядом, она подхватила сложенный в старую корзину фермерский инвентарь и направилась в дом.

— Не моя вина в том, что наш брат вырос негодяем, — резонно заметила Рут, следуя за младшей сестрой. Средняя из Эллингхемов придерживалась флегматически-рационального подхода к жизни: если она видела перед собой кучу нечистот, она так и говорила, и факт родства с упомянутой кучей не имел никакого значения — тем более, когда она находилась в семейном кругу.

Бросив корзину на пороге сарая, Джоан вытерла в передник пухлые мозолистые руки и через черный ход зашла в кухню, где, не спрашивая сестру, чего она желает выпить, сразу же поставила на плиту чайник. Это, надо признать, Рут в Джоан нравилось — лишних идиотских вопросов сестра никогда не задавала.

Трое Эллингхемов выросли на ферме в Портвене, прибрежной деревеньке, уютно примостившейся на скалистых корнуэльских берегах. Семья была не очень богатой, но благополучной, и это позволило детям полностью реализовать свой потенциал. Старший, Кристофер, стал преуспевающим врачом, средняя, Рут, защитила диссертацию по психиатрии и ударилась в науку, а младшая, Джоан, получив образование, предпочла вернуться на ферму и посвятить себя сельскому хозяйству, в чем, нельзя было не признать, она достигла значительных успехов. Однако, несмотря на все их профессиональные достижения, в одном Эллингхемы потерпели неудачу: они так и не научились быть семьей.

Поначалу Рут полагала, что это было обусловлено объективными историческими факторами. Их родители, пережившие войну, были людьми практического склада ума, не склонными к сентиментальности, и не придавали особого значения поддержанию дружеских отношений между своими отпрысками. К их чести, они одинаково любили каждого из своих детей (возможно, чуть меньше родительской ласки досталось Джоан, но это никого не удивляло — она была не просто младшим ребенком, но и девочкой, причем довольно независимой, и тратить энергию на противостояние ее сильной воле Эллингхемам-старшим никогда не хотелось). Однако они же привили каждому из них ощущение собственной исключительности, а это не играло в пользу развития здоровых братско-сестринских отношений. В итоге трое Эллингхемов выросли упрямыми, своевольными и несговорчивыми, и совместное родство воспринимали лишь как биологический факт, с которым ничего нельзя было поделать.

Однако, чем старше они становились, тем больше Рут склонялась к выводу, что не только родители были повинны — пусть и невольно — в их разобщенности. Они сами тоже приложили к этому руку. Кристофер, старший брат и наследник, никогда не интересовался жизнью сестер, несмотря на то, что их с Рут научные интересы пересекались, а на попечении Джоан находилось их родовое гнездо. И не одно высокомерие было тому причиной. На самом деле, как подозревала Рут, Кристофер избегал их общества, потому что только они двое видели его насквозь, и только их он не мог обмануть джентльменскими манерами, обаятельной улыбкой и старомодной обходительностью. Они понимали, что их брат был глубоко эгоистичным человеком, и никакой поступок Кристофера не убедил бы их в обратном. Они слишком хорошо знали своего старшего брата, пусть никогда и не были с ним близки.

Что же касалось самих сестер — да, они могли бы подружиться, если бы разность характеров и привычка принимать решения, ни с кем не советуясь, не сыграли бы с ними дурную шутку. Для Рут Джоан всегда была слишком простой, даже простоватой. Она не понимала, как можно было получать удовольствие от копания в земле и продажи продуктов на местном рынке, по соседству с пропахшими рыбой беззубыми мужиками и безмозглыми тетками необъятных размеров. К тому же, несчастливое замужество младшей сестры, которому она не хотела положить конец, вызывало у Рут недоумение. Фил Нортон был неплохим человеком и действительно любил Джоан, но она уже давно перестала его любить и скорее тяготилась этими отношениями, но упорно их не расторгала. Рут была чужда подобная иррациональная преданность. Ее специализацией была работа с преступниками, и эмоциональные привязанности всегда воспринимались ею сквозь научную призму, а в случае Джоан наука была бессильна, и у Рут это вызывало досаду. Если бы сестра проявляла меньше упрямства и больше здравомыслия, ей бы даже захотелось чаще приезжать на ферму, а так…

Чайник вскипел, и Джоан разлила кипяток по стареньким кружкам, которыми пользовались еще их родители. Рут ничего не имела против неприхотливости в быту, и даже чай в пакетиках не вызывал у него того священного ужаса, который демонстрировали иные их соотечественники, привыкшие пить распространенный королевой-португалкой⁽¹⁾ напиток исключительно заваренным в отдельном чайничке.

