Висельник (джен)

Вечер был душен, несмотря на августовскую прохладу. В небе висели тяжёлые серо-синие тучи, напоминавшие глыбы камня.

Поезд приходил в ночь на воскресенье; громыхал старыми колёсами, слепил немногочисленным встречающим глаза яркими фонарями. Людей в нём было до странного мало, и почти все они сразу разбегались серыми силуэтами во тьму вокзала.

Она волочила за собой тяжёлый чемодан, ещё изрыгающий запахи новой пластмассы, ткани и чего-то неуловимо-фабричного. По бледному виску скатывалась капля пота, светло-русые волосы выбивались из короткой косы и лезли в глаза. Идти было ещё долго.

После недавнего дождя с грозой асфальт был испещрён чёрными лужами, отражающими тусклый фонарный свет. По узким переулкам кое-где текли тёмные ручьи, а окна домов светились причудливой мозаикой масляно-жёлтого, рыжего и багрового цветов. Из скрытых ночью дворов слышался чей-то пьяный мат и пение дребезжащим голосом под расстроенную гитару.

Дом оказался невысоким, приземистым. Он выглядел, как крепкий ещё старик, но был обшарпан, исписан и изрисован, грязен и пылен — словом, представлял собою плачевную картину. В подъезде не было лампочки.

Передёрнув плечами, девушка вошла в приоткрытую щелистую дверь. Воняло аммиаком. Пару раз под ноги попались стеклянные бутылки. На бетонной лестнице местами валялся мусор.

Комната была похожа на пенал своей узостью и длиной. Окно было всего одно, и располагалось оно в узкой части комнаты — напротив двери. В неширокий промежуток между старой кроватью и стеной втиснули вытянутый комод с несколькими рамками для фотографий; кажется, все они были пусты.

С потолочных балок свисала одинокая лампочка в самодельном пыльном тканевом абажуре блёкло-розоватого цвета. На линолеуме пола были буро-рыжие пятен, такой же цвет присутствовал на штопаном покрывале. Палево-жёлтые обои, засиженные мухами, хранили след от нескольких картин и зеркала.

Девушка, поставив чемодан в свободный угол, подошла к комоду: ей показалось, будто там лежит какая-то фотография.

Все рамки были пусты и покрыты пылью. Лимонно-жёлтый свет дарил блики грязному стеклу. И одна из ручек верхних ящиков комода была не такой пыльной, как другая.

Она протянула руку к круглой ручке, но почти сразу отдёрнула: комод был в чём-то маслянистом, незаметном с виду. Однако девушке было любопытно, и, поборов отвращение, та потянула за ручку ящика.

Пыли там были целые хлопья, а в дальнем углу одиноко лежала перевёрнутая белой стороной плотная бумажка. Девушка вытащила её и закрыла ящик.

В приоткрытое окно ворвался тихий ветерок, бумажка отлетела на пол. Новая хозяйка комнаты нагнулась за ней.

Она подняла фотографию, и запечатлённый в чёрно-белых цветах труп растянул синюшные губы, улыбаясь; девушке вдруг показалось, что с потолочной балки свешивался грязный истлевший обрывок шпагата. Задрожав, она помотала головой. Труп продолжал улыбаться с фотографии, верёвка же исчезла.

Створку окна распахнул сильный порыв ледяного ветра, во дворе кто-то пьяно расхохотался и заорал, мертвенно-холодный свет фонаря моргнул в стекло окошка, отразившись от фотографии. Закаченный глаз мертвеца подмигнул девушке, и та почувствовала головокружение и слабость, а потом комнатка погрузилась в темноту: свет лампы внезапно задрожал и погас.

Она, передёрнув плечами, отбросила фотографию и полезла в чемодан за фонариком и сменой одежды, не желая признавать, что у неё дрожат руки.

Она идёт по тощим нескончаемым улочкам, вьющимся, словно серпантин; что-то течёт по асфальту, и это не вода; жуткий холод пробирает до костей и слышна тошнотворная вонь гниющего белка. За каждым отвратно-жёлтым окном белеет синюшная рожа с трупными пятнами и следом от верёвки на шее, мёртвые белые глаза следят за ней. Она срывается на бег, ботинки дробно стучат по асфальту, воняет железом — кровь — и светлые подошвы увязают в тягучей жиже вишнёвого цвета; белки глаз пялятся из стен вместо кирпичей, вываленный изо рта почерневший язык вот-вот слизнёт её с улицы, и…

Она просыпается у себя в комнате, где жёлтая лампочка в розовом абажуре светит неярко и уютно. Хватает с комода стакан воды, выпивает залпом. Бездумно смотрит в дно стакана.

Дно смотрит на неё закаченным вверх блёклым мутным глазом. Подмигивает.

Она отбрасывает стакан с воплем, натягивает на себя одеяло, а оно обращается внезапно в тысячи холодных пальцев в чём-то восковом и жирном, которые принимаются ощупывать её тело; вырваться нельзя, но она это делает, оглядывается… видит обычное одеяло. Не решаясь сесть назад, оборачивается — а в окно заглядывает он. Висельник.

Труп ухмыляется синими губами. На его шее болтается петля с обрывком верёвки, остаток которой свисает с потолочной балки, которая — теперь это видно — на деле никакая не балка, а бледный одутловатый палец.

Она кричит, поворачивается назад, хочет выбежать в дверь, и кричать, звать людей; всё равно, кого, только живого, но дверь открывается сама, и за ней опять стоит повешенный мертвец, а с новой балки свисает уже целая петля из новой, крепкой даже на вид верёвки.

Третий висельник сидит на её кровати, перебирает мёртвыми пальцами верёвку на своей шее и улыбается, улыбается всё шире и шире, обнажая жёлтые рассохшиеся зубы и серый язык, и тогда…

Она опять просыпается — на этот раз по-настоящему дома, в своей родной комнате. Обнимая себя руками, пытается успокоиться, но ощущает что-то странное. Вцепляясь в волосы, чувствует — они короткие, кожа бледнее, руки толще. Она подбегает к зеркалу и видит…

Висельника! Висельника — в собственном отражении!

Изо рта толчками начинает вытекать что-то чёрное, глаза точно выдавливаются из орбит, верёвка впивается в шею, оставляя глубокую тёмную борозду, но мёртвое тело этого не чувствует, не знает. И она — или он? — не может пошевелиться, а дверь в комнату распахивается; за порогом стоит орда таких же мертвецов, и все они улыбаются.

Её сухие губы тоже начинают растягиваться в болезненной, жуткой ухмылке, и не получается выдавить крик, вместо него выходит сдавленный, страшный смех…

Но в окошко светит тусклым бессмысленным светом фонарь — она опять просыпается. Разбито окно, на фонаре висит труп, и рядом — вторая петля, ещё пустая. Висельник улыбается ей и манит положим на большую мушиную личинку пальцем.

Она вновь просыпается. За окном день, и Висельник стоит у её постели с верёвками на шее и в руке.

В стороне жужжала жирная мясная муха. Висельник стоял, улыбаясь, напротив кровати и держал двумя пальцами собственную фотографию.

Муха, громко и вязко жужжа, села на рот трупа и, перебирая лапами, полезла внутрь. Висельник улыбнулся шире; из щели его губ вылетели ещё две мухи.

Она, почувствовав приступ тошноты и ужаса, отпрянула назад, и наткнулась спиной на стену; внезапно ей показалось, что кто-то, аккуратно сжимая её тонкими крючками, пристраивает к спине толстую иглу. Обернуться не удавалось, но на плече лежала гигантская мушиная лапа, и девушку затрясло. Висельник, с чьей кожи капало что-то маслянистое, протянул к ней руку, схватил за колено, и слизь потекла по ноге жертвы.

Бледная от ужаса, она не могла кричать — ей перехватило горло. Вырваться тоже не выходило; а жало за спиной, кажется, начинало прокалывать тонкую кофту и царапать кожу. Висельник медленно, ковыляя, отошёл от девушки. Та зажмурилась — не было больше сил — а когда открыла глаза, прямо перед ней висела петля.

Где-то на лестнице раздались шаги. Висельник, оскалив зубы, дёрнул девушку за воротник. Жало моментально проткнуло её насквозь, но полумёртвая от ужаса девушка не почувствовала боли — только что-то подняло её наверх, над кроватью.

За дверью что-то шуршало. Висельник накинул ей петлю на шею поверх волос.

— Нет… нет!.. — пыталась прошептать она, но выходили лишь сдавленный сипы; петля же почему-то затягивалась всё туже, туже, и…

Всё померкло. Напоследок хохотнул в лицо Висельник, махнула мушиная лапка, промелькнуло что-то пёстрое, и настали тьма и тишь.

Примечания:

Латинская пословица в названии — «Представление окончено». Император Август в свой последний день спросил друзей, находят ли они, что он «хорошо сыграл комедию жизни», и это его фраза.