Twa corbies (джен)

His hound is to the hunting gane,

His hawk to fetch the wild-fowl hame,

His lady’s ta’en another mate,

So we may mak our dinner sweet.

© Шотландская народная баллада

— Рози, дорогая! Смотри, я принёс подарок, — не без горделивости зовёт Аластор, разворачивая борт пиджака, — тебе понравится.

Рози протяжно вдыхает, почуяв запах внутренностей, плоти и крови, — его и чужой, смешавшийся воедино, — и морщится:

— Опять кого-то прикончил?

— Одну гончую графа-губернатора Лаболаса из молодняка. Впрочем…

— Оно того не стоит, — осуждает Рози, рассматривая его руки: они искусаны, и, наверное, на них останутся шрамы, — видимо, Аластор инстинктивно прикрывался, пока собака терзала их, вонзая клыки до костей и норовя добраться до горла. — Оставь собачатину себе.

— Может, и стоит? Посмотри.

— Кр-ро!

Рози всматривается в его лёгкую ношу, — поначалу она принимает её за мокрую собачью голову, отрезанную на память об удачной охоте, — и вскрикивает, когда вслед за клювом и парой чёрных глаз на неё оборачивается третий, блеснувший на затылке.

— О-о, чего же ты не сказал сразу?

Аластор смеётся, оскалившись во все клыки:

— Ха, так ведь эффект был бы не тот!

Рози подхватывает пернатую ношу на руки, прощупывает грудную клетку: в порядке ли рёбра? — и поднимает перед собой, поддерживая расправленные, короткие ещё крылья, а трёхглазый ворон, — низший из птичьих демонов, воронёнок, недавний птенец, — крутит головой, изучая сначала её бледное лицо и пару птичьих черепов среди перьев на шляпе, и лишь затем — убранство дома.

— Ну, Рози, каков он? Что думаешь?

— Слишком спокойный. Не хворает?

— Пригрелся, вот и спокойный.

— С каких пор ты стал таким сентиментальным, Аластор? — любезно интересуется Рози, подставив запястье под четырёхпалые лапки воронёнка: впрочем, тот лететь никуда не спешит. — Решил, что нам пора завести ребёнка?

— Решил отплатить тебе за всё, чему ты меня обучила.

— Ах, вот оно как! Значит, захотел расплатиться, поэтому принёс в дом ещё одного нахлебника? Поистине вы щедры, владыка Аластор!

— Всегда пожалуйста, Пожирательница, — преувеличенно-учтиво кланяется Аластор.

Рози, пошарив в карманах платья, достаёт для воронёнка кусочек вяленины, — тот тут же хватает его, ущипнув за пальцы сквозь перчатку, и спархивает на ставень. Рози, глядя, как птенец терзает еду клювом, притрагивается к вороньим черепам на шляпе: Адон покинул её в начале прошлого века, а Шахор — два года назад, когда поседел, зачах от коросты, перестал есть и догорал, как свеча.

«Может, заберёшь Шахора себе? Ему недолго осталось жить, — просит Рози, гладя дряхлого демона по голове. — Можешь сжечь, можешь сварить, можешь скормить псам или городской детворе, но принеси мне его голову. Или череп».

«Шахора-то? У него вши и короста, не хватало ещё самому эту дрянь подхватить, — брезгливо замечает Аластор, застёгивает истёртые на швах манжеты и оглядывает себя в железном зеркале перед выходом: Аластор придирчив к собственному внешнему виду не меньше, чем в прежней жизни, и его не смущают ни шерсть, ни зрачки, ни проросшие корни рогов. — Дай ему умереть».

«Легко тебе говорить. Я знаю его семьдесят восемь земных лет, а ты — четырнадцать».

«Ворона тебе жальче, чем грешников на Жатве?»

«Выходит, что жальче, — чрезмерно-мило улыбается Рози, когда ворон скоблит клюв об её запястье. — Тебе напомнить, какова я?»

Аластор улыбается ещё очаровательнее: впрочем, это больше похоже на издёвку, — опирается на трость: с недавних пор у него разрослись рога, как и положено у оленей, и заныл не привычный к такой ноше хребет, — мимоходом бросает «сентиментальная» и оставляет поместье Рози, по-джентльменски махнув на прощание.

Шахор умирает на руках хозяйки, и Рози закапывает любимца возле родника, отрезав ему голову и маховые перья, — в корнях Древа, там, где сквозь трещины коры струится солёный сок, — а затем, помедлив сразу уходить, снимает сапоги и зарывается пальцами в рыхлую чёрную землю, полную костей: Рози привычно быть одетой в глухие платья до самого горла, но теперь она ощущает себя уязвимой.

— Кра! — кричит воронёнок, требовательно разинув клюв во весь зев, и Рози почти растрогана тем, как он жаждет внимания.

— Больше не попадайся молодняку графа-губернатора, хорошо?

— Кра-а-а!

— И кричать в моём городе стоит потише, детка. Подрастёшь — посетишь и пиры, и охоту.

Рози даёт воронёнку ещё один кусочек вяленого мяса: в конце концов, есть ведь у герцога Агареса ручной ястреб, который носит ему добычу? — и отстранённо думает о Шахоре, который всегда сопровождал её на пирах после Жатвы, выбирал себе самую свежую из отрубленных голов, садился на неё, выклёвывал глаза и каркал на барона Элиезера, когда тот хотел согнать его и сварливо роптал, что не хватало им за трапезой ещё и воронья.

«Как думаешь, а меня он склевал бы?» — интересуется однажды Аластор, глядя, как Шахор чистит перья.

«Брось, Аластор! — беспечно отмахивается Рози. — Здешняя оленина ему не очень-то нравится, она порченая».

«Безмозглая птица. Не знает, от чего отказывается».

«А ты что, знаешь?»

«Дорогая моя, — оскорблённо косится тот, приложив пятерню к сердцу, и сочно вонзает зубы в отрезок лёгкого, — я при жизни на оленей охотился. Думаешь, здесь бы не попытался?»

— Рози! — вновь зовёт Аластор, дёрнув жёсткими хрящевыми ушами, облизывается и не очень-то элегантно сбрасывает пропитанный кровью пиджак. — Может, хоть дашь мне воды?

— Держи получше, — не возражает Рози, вложив в его руки кувшин, наполненный на две трети древесным соком.

— О-о, благодарствую. Из родника, да?

Рози обнимает себя за локоть и подпирает пальцем подбородок, глядя, как Аластор вцепляется в кувшин всеми когтями, — он так торопится, что начинает кашлять, подавившись на втором глотке: Рози закатывает глаза, и Аластор смотрит на неё с искренним непониманием, когда Рози отбирает кувшин обратно.

— Мне напиться нельзя?

— Хватит с тебя, подавишься. Вон теперь, да поживее, ты здесь не господин, — по-хозяйски распоряжается Рози. — Весь грязный, и руки у тебя в крови.

— И умыться не дашь?

— Изволь, но умывайся не дома.

— Мой бог, чего ради я стараюсь из-за такой мегеры? — чрезмерно сетует Аластор.

— Кра! — кричит ему вслед трёхглазый ворон.

Аластор скалит на птенца зубы, обнажённые до тёмных дёсен, — обычная манера, оголяющая спрятанное, утробно-хищное, когда ему нужно кого-то припугнуть, — со всем присущим ему достоинством садится на пороге и, закинув ногу на колено, щурится на прожилки подземной тверди над Дитом.

Рози садится рядом с ним, поправив двойные юбки: платье у неё новое, красное с тёмно-розовым, точь-в-точь по себе сшила, жалко было бы испортить или забрызгать, — и выжидательно подставляет ладонь, пошевелив пальцами в потёртой кружевной перчатке.

— Брось, Рози, оно и так заживёт, — напоминает Аластор, сплетя пальцы в замок, и закрывает глаза, когда та начинает промывать укусы, и его уши еле заметно вздрагивают, как у оленёнка подле матери.

— Зато боль снимет.

— Что с того? У грешников в подземном мире всегда что-нибудь болит.

— О-о, бедняжечка, — преувеличенно-жалостно тянет Рози, разжав хватку и взяв под другое запястье. — Хуже уже не будет. Сиди.

— Тц-с. Я тебе муж или детёныш, что ли?

— Недотрога ты, — говорит Рози, — помолчал бы.

Аластор делает вид, будто отдёргивает руку, — скорее из гордости, чем по-настоящему, — но всё же замолкает, доверяя Рози обмыть и левую, и дразняще-невзначай ведёт носком ботинка по плетёной шнуровке её сапога.