— Так что ты хотела сказать? — хмуро спросила Джоан, когда они сели за стол и для проформы сделали по глотку. — Это про Марти, да?

— Да, — скупо подтвердила Рут. Младшая сестра горестно покачала головой.

— Этот изверг его совсем замучает, — она поджала губы, стараясь сдержать эмоции, ее глаза метали молнии. — Он и его бессовестная жена. Два сапога пара, то же мне.

Невестку Рут видела всего один раз, на свадьбе, и не могла судить о справедливости подобной характеристики. Зато с Мартином, единственным сыном Кристофера и своим племянником, она была знакома чуть лучше. Два года назад случилось невероятное — брат вместе с сыном навестил ее под Рождество. Рут едва не удивилась, но потом оказалось, что Кристоферу понадобилось ее содействие в лечении одного из пациентов, и она восприняла этот визит почти как должное. Мартин тогда не произвел на нее впечатления. Стеснительный, нелюдимый, он смотрел исподлобья, то и дело хмурился и, кроме слов приветствия и прощания, не произнес ни слова. Рут ему посочувствовала, но на большее ее не хватило. Она никогда не умела обращаться с детьми, да от ее вмешательства и не было бы никакого толку. Мартин пожинал плоды семейного наследия Эллингхемов, и не Рут было суждено разделить с ним это бремя.

А вот Джоан, похоже, искренне привязалась к мальчику. Немудрено — ведь до недавнего времени он каждое лето проводил у нее на ферме. И только в этом году Кристофер положил конец этим поездкам. Рут не нужно было знать причину — она и так догадалась. Судя по всему, иррациональная Джоан, так и не расставшись с нелюбимым мужем, завела любовника, а если Кристофер и Маргарет Эллингхемы в чем-то и преуспели, так это в бесстыдном ханжестве. Лицемерный братец, сам не пропускавший ни одной юбки, воспылал праведным гневом и запретил сыну навещать тетку, сделав одним авторитарным решением глубоко несчастными сразу двух близких ему людей.

Хотя, Рут сомневалась в том, считал ли Кристофер таковыми сына и родную сестру.

— Он был у меня, — вслух сказала она. — Мартин. Вырвался после школы. Должна признать, для него это стало тем еще испытанием — с его-то социальными навыками.

— Пусть его социальные навыки и не безупречны, зато у него доброе сердце! — горячо возразила Джоан. Она защищала племянника так, как иные матери не защищают родных детей. — Наш подлый брат и та женщина его не заслуживают!

— Ну, заслуживают они его или нет, они являются его родителями и законными представителями, а с этим мы с тобой ничего не можем поделать, — сухо заметила Рут. — В любом случае, он просил передать, что ему очень жаль, что он больше не может к тебе приезжать. Он этого не сказал, но, я думаю, он будет скучать.

— Конечно, будет, бедный Марти, — Джоан украдкой вытерла глаза краешком фартука и встала, чтобы бесстрастное лицо сестры не мозолило ей глаза. — Конечно — его ведь никто никогда не любил, а здесь у него хотя бы был дом…

Разговор начал принимать опасно сентиментальный оборот, но Рут поймала себя на мысли, что не слишком этому противится. Она ведь была единственным человеком, кто мог поддержать Джоан в эту трудную минуту (Фил, добрая душа, так и не узнал про ее измену, и ему сказали, что Мартин больше не будет приезжать, потому что Портвен ему разонравился). Но она не знала, что сказать. Ее циничная профессиональная натура тихо шептала, что Джоан сама была виновата — нечего было крутить роман так открыто, что слухи дошли даже до Кристофера — а ее сестринский инстинкт спал, так с самого детства никем и не потревоженный. Оставался лишь здравый смысл, и Рут решила прибегнуть к нему.

— Пусть Мартин не будет приезжать к тебе на каникулы, я не думаю, что он тебя забудет, — молвила она. — Скоро он вырастет, и наш братец вместе со своей супругой потеряет над ним власть. И тогда, я уверена, он вспомнит то единственное место, где был по-настоящему счастлив.

Джоан шмыгнула носом и, быстро вытерев лицо, повернулась к сестре. В ее глазах была печальная, но столь искренняя улыбка, что Рут невольно устыдилась своей сдержанности и сухости.

— Спасибо, Рут, — тихо сказала Джоан. — Приятно знать, что хотя бы ты на моей стороне.

Рут никогда об этом не задумывалась, но сейчас поняла, что сестра была права. Это действительно было приятно.

1) Обычай пить чай пришел в Англию после воцарения Карла II и его супруги Екатерины Браганнской.

Вернуться к тексту

— Ох, Гиацинта, какие у тебя красивые драгоценности!.. Онзло никогда не дарил мне ничего подобного!

— Спасибо, Дейзи, — старшая из четырех сестер Уолтон не любила, когда трогали ее вещи, но сегодня решила отнестись к этому с известным снисхождением. Ведь это был день ее свадьбы, а невесте было не к лицу сердиться, пусть даже ее родственники опять вели себя слишком… развязно.

— Ричард просто душка, — Роуз, самая младшая, опять вырядилась в безобразно короткое, по мнению Гиацинты, и слишком фривольное платье с достаточно откровенным вырезом. Скрестив свои длинные ноги, она любовалась собственным маникюром. — И у него такой красивый дом. У Бóриса никогда не было такого красивого дома!.. — завистливо вздохнула она.

— Ты ведь уже расторгла помолвку с Бóрисом! — добродушная Дейзи оставила в покое драгоценности старшей сестры и с непониманием посмотрела на младшую. — Назвала его распоследней свиньей и выставила за дверь.

— Разумеется, — хрипло подтвердила Роуз (она курила уже несколько лет, и это оказало необратимое воздействие на ее связки). — Ведь только в объятьях мистера Джонстона я узнала о том, что такое настоящая любовь!.. — она мечтательно воздела очи горе. — Жаль только, что Гиацинта не позволила пригласить его на свадьбу, — с обидой посмотрела она на старшую сестру.

— Конечно, не позволила, — сдержанно сказала Гиацинта. Она надела сережки-клипсы и теперь придирчиво оглядывала себя в зеркало. — Этот джентльмен женат, и я не могу позволить, чтобы родственники Ричарда подумали, будто я одобряю… внебрачные взаимоотношения.

— Вайолет тоже встречалась с женатым мужчиной! — с чувством возразила сестре Роуз.

— Но это уже давно осталось в прошлом, — Гиацинта взяла помаду и аккуратно накрасила губы. — Сейчас она остановила свой выбор на более подходящей кандидатуре. Насколько я поняла, Брюс неприлично богат… — задумчиво проговорила она.

— А мне кажется, что богатство не главное, — сказала Дейзи. — Главное, это любовь! Вот мы с Онзло очень любим друг друга и проживем вместе до конца наших дней! — уверенно заявила она.

— Могу себе представить, — пробормотала Гиацинта. Обычно любое упоминание зятя вызывало у нее рвотные позывы, но сегодня она старалась держаться. Ведь она не могла позволить мыслям о каком-то Онзло испортить долгожданный день ее свадьбы.

Гиацинта Уолтон была старшей из четырех сестер и с детства привыкла считать себя главой семьи. Их мать сбежала в Америку с каким-то подлецом (факт семейной биографии, который Гиацинта мысленно похоронила много лет назад и к которому запретила себе возвращаться), а их отец, ветеран войны, слишком любил алкогольные напитки и противоположный пол — увлечения, которые Гиацинта не считала респектабельными для джентльмена его положения и социального статуса. Поэтому ей приходилось в одиночку заботиться о младших сестрах, и теперь она вынуждена была сделать вывод, что не смогла привить им те качества и вкусы, которые позволили бы ей гордиться подобным родством. Сегодня Гиацинта выходила замуж, но радовалась не столько тому, что нашла свою вторую половину и обретала выстраданное счастье, а тому, что становилась частью другой семьи и окончательно складывала с себя обременительные обязанности по заботе о младших сестрах.

Конечно, Дейзи, вторая по старшинству сестра, была доброй душой и не раз помогала Гиацинте вытаскивать из очередной канавы их заблудшего отца. На нее всегда можно было положиться, и она никогда не отказывала, когда ее просили о помощи. Но Дейзи была такой обыденной и простой, что это граничило с пошлостью. Гиацинта не понимала, как можно было довольствоваться окружавшим их болотом и не желать подъема по социальной лестнице — а Дейзи, напрочь лишенная амбиций, с удовольствием в нем угнездилась и, можно было сказать наверняка, не собиралась его покидать. Несколько лет назад она выскочила замуж за самого неподходящего кандидата во всем Соединенном королевстве, который, как подозревала Гиацинта, сделал предложение только потому, что сестра объявила ему о своей беременности. Старшая Уолтон знала, что до конца своих дней будет презирать грубого, неопрятного, ленивого Онзло, и что отвращение к зятю неизбежно скажется на ее отношении к сестре. И если раньше оно характеризовалось в основном снисхождением и даже привязанностью, то после замужества Дейзи Гиацинта стала думать о ней с раздражением и обидой. Она ведь так рассчитывала на ее помощь — а сестра отказалась посодействовать ей в самом важном деле в ее жизни, коим для Гиацинты являлось восхождение по социальной лестнице.

Вайолет, третья по счету сестра, в этом отношении была более перспективной. С детства она держалась особняком, чем невольно вызвала уважение Гиацинты — подобная независимость была признаком сильного характера, присущего, в понимании старшей Уолтон, лишь представителям высших классов. Вайолет не была близка ни с одной из сестер, и поэтому было очень сложно с уверенностью сказать, чего она хотела от этой жизни и каким вообще была человеком. Было ясно лишь одно: как и Гиацинта, она желала вырваться из удушающей атмосферы родительского дома, только придерживалась иной стратегии. Если ее старшая сестра тянулась к высшим классам, как к небожителям, и стремилась во всем им подражать, Вайолет никогда не тешила себя подобными иллюзиями. Возможно, ей и хотелось красивой жизни, но обыкновенное женское счастье для нее было более важным приоритетом, и поэтому в первую очередь она искала любви. А то, что природная красота помогала ей с одинаковым успехом добиваться и того, и другого, служило для Вайолет приятным дополнением, о существовании которого она даже не догадывалась.

Наконец, Роуз, самая младшая, была в понимании Гиацинты тем еще наказанием. У нее отбоя не было от поклонников, но по причине крайнего непостоянства она расторгла уже три помолвки — а еще перманентно крутила романы с женатыми мужчинами, что Гиацинта считала просто вопиющим попранием всех моральных устоев, что были дороги ее сердцу. Если Дейзи хотя бы отличалась покорным нравом, а с Вайолет можно было поддержать разговор, то Роуз символизировала собой весь тот хаос, который Гиацинта так упорно стремилась изгнать из своей жизни. Порой она огорчала, порой откровенно раздражала, но неизменным оставалось одно: в глубине души Гиацинта очень боялась разрушительной энергии младшей сестры, из-за чего старалась держаться от нее подальше. Страшно подумать, какое мнение о ней составят люди, если узнают, что она состоит в родстве с такой необузданной особой, как Роуз!

Так что Гиацинта была очень счастлива и довольна, когда в прошлом году встретила Ричарда Бакета. Его неблагозвучную фамилию она быстро переиначила на французский манер⁽¹⁾ и сделала все, чтобы он оказался окончательно и бесповоротно покорен ее безупречными манерами, удивительным чувством вкуса и, разумеется, неотразимым жизненным напором, который и подпитывал ее усилия в деле покорения английских высших классов. Добросердечному Ричарду было нечего противопоставить этой неукротимой энергии, и вот сегодня Гиацинта, облаченная в подобающее ее статусу подвенечное платье, в последний раз окинула взглядом опостылевший отчий дом и широко расправила плечи, намереваясь войти в новую жизнь с гордо поднятой головой.

— Гиацинта, ты такая красивая!.. — воскликнула Дейзи, когда старшая сестра прикрепила к прическе вуаль. — Тебе так идет это платье!..

— Спасибо, дорогая, — с достоинством поблагодарила ее Гиацинта. — Я думаю, нам пора. Мы с Вайолет договорились, что она встретит нас у церкви.

Конечно, сестры знали, что причиной этого было то обстоятельство, что Вайолет и Брюс отвечали за доставку на церемонию в здравом уме и твердой памяти их папочки, но Гиацинта всегда ратовала за соблюдение приличий, даже в семейном кругу, и не стала озвучивать истинные причины подобного расклада.

— Да, нам пора, — Роуз встала, оправила свое коротенькое платье и с чувством обняла старшую сестру. — Удачи, Гиацинта. И поздравляю — Ричард действительно милашка, — отстранившись, лукаво подмигнула ей она.

— И я тоже тебя поздравляю, — Дейзи заключила Гиацинту в крепкие объятья. — Я надеюсь, что ты будешь очень счастлива! И не забывай: в случае чего ты по-прежнему можешь на нас рассчитывать!

— Конечно, Дейзи, я ни за что этого не забуду, — Гиацинта не любила подобного проявления чувств (с ее точки зрения, это было слишком мелкобуржуазно) и поспешила скрыть лицо за вуалью, чтобы, паче чаяния, сестры не полезли к ней с поцелуями. Однако Дейзи и Роуз уже вышли из комнаты, чтобы поскорее занять места в нанятом семьей Ричарда шикарном автомобиле, и Гиацинта вдруг поняла, что была неправа. Пусть замужество станет для нее шагом вверх по социальной лестнице, оно не освободит ее от прежних обязанностей по отношению к сестрам. Она все так же будет заботиться о них и участвовать в их невыдающейся вульгарной жизни, потому что, какими бы значительными ни были классовые различия, зов кровного родства в их случае все равно будет сильнее.

Гиацинта сильнее сжала букет и гордо вскинула голову. Что бы ни ждало ее впереди, она встретит это, как и полагает женщине ее положения. И, что бы ни случилось, она ни за что не перестанет соблюдать приличия.

1) "Bucket" в переводе с английского означает "ведро".

Вернуться к тексту

На улице тихо, будто никому не желая мешать, плакал дождик. Шерлок не знал, откуда он взял это сравнение. Наверное, сама обстановка настраивала его на поэтический лад. Купленный Майкрофтом загородный дом находился на отшибе и был окружен лесом, от которого было десять минут пешком до речки. Высокие французские окна на первом этаже открывали вид на лужайку и садик, за которым располагалась беседка. Сейчас в садике ничего не росло, но Шерлок знал, что Майкрофт заказал саженцы роз, пионов и тюльпанов. Наверное, брату уже давно хотелось заняться чем-то подобным — такая физическая активность хоть и не могла считаться полноценной «работой на ногах», но уж точно была приятнее монотонных упражнений на беговой дорожке.

Эвр сидела на полу, обхватив колени руками, и неотрывно смотрела на дождь. Они трое впервые приехали сюда несколько дней назад, и она сразу же облюбовала место у журнального столика, с которого лужайку и садик было видно лучше всего. Ее многочасовая медитация испугала бы Шерлока, если бы он не знал, как соскучилась сестра по столь обыденным и незаметным для большинства людей вещам, как дождь, свежий воздух, яркие краски деревьев и цветов. В «Шеррингфорде» она была заточена в четырех стенах, и ей не позволялись даже прогулки, поэтому подобная перемена ошеломила ее. Но, как видел Шерлок, ее воздействие было благотворным. Если все пойдет так и дальше, его мечта все-таки исполнится, и Эвр навсегда вернется домой.

С кухни в гостиную проникали ароматы вкусной домашней еды. Шерлок и не знал, как любит готовить их старший брат. Ему вспомнилась записка Фейт Смит, которую Эвр снабдила несколькими деталями. «Готовите с фантазией — значит, любите». Интересно, Эвр тоже умела готовить? Впрочем, глупый вопрос — она ведь умела все. И, наверное, любила готовить. Значит, в этом они с Майкрофтом были похожи. Шерлок вот никогда не воспринимал еду как нечто большее, чем источник насыщения.

Домик был маленьким, и они уже успели его «захламить». Майкрофт поставил в гостиной несколько книжных шкафов, а Шерлок оккупировал подвальчик, где собирался проводить свои химические эксперименты. У Эвр вещей не было, но братья быстро восполнили этот недостаток. Молли Хупер помогла им с выбором одежды, Майкрофт купил книги, а Шерлок — принадлежности для рисования (от старшего брата он узнал, что Эвр всегда любила рисовать). А еще оказалось, что все эти годы Майкрофт хранил несколько игрушек, уцелевших после пожара — плюшевого мишку, куклу в потертом платье, зайца, левое ухо которого было непоправимо изжевано тремя маленькими Холмсами. Теперь эта преданная братия вместе с остальными вещами обитала на чердаке, который Эвр выбрала своим обиталищем сразу же после приезда. Там поставили кровать, застеленную цветастым покрывалом, а над ней, на подоконнике — вазу с цветами, в которой Шерлок ежедневно сменял воду.

Приближалось время ужина, и в эту пору каждый из Холмсов был предоставлен самому себе. Майкрофт возился на кухне (предложения помощи он не принимал — в этом доме кухня была его вотчиной, и он сам управлялся с готовкой пищи), Эвр смотрела в окно, а Шерлок сидел в кресле у пылающего камина и старался занять себя книгой, но его мысли то и дело уходили в сторону, и он вновь и вновь удивлялся тому, какой спокойной стала в последние несколько месяцев его жизнь.

Возвращение Эвр стало его Рубиконом, и каждый новый день после случившегося в «Шеррингфорде» и Масгрейве открывал ему новые грани его собственной души, что доселе были заблокированы вместе с воспоминаниями о сестре и о Викторе Треворе. Глядя на Эвр, все ближе знакомясь с ее непостижимым умом и израненным сердцем, Шерлок не только учился быть старшим братом, но и начал по-новому воспринимать самого себя. Прежний взгляд на жизнь показался ему ребяческим, даже глупым. Пресловутый ярлык «высокоактивного социопата» удалился как-то сам собой, и теперь Шерлок вспоминал о нем не чаще, чем о Солнечной системе. Все реже проявлялись вспышки нетерпения и периоды лихорадочной активности, а жалобы на скуку стали ему совершенно чужды. Жаловаться на нечто подобное теперь было бы почти кощунственно, ведь только бесчувственный циник мог бы скучать, вновь став частью такой необыкновенной семьи, а бесчувственным Шерлок не был никогда.

Кто-нибудь, кто лишь поверхностно его знал, мог бы подумать, что после случившегося он возненавидит и сестру, и брата, но на самом деле он лишь сильнее привязался к ним обоим. Шерлок знал, что чувствовала Эвр — он и сам всю свою жизнь чувствовал то же самое, только, из-за того, что его интеллект приносил ему меньше боли, переживал это легче. Его ведь тоже никто не слышал, и даже самые близкие ему (как Джон или миссис Хадсон) или самые проницательные (как Мэри или Ирэн Адлер) люди не видели этот мир так, как видел его он. А сейчас рядом с ним снова была Эвр, и был Майкрофт — единственные, кто знал его лучше, чем он сам, кто всегда безошибочно понимал, что с ним происходит. И если его план увенчается успехом, и они с Майкрофтом смогут по-настоящему вернуть Эвр — кто знает, возможно, тогда они смогут двигаться вместе к чему-то поистине необыкновенному и… и хорошему.

За окном постепенно темнело, а дождь все не прекращался. Шерлок обещал завтра сводить Эвр на прогулку и подумал, что не зря Майкрофт позаботился о резиновых ботинках. Майкрофт вообще был весьма предусмотрителен, и его забота больше не действовала Шерлоку на нервы. После того, как они чуть не потеряли друг друга, он стал ценить Майкрофта не как очень умного человека, управлявшего страной, а как своего родного брата, и старался уделять ему больше внимания, чем прежде. Майкрофт был все так же скуп на эмоции, но Шерлок не мог не заметить, что это приносило ему радость. Раньше Майкрофт заботился о нем, а теперь они заботились друг о друге, и это сблизило их, как никогда прежде. Они стали так тонко улавливать чувства и настроения друг друга, что, подобно Эвр, перестали нуждаться в словах.

Вот и сегодня Майкрофту не нужно было объявлять, что ужин будет готов через десять минут — не задумываясь, на рефлекторном уровне, Шерлок отложил книгу и встал, чтобы достать тарелки и столовые приборы. Ужинали они в гостиной, у камина, расставив еду на журнальном столике. Судя по запаху, сегодня Майкрофт приготовил пасту. Никто из Холмсов не придерживался вегетарианства (такая диета при их образе жизни и эмоциональных затратах оказалась бы для них смертельной), и при виде приготовленной с макаронами аппетитной курицы у Шерлока потекли слюнки. В качестве закуски были предусмотрены салат и канапе, а на десерт их ждал сливовый пирог. Он еще находился в духовке, но запах пробудил у Шерлока еще одно смутное воспоминание. Наверное, мама тоже его готовила, когда они были маленькими. Если так, нетрудно догадаться, откуда Майкрофт взял рецепт.

— Эвр, пойдем ужинать, — негромко позвал Шерлок сестру. Майкрофт снял фартук; даже здесь он носил костюм-тройку, хоть для удобства и снял пиджак. Шерлок, впрочем, в одежде был столь же консервативен — сидеть на полу в брюках было гораздо удобнее, чем в джинсах.

В этот раз Эвр не нужно было звать дважды, и Шерлок подумал, что вновь обретенный аппетит был хорошим знаком. А может быть, ей просто нравилась паста. Он ведь до сих пор не знал, что она любит есть, какое у нее любимое время года, была ли у нее когда-нибудь любимая книга, и нравилось ли ей смотреть телевизор. Возможно, это были бессмысленные вопросы — Эвр ведь поставили тот жуткий диагноз «психопатия», а психопатам на все наплевать, и… Нет, горячо возразил сам себе Шерлок. Нет, Эвр было не наплевать. Если бы она была ко всему безразлична, она никогда не откликнулась бы на его зов, не взялась за протянутую руку помощи. Не смотрела бы благодарно на обоих братьев, когда они впервые привезли ее сюда и сказали, что это теперь будет ее дом… их дом…

За ужином Шерлок говорил о какой-то чепухе. Новые дела ждали его в Лондоне, и он болтал о клиентах, немного несвязно пересказывая их истории — он никогда не был хорошим рассказчиком. Майкрофт слушал внимательно и раз или два вставлял свои комментарии, а Эвр молча ужинала, глядя на огонь, и несмотря на то, что она не сказала ни слова, Шерлок знал, что она не пропустила ни одной детали из его рассказа.

На улице совсем стемнело, когда Майкрофт принес десерт. Как и все остальное, сливовый пирог оказался удивительно вкусным. В детстве они трое очень любили сладкое, но постигшая их трагедия придала ему вкус тлена, и только недавно они перестали его чувствовать.

Истории были исчерпаны, и теперь они просто сидели рядом, наблюдая за меланхоличным танцем огня. Отставив свою опустевшую тарелку, Эвр прилегла прямо на ковер, положив голову Шерлоку на колени. Он мягко пригладил ее пушистые кудрявые волосы, и она тихо сказала:

— Спасибо, что привели меня домой. Спасибо… вам обоим.

— Спасибо, что позволила нам это сделать, — тихо сказал Шерлок. Майкрофт рядом с ним промолчал, но протянул руку, и брат с сестрой коснулись его неожиданно теплой ладони. Это прикосновение вызвало у Шерлока еще одно забытое воспоминание — не образ, а скорее чувство безопасности и сопричастности, уверенность в том, что он никогда больше не будет один.

Холмсы снова были дома.

И они снова были вместе.