Уродка (джен)

Приятный запах нового средства от пыли успокаивал, напоминал о лете, о лимонаде, который она так любила готовить в жаркие дни, пах свежими цитрусами — не химозно, как многие дешёвые брызгалки из хозяйственного магазина в конце улицы, а по-настоящему вкусно. Как пах мамин пирог с лимонной цедрой, как пахла сама чистота.

Петунья наводила порядок в большой светлой гостиной, тихонько напевая под нос песенку, намертво прицепившуюся из утренней программы по телевизору. Настроение ещё никто не успел испортить, погода тоже радовала: первый летний день был ещё не жарким, солнце не припекало, как сумасшедшее, дождя не ожидалось. Прелесть, а не погода.

«Подарю тебе цветы, чтобы скорее узнала ты…», — фальшиво, но с полной отдачей тянула она, переставляя с места на место вазу с привянувшими пионами.

Обрезать уцелевшие и поставить их отдельно или выбросить вообще? Пальцы легко пробежались по бордовым и розовым бутонам. Они ещё не совсем увяли, но уже потеряли вид, перестав радовать буйным цветением.

Решено. Выбросить. Нечего оставлять на столе цветы, которые уже не радуют.

В конце концов, в маленьком огородике за окнами было полно свежих, ярких, манящих сладковатым дурманящим запахом.

Она сорвет ещё, поставит свежие в большую хрустальную красную вазу. Что ей мешает, в конце концов?

И ещё одну охапку для Вернона. Он тоже любит ее пионы. Наверняка, те, что она приносила ему в понедельник, тоже уже увяли. Конечно, увяли. Солнце хоть и не печет по-настоящему, на открытой местности вода в вазе испаряется гораздо быстрее. Особенно если смотритель, которому она исправно кладет в ладонь оговоренные двенадцать пенсов, забывает ее подливать.

Петунья знает, что он забудет, непременно забудет, но каждый раз напоминает снова. И каждый раз он снова обещает, берет монеты, окидывая ее стройную фигуру долгим похотливым взглядом, и исчезает за покосившимися от времени столбиками замшелых надгробий.

Она делает вид, что верит, что здесь у нее тоже все аккуратно и под контролем. И возвращается домой той же дорогой, глядя себе под ноги.

Тяжёлая ваза приятно лежит в руках. Она переворачивает ее над мойкой в кухне, сливая воду, ведет по ребристой поверхности рукой. Выпуклые ромбики и граненые лучики знакомы все до последнего, она может с закрытыми глазами повторить незамысловатый рисунок, она знает его на ощупь.

Пальцы привычно складываются конусом, большой приникает к ладони, когда она скользит рукой внутрь, споласкивая гладкие стенки изнутри. Обручальное кольцо со звоном легонько бьётся о хрусталь. На мгновение, всего лишь на долю секунды кажется, что рука застряла, и она поспешно выдергивает ее наружу, задумчиво глядя на собственные пальцы.

Конечно, их не назовешь девичьими, кожа здесь выдает возраст охотнее всего. Но ни старческой дряблости, ни тем более темных пятен, которых она всегда так боялась, нет. Петунья умеет ухаживать за собой, она умеет хорошо выглядеть даже в свои годы.

Взгляд останавливается на кольце, и она задумчиво вертит его на пальце. Его нужно было снять еще тогда, давно. Нужно было.

Так было бы правильно.

Она не сняла.

Мысли отлетают далеко, она уже не смотрит на красный хрусталь в своих руках. Взгляд направлен в никуда, пальцы скользят по выбитому рисунку. Она знает его наизусть: ромбик, завитушка, ромбик, круг.

Ваза скользит мокрой рыбой, тяжелым дном тянет вниз. Она только успевает отскочить в сторону. Вокруг ног кровавым крошевом рассыпаются осколки.

— Что ты наделала, Туни? Мама же нас убьет! — глаза Лили светятся яркой зеленью, она с укором смотрит на нее, не отводя взгляда. — Это же мамина любимая, ей папа ее на годовщину подарил!

«Рыжая. Она как будто стала ещё ярче, — Петунья пытается не выказать страха, который мечется внутри. — Она стала красивее за этот год. Еще красивее. Ещё, еще».

После этого учебного года появившаяся на пороге сестра стала еще ослепительнее. Словно учеба в этой школе для уродов каждый день делала ее все ярче, все заметнее.

— Я скажу, что это ты! — она сама не понимает, почему произносит это. — Это ты разбила вазу! Я скажу, что это ты! Это ты!

Лили смотрит растерянно, на ее побледневшем лице словно еще сильнее проступают веснушки.

— Я же только что на каникулы приехала, а ты вот так… — она смотрит на старшую сестру с болью, в глазах цвета свежей травы блестят слезы. — Я же только что приехала…

— И что из того? — Петунья отходит назад, упирая руки в бока, как мать, когда сердится. — Могла бы и вовсе не приезжать! Оставалось бы в своей уродской школе и на каникулы! Тебя никто здесь не ждал! Уродка!

Лили тяжело сглатывает, опуская голову. Сестра вновь за свое, будто не было этого года, будто она вновь держала в руке письмо с красной сургучной печатью и радостно улыбалась на мамино «У нас теперь тоже есть своя волшебница». Будто она была виновата в том, что родилась другой.

— Ты не можешь так поступить, Туни, — Лили присела на корточки, касаясь рукой темных красных осколков. — Так нельзя.

— А тебе — можно? — Петунья пулей вылетела из комнаты, толкнув дверь обеими ладонями. — Тебе все можно!

Петунья опустилась коленом на пол кухни, глядя на россыпь хрустального корошева. Подобрала один осколок, второй, сложила в ладонь.

Она так и не поняла тогда, что сделала ее ненормальная сестра, но о разбитой вазе мама так и не узнала. Когда Петунья снова вернулась в гостиную, ваза стояла целая, будто ничего и не случилось. И до самого конца каникул они с Лили так и не перемолвились и словом.

Третий осколок лег в руку.

А в следующие каникулы Лили приехала уже взрослой. Будто ещё вытянувшись и посерьёзнев, она с порога внимательно всмотрелась в лицо Петуньи. Улыбнулась и молча прошла в свою комнату. В глаза Петунья больше не дразнила ее, но за глаза так же звала уродкой. И так же ненавидела, тайком поглядывая в шкаф с ее платьями и тычась носом в коробочки с ароматной пудрой, которую мама разрешала ей брать на выходных.

Ещё два осколка легли рядом на узкой ладони с длинными пальцами. Петунья опустилась на пол и села боком, подбирая их один за другим, будто в этом был какой-то смысл.

Ей все было можно, ей все прощалось. Отец с матерью обожали ее, тот странный мальчик в нелепой блузке обожал ее. И только Петунья ненавидела с каждым годом все больше, все отчаяннее.

— Ты уродка, Лили! — шептала она, сминая свадебную фотографию в дрожащих руках. — Ненавижу, ненавижу!

Школа осталась в прошлом, Лили была замужем и свободна, как ветер, но так же по привычке приезжала домой первого июня, будто памятуя о начавшихся каникулах, о долгожданной встрече с родным домом, о вазе, которую каждый раз гладила рукой и которую Петунья задвинула в дальний угол, когда матери не стало.

Она подняла в руке рубиновые осколки, переложила их в другую ладонь. Провела по острым краям пальцем, высыпала обратно на пол и оперлась спиной о бок старого дивана с вельветовой обивкой. Взгляд ее устремился в окно, пальцы беспрерывно крутили на руке обручальное кольцо. Немолодое лицо осунулось и потускнело.

Тишину дома не нарушало ничто. Ветви стоявшей у окна липы качало от лёгкого ветра, у самого края рамы отражались в стеклах бегущие облака. Тихо тикали часы. В дальней комнате по-прежнему едва слышно бубнил телевизор.

Она встрепенулась лишь когда вслед за оглушительно ударившим в небе громом яркая вспышка молнии озарила враз потемневшую небесную синь.

Неторопливо встала, собрала в совок рассыпавшиеся осколки и на миг замерла, глядя на них долгим задумчивым взглядом. Потом так же неспешно поставила совок на пол, сняла с руки кольцо и положила сверху на груду кроваво-красных стекляшек.

Дождь в этот день разразился на славу. Струившиеся с неба теплые потоки ливня щедро поливали прохожих, били по лепесткам распустившихся цветов, щекотали спины детей, со смехом бегущих домой.

— Ура, каникулы! — заорал топавший по лужам взъерошенный соседский мальчик, несущийся навстречу высокой женщине с узким лошадиным лицом. — У нас каникулы!

Женщина в испуге дернулась в сторону, отводя вбок руку с двумя букетами пионов. В лёгком пальто ее звякнули аккуратно разложенные по карманам кучки приготовленных пенсов — двенадцать и двенадцать